Аборигенное военное могущество и политическая связанность не принимались во внимание в требованиях северной Мексики, в них распространялись иные объяснения. Американские авторы мало обращали внимания, и даже ещё меньше доверяли мексиканским претензиям в отношении того, что маклеры и провокаторы из Техаса или Соединенных Штатов причастны к наиболее разрушительным рейдам. Например, 17 ноября 1844 года года New Orleans Picayune сообщала о непрерывных команчских рейдах за рекой: «Мексиканцы как всегда приписывают эти столкновения к враждебному отношению американцев, сдуру полагая, что индейцы обеспечиваются боеприпасами и т.п. в американских факториях". Вскоре Picayune сообщила, что мексиканцы навязали команчам сражение в Тамаулипасе и «притязают» на то, что они обнаружили медальоны мира США на павших индейцах: «Этот факт они представляют для себя как признак предельной многозначительности враждебных замыслов нашей страны, руководствующейся собственными мотивами. Насколько необоснованно такое предположение, нет надобности говорить». В 1845 году, после того, как группа хоис, возглавляемая Потсанакуаипом, сообщила техасским властям о своих планах по нападению на север Мексики «для того, чтобы принять ответные меры по возмещению некоторых убытков, которые они потерпели в этом квартале», Ричмонд Виг взял высокую ноту: «Мы предполагаем, что индейцам никак нельзя способствовать совершать военные действия в немощном мексиканском пограничье или дозволять появляться в окрестностях наших собственных поселений. Техас подвержен повторению примеров некоторых других, более преклонных наций, в привлечении индейцев как солдат, имеющих возможность нести в северную Мексику множество бедствий, которые нужно предотвращать». Всё же все эти комментаторы и толкователи не принимали во внимание собственные мексиканские объяснения их столкновений с независимыми индейцами, и добрая их половина в объяснениях кризиса безопасности рассматривала проблему в контексте систематических внутригосударственных распрей. Англичанин Фалконер, пытаясь объяснить сложившуюся ситуацию в этом контексте, отмечал, что «система пресидио Новой Испании сохраняла независимых индейцев в относительном подчинении и содействовала расширению контролируемых Испанией территорий. Но в отсутствие финансов, необходимых для поддержки пресидий, мексиканская колонизация фактически откатилась назад». «Такое положение вещей будет длиться вечно»,- сделал вывод Фалконер, - «поскольку всё это является следствием нерешительности правительства, которое по-прежнему вынуждено концентрировать свои силы внутри страны, чтобы сохранить государство, но при этом граница отдана дикарям». Член парламента Адам Ханцман тоже рассматривал проблемы Мексики на севере, как последствия национальных невзгод, которые неотступно преследуют республику с 1810 года: «Разодранная на части гражданскими и правительственными мятежами, следовавшими друг за другом в быстрой последовательности, её финансы были израсходованы, её армия сократилась и ослабла в гражданских войнах, её потрясения были такими стремительными и ужасными, что не было возможности выделять людей и деньги на защиту границ против уже привычных атак команчей и других враждебных индейских племён». Альберт Джиллиам добавил немного зловещих красок в этот пейзаж. Он отметил, что президент Санта Анна умышленно отвёл мексиканские силы с северной границы, чтобы защитить свои полномочия в столице, и чтобы «сделать из северных провинций девственную землю, населённую только варварскими индейцами, а также ограничить мексиканцев в возведении поселений и, следовательно, сократить иностранную эмиграцию в те области».
Но даже грубый анализ Джиллиама выглядел великодушным в сравнении с общеупотребительной интерпретацией индейских проблем Мексики. Типичные объяснения фокусировали своё внимание на недостатке, свойственному, якобы, мексиканскому населению - особенная трусость. Обвинение заключало в себе более чем обычную порцию иронии, и принимало во внимание, что безумие атаки команчей или кайова получало сколько душе угодно воздаяний за мексиканские успехи по убийству туземных воинов, и что лидеры апачей, подобные Мангасу Колорадосу, руководствовались воспоминаниями по родственникам, убитых мексиканцами, что помогало им мотивировать своих последователей в военных действиях. При этом мексиканцы у американцев были трусами во всех отношениях. Например, описывая грабительские действия апачей в Чиуауа, Грэг утверждал, что редкие ответные меры против нападавших индейцев живо иллюстрируют едва ли не «слабоумие мексиканцев, что всегда и без сомнений ведет к бегству от противника, и обычно даже безоглядному». Несмотря на это, газеты в Чиуауа во всех таких случаях воспламенялись свидетельствами об удивительном умении и героизме, выказанными армией в операциях против лос барбарос. Другой автор отмечал, что мексиканцы являются «фанфаронами безопасности (то есть, хвастунами), но в опасной ситуации обычно проглядывает их больший страх перед индейцами, чем у индейцев перед ними». Пайк заключил содержание пустой бравады мексиканцев в своём недобром стихотворении «Песня Набайо»: «Чьи ещё уста такие же хвастливые, как у испанца дома? Но если мы стремимся вдаль, подобно водопадной пене, и выметаем его скот и табуны из его стойла: Да-а, тогда уже святые, к которым он может громогласно взывать».
Наряду с трусостью, американские наблюдатели считали виновными в индейской проблеме Мексики леность мексиканцев, их физическую отсталость и тупоумие. Такие глобальные осуждающие выводы, собранные воедино, гармонировали друг с другом под сводом расовой теории, когда заинтересованность в индейских проблемах Мексики пересекалась с имевшим решающее значение переосмыслением американского тождества. К 1844 году большинство американских представителей интеллигенции и политической элиты задумались над тем, что индивидуальность и превосходство англо-саксонской расы предопределяют захват территориальных владений в Северной Америке у иных «дегенерирующих» рас. Например, сенатор Бентон считал, что техасский мятеж живо «проиллюстрировал англо-саксонский характер и одарил незнакомыми ранее названиями под аккомпанемент почтения и восхищения всего остального мира». Большая часть такой интеллектуальной поддержки этого находившегося в стадии рассмотрения преобразования исходило из Европы, и совершенствовалась в соответствии с глубокими познаниями американцев в отношении афроамериканских рабов и индейцев. В обоих случаях, - как в дискуссиях 1830-х, так и в дискуссиях 1840-х годов, - предпринимались лихорадочные попытки по укреплению интеллектуального фундамента расисткой теории. Псевдонаучные монографии, включённые в процесс и последствия расового перемешивания, представляли собой области этнологической классификации и френологии (изучение характерных особенностей и умственных возможностей при помощи тщательного исследования черепов), в имевшей историческое значение попытки определить место зарождения и эволюционную траекторию развития англо-саксонской расы и придать наибольшую законность постоянно упрочивающимся и своекорыстным расистским принципам. Сторонники рабства защищали свои непременные атрибуты от аболиционистской риторики при помощи очень запутанной теории расистской неизбежности. Подобно архитекторам индейского удаления, они полагались на растущий поток литературы, неизменно возвещавшей о падении ниц низших рас перед предопределённым Богом маршем миллионов англо-американцев. Как только Мексика стала предметом обсуждения деловых кругов, сами мексиканцы стали третьей группой, охарактеризованной и дискредитированной американским «обновлённым жестокосердием расистской самоуверенности, приблизившейся к высшей своей точке в период между техасским мятежом и войной между Соединенными Штатами и Мексикой. Использование в политических целях термина «англо-саксонец» в сугубо расистском значении было нетипичным в начале 1830-х, но уже избитой банальностью в 1840-х годах. Такое продвижение вперёд в риторике обуславливалось предназначенным для достижения определённой цели стабильным увеличением изобличительных описаний мексиканских «полукровок». Сенатор от Миссисипи Роберт Уолкер находился всегда на переднем крае такого типа мышления, и ещё в 1836 году он пришёл к выводу, что только один из семи мексиканцев «принадлежит к белой расе». Остальные, - это африканцы и индейцы, метисы, мулаты и самбо, говорящие на двадцати различных языках и составляющие наиболее отвратительное смешение, которое только можно представить». «Может ли такой народ»,-разглагольствовал он, - «надеяться когда-либо быть допущенным к заселению Техаса и долины Миссисипи?». «Нет»,- грохотал он, - «такое никогда не может, такое никогда не должно, такое никогда не будет позволено народом Запада».
Американец, перехватывающий кровавые описания конфликтов между мексиканцами и индейцами в течение десятилетия после техасского мятежа, шёл ещё дальше в эффективном очернении образа стандартного мексиканца. В базисном, физическом значении, мексиканская кровь оказалась виновной в индейском рейдерстве, которое столь продолжительное время сдерживало развитие северной Мексики. Описания нереально разрушительных набегов и пренебрежительные отзывы об индейцах включали в себя фразы, где «жалкие трусы» преобразовывались даже в более прочувственные обвинительные приговоры, безоговорочно и конкретно подразумевая «отвратительные расы полукровок, допускающие, чтобы происходили такие вещи». Миф о Сотворении Техаса напрямую зависел от россказней мексиканских «самбос», которые, - или «из страха перед индейцами», или от «нехватки у них персональной отваги или воинского умения», - были слишком ленивы для того, чтобы заниматься земледелием, и слишком трусливы для того, чтобы противостоять индейцам. Рассказы из северной Мексики о набегах производили аналогичный эффект и высокопарно отметали мексиканские претензии на территорию в значительно более масштабных сопоставлениях. Например, в 1845 году Boston Daily Atlas перепечатал передовую статью из техасской газеты, отмечавшую индейское военное неистовство вдоль всего Рио-Гранде от истока до самой дельты: «В действительности, весьма вероятно, что целая провинция Чиуауа и Санта-Фе могут оказаться во владении индейских племён в течение пяти или десяти лет, если правительство США не вмешается своим авторитетом. По этой причине, Мексика должна получить огромную выгоду от аннексии».
Посол Томпсон, в любом случае не питавший неуважения к команчам, также полагал, что непрерывные набеги являют собой наилучшее доказательство отсутствия у Мексики будущего на североамериканском континенте: «Я не думаю, что мексиканские мужчины обладают большей физической силой, чем наши женщины», - приступал он. - «Обычно они маленького роста, совсем непривычные к труду или физическим упражнениям любого сорта, и самое неопровержимое этому доказательство является их подчинённое положение к нашим собственным индейцам. Я упомяну, что частые вторжения совершаются далеко во внутренние их районы мародёрствующими группами команчей, которые взимают позорную дань громадного объёма в северных мексиканских провинциях». Ближе к концу своих мемуаров, Томпсон вновь увязывал индейские налёты с кажущейся невозможностью, или, если быть более точным, нелогичным и нереальным стремлением сохранить обладание своими северными территориями, и он выражал то, во что большинство других американских наблюдателей начинали верить, то есть, что «индейская раса (команчи, в первую очередь) Мексики обязана отступить перед нами, и это совершенно также определённо, как судьба наших собственных индейцев, которые с военной точки зрения превосходят их как в ни чем другом".
Начиная с 1845 года, Соединенные Штаты начали предпринимать решительные шаги в отношениях с Мексикой. Президент Джеймс Полк в большей степени предпочитал купить Новую Мексику и Калифорнию, чем вступать в войну. Он верил, что его посланник Джон Слайдел всё же убедит мексиканцев признать Рио-Гранде границей Техаса и отделить другие территории за разумную цену. Госсекретарь Джеймс Бьюкенен вооружил Слайдела уже знакомыми аргументами, включавшими застарелое недовольство в отношении того, что Мексика по-прежнему должна по неуплаченным искам американским маклерам и фирмам несколько миллионов долларов. Это можно было устранить через передачу территорий. Кроме этого, Мексика должна была бы радоваться тому, что освободит себя от проблем и затрат по защите Новой Мексики от «свирепых и воинственных племён дикарей. И уступая северные территории, Мексика купит защиту от индейских атак для других своих провинций, а обязанностью Соединенных Штатов сразу же станет сдерживание диких племён в пределах своей территории и препятствование им в совершении враждебных вторжений в Мексику». Но мексиканцы оставались непреклонны, при этом у них никогда не было ни малейшего сомнения в том, что Полк желает вступить в войну, чтобы заполучить то, чего он желает. В январе 1846 года, вскоре после того, как мексиканский президент Хосе Хоакин де Эррера отказался принять Слайдела в официальном порядке, и не дождавшись, когда посланник наконец-то завершит свою миссию, Полк приказывает генералу Захари Тейлору выдвигать свои силы к Рио-Гранде. Эта вызывающая провокация делала войну почти неизбежной. Техасцы заявляли права на свою границу по всему её протяжению вдоль Рио-Гранде с тех самых пор, когда они захватили в 1836 году Санта Анну, и мексиканские войска, следуя его приказаниям, удалились за реку. Мексиканцы напрочь отказались признавать независимость Техаса, а претензии в отношении Рио-Гранде считали особо неприемлемыми. На момент начала мятежа, Техас был объединен с Коауилой, и большая часть региона между реками Нуэсес и Рио-Гранде принадлежала штату Тамаулипас. Даже если бы Мексика признала независимость Техаса, то его границей стала бы река Нуэсес. Несмотря на то, что индейские рейды вынуждали семьи покидать регион, мексиканцы ещё владели там поселениями, ранчо, обитаемыми местами и даже небольшим городом Ларедо к северу от Рио-Гранде. Под конец техасцы требовали, чтобы их границы сходили из истоков Рио-Гранде, где-то в современном Колорадо, а значит, и все восточные поселения Новой Мексики, включая Санта-Фе, должны были принадлежать им. Некоторые испаноговорящие семьи находились в этом регионе уже два с половиной века, и сумасбродное понятие о том, что они вдруг вот так вот станут техасцами, вызывало, возможно, в Мексике столько же смеха, сколько и проклятий.
При этом, Полк становится защитником этих выдумок в основном из-за того, что они являлись частью метода по склонению Мексики к сделке. Тейлор покинул свою базу в окрестности Корпус-Кристи и повёл своих солдат через высокие травы и влажные долины низовья Рио-Гранде. В конце марта он расположил свои силы в радиусе досягаемости обстрела по Матамаросу. Мексиканские власти отвергли правопритязания США. Армейское подразделение, находившееся там, отказалось принять предложенное Тейлором перемирие, так как это могло утвердить его притязания на Рио-Гранде. В ответ на это, Тейлор строит укрепление и направляет орудийное жерло на городскую площадь Матамароса, а вскоре распоряжается установить блокаду на порт, чтобы не пропускать продовольствие и другие поставки для солдат и жителей города. Что до мексиканских должностных лиц, то просто трудное положение стало для них исключительно невыносимым. В Вашингтоне президент получил очень обескураживающие новости от Слайдела, и в середине апреля он начал подготавливать самого себя и свой кабинет к идее, что для приобретения Калифорнии и Новой Мексики необходимо будет и в самом деле вступить в войну. Все согласились, что будет намного лучше, если Мексика сама начнёт открытые боевые действия, - определённый вероятный сценарий для этого прослеживался в предпринимаемых Тейлором враждебных действиях, - но уже в начале мая президент устаёт ждать. Он составляет план военных действий, и даже при отсутствии провокации со стороны мексиканских военных, сознавая всю меру опасности этого, решает послать его на рассмотрение в Конгресс. Всё для него обошлось без затруднений. 9-го мая 1846 года Полк получает новости из провинции о том, что некоторые люди Тейлора были убиты, а другие взяты в плен подразделением мексиканских солдат на северном берегу Рио-Гранде. Президент спешно перерабатывает своё военное послание и двумя днями позже отсылает его в Конгресс. Оно включало в себя бесчисленные несправедливости и оскорбления, которыми Мексика завалила Соединенные Штаты, а также необычайный рассказ об американской терпеливости: «Вопиющие несправедливости, совершаемые Мексикой в отношении наших граждан в продолжительный период времени, остаются не возмещёнными, и торжественные соглашения, публично показывающие её заверения в части компенсирования ущерба, игнорируются». «В данный момент, после убийства солдат США», - заявил он высокопарно, - «чаша терпения исчерпана. Мексика перешла границу Соединенных Штатов, захватила нашу территорию и пролила американскую кровь на американскую землю». Он потребовал отмщения, прося Конгресс «признать свершившийся факт войны, и снабдить меня финансами и полномочиями для необходимого принятия обвинительного заключения». Демократический билль представил собой детонатор к последующим действиям, - официальное признание войны, с утверждениями Полка о том, что Мексика, а не Соединенные Штаты спровоцировали её, и консолидировала ещё раньше войска на местности, как бы задавая при этом единственный вопрос: да или нет? Оппоненты плана Полка из Конгресса выразили резкое недовольство этим, но испытывая сильные мучения по поводу выбора между совестью и патриотизмом, между поддержкой несправедливости и беспокойством насчет столь масштабного политического риска, в итоге предоставили президенту всё то,что он затребовал. Война вступила в процесс разработки.
Если быть более точным, то начиналась вторая война. Первая северная мексиканская война велась с независимыми индейцами, и руководство США очень хорошо это понимало. В прошедшие десять лет американцы начинали рассматривать и изображать всю северную Мексику как обширный театр в разворачивающейся расовой войне между мексиканскими полукровками и дикими, политически несовершенными американскими индейцами. Это наблюдение придало США ожиданий насчет готовности Мексики продать свою северную территорию из-за мексиканской неспособности её защищать, и, следовательно, того отношения, с которым граждане Мексики могут принять армию США. Несмотря на то, что американцы не до конца понимали причины и движущие силы этого, Полк со своими генералами знали, что индейско-мексиканская война является реально существующей вещью, и они предполагали использовать её по максимуму.