Выросши, Минос решил положить этому конец. Он поднялся на Диктейскую гору, вошел в ее пещеру и горячей молитвой упросил своего отца спуститься к нему. И Зевс внял его молитве. В течение девяти лет спускался он к нему в пещеру, взлелеявшую его детство; и когда, по прошествии этих девяти лет, Минос ее покинул, у него было девять скрижалей, исписанных законами, первыми в Элладе писаными законами. И память потомства прославила законодателя Миноса, "девятилетнего собеседника великого Зевса".
Выйдя из пещеры, Минос стал созывать сходы людей и спрашивать их, желают ли они подчиниться данным его отцом Зевсом законам: Чудеса и знамения сопровождали его появление; сияние окружало его голову, когда он говорил среди народа. Все были согласны. Он собрал их из всеобщего разброда, поселил их в городах, предложил им выбрать носителей власти, чтобы они, выбранные ими, отныне повелевали ими, но не по своей прихоти, а во имя и в пределах закона. Сто городов возникло на большом и благодатном острове; один из них, Кнос, сам Минос избрал своим местопребыванием. Кипарисы, которыми Крит был так богат, пошли на постройку кораблей; вскоре и прочая Эллада познала силу критского царя. Блистательный брак завершил счастье и величие его жизни: ему была дана женой Пасифая, дочь Солнца.
Но и здесь оказалось, что слишком великое счастье превосходит силы смертной природы. Минос возгордился, считая себя равным уже не людям, а богам; его властная воля подчинила себе его ясный разум; законодатель для других, он собственный произвол поставил законом для себя. Тогда Зевс послал ему страшное знамение: у него родился после ряда прекрасных детей уродливый младенец с человеческим телом, но бычачьей головой. Его появление вызвало чудовищные рассказы среди людей, которых я повторять не буду; смысл его и так ясен. Бычачья голова на человеческом теле -- это истинное подобие для того, кто сделал звериный произвол головой своего естества.
|
|
Но что было делать? Уродов у родителей отнимают власти, чтобы быстрой смертью пресечь их несчастную Жизнь -- если они не умирали сами.
Над Миносом власти не было; сам же Кон не мог истребить существа, которое как-никак было ему сыном. А умирать урод вовсе не собирался, напротив, он рос в объеме и силе, гнушался растительной пищи, а всякой мясной предпочитал человеческую. И вместе с ним рос позор его родителей. Скрыть бы его, по крайней мере, чтобы хоть глаз людских не мозолил этот Минотавр -- так, быком Миноса, прозвали критяне этого его чудовищного сына. Скрыть, да, но как?
Он обратился с этим вопросом к человеку, который уже был некоторое время гостем его дворца, -- к Дедалу.
Мы его уже знаем: афинянин и Метионид, он, однако, не принимал участия в преступной власти своих сородичей; на Акрополе он устроил себе мастерскую и в ней занимался ваянием. Статуи уже до него умели делать; но это были обрубки, чурбаны с ногами, как бы сросшимися между собой. Дедал первый внес некоторую жизнь в свои изваяния тем, что отделил у них ноги друг от друга. Нас бы он этим не удивил, но для тех времен и это было уже много, и афиняне с восхищением говорили про своего мастера, что он творит "ходящие" и даже "убегающие" статуи.
Среди его учеников самым способным был его племянник. Вначале он радовался успехам юноши, но потом стал на них смотреть с завистью, тем более что и тот возгордился и стал пренебрежительно обращаться с дядей. Часто между ними возникали ссоры -- и вот в одной из них Дедал схватил племянника и сбросил его со скалы Акрополя. Юноша испустил дух -- и на Дедале лежала отныне скверна пролитой родной крови... Он должен был покинуть Афины и отправился на Крит, к Миносу, который и очистил его, и женил на критянке, родившей ему вскоре сына -- Икара.
|
|
К нему он обратился теперь, требуя, чтобы он выстроил для Минотавра особый дом. Дедал исполнил его желание. В новом доме срединное помещение было, собственно, жилищем чудовища, но ведущие к нему ходы были устроены с таким расчетом, чтобы человек из них обязательно попадал в срединное помещение, но из него уже никак не мог добраться до входной двери. Теперь цель была достигнута: Минотавр был скрыт, и питание ему было обеспечено. Дверь лабиринта -- так был назван дом блужданий -- была все время открыта; в любопытных, понятно, недостатка не было; они, войдя, попадали в пасть Минотавру, а если кому и удавалось спастись от него, он все равно не мог покинуть здания и рассказать людям о его ужасах, а умирал с голода в его запутанных темных ходах.
Прошло много лет. Как тем не менее чудовище было убито и страшный лабиринт опустел -- это вы прочтете в следующем очерке. Теперь я хочу вам рассказать о дальнейшей судьбе Дедала и Миноса.
Прошло, сказал я, много лет. Жена Дедала умерла, его сын Икар подрос. Ладить с Миносом становилось все труднее -- он и так был властен, а старость и бегство дочери, о которой я вам еще расскажу, сделали его совсем угрюмым и недоступным. Дедал просил его дать ему волю, но Минос об этом и слышать не хотел: художник был ему нужен, и он строго запретил своим подданным принимать его у себя, -- а тем более перевозить его куда бы то ни было на корабле. И видел Дедал, что ему всю жизнь придется провести на ставшем ему ненавистным острове. Часто стоял он на морском берегу, завидовал тучам небесным, свободно гулявшим по ясной лазури, завидовал воздушным птицам, что они могли подняться с острова и полететь куда угодно.
|
|
Да, птица может, а человек -- нет. Почему? Природа не дала ему ее крыльев. Так что же? Она не дала ему также косматой шкуры зверя, чтобы спастись от стужи, -- а ведь сделал он себе платье. Она не дала ему острых когтей, чтобы защищаться от врага, -- а ведь сделал он себе меч. Отчего же ему не сделать себе крыльев? И стал художник мечтать и мечтать, работать и работать -- пока не домечтался и не доработался до того, что ему нужно было. Немало потратил он и перьев, и воску, и еще мало ли чего; но цели он достиг -- и две пары огромных крыльев покрыли пол его заповедной мастерской. Конечно, чтобы ими управлять, требовались огромные силы; но люди тогда вообще были не то, что ныне.
Еще до зари перенесли они с Икаром крылья на берег морской и там только их надели. "Следуй за мной, мой сын, -- учил старик юношу, -- не слишком низко, чтобы перья не отяжелели от морской сырости, но и не слишком высоко, чтобы солнце не растопило их воска. Средний путь и здесь самый надежный!" И они полетели на запад, все на запад. Вначале все шло прекрасно; птицы дивились своим новым товарищам, дельфины высовывали свои острые морды из пучины морской -- Дедал чем дальше, тем больше радовался своему изобретению. На запад, все на запад! Но Икару, вначале следовавшему наставлениям своего отца, мало-помалу его осторожность надоела. Молодость вообще трудно понимает выгоды и разумность среднего пути. Там, в высоте, и воздух был чище, и солнце ярче; любо ему было туда взлетать взапуски с реющими орлами и плывущими тучами. И случилось то, что предвидел отец: воск его перьев растаял от слишком горячих лучей, перья посыпались, и бедный Икар стремительно полетел в морскую пучину.
Дедал один достиг сицилийского берега. Первое, что от сделал, было -- насыпать могилу для погибшего в море сына, чтобы его душа имела пристанище на земле. Так эллины всегда поступали для упокоения погибших в море; такие "пустые могилы" назывались кенотафиями. Для кенотафия Икара отец избрал место под высоким кипарисом; к нему он привязал и свои крылья, посвящая их своей вдохновительнице Палладе... "Вот вам пример и стрекало, смертные, источник творческой тоски. Немало пройдет веков, немало погибнет смелых Икаров, пока воздушные пути станут доступны и вам!"
Исполнив долг благочестия, Дедал подумал и о том, чтобы найти пристанище также и для себя. Конечно, такого мастера все приняли бы охотно; но Дедал, боявшийся преследования со стороны Миноса, нарочно избегал больших городов. Он обратился в маленький городок Камик и был радушно принят его царем Кокалом и его дочерьми, которым он вскоре изготовил столько диковинных украшений, что те только диву давались.
Дедал угадал верно: Минос не думал мириться с его побегом. От рыбаков он узнал, что они с сыном улетели на запад; "Значит, в Сицилию", -- сказал он себе... Взяв для большей внушительности часть своего флота с собою, он тоже отправился в Сицилию и принялся его искать. Тут-то предосторожность Дедала и дала свои плоды: где-где, а в этом маленьком Камике он его не подозревал. Но Минос не отчаивался. Он снарядил глашатая и велел ему трубить повсюду: царь Минос обещает столько-то золота тому, кто разрешит поставленную им задачу.
А задача состояла в том, чтобы, отломив острый конец домика улитки, продеть нитку через его круглые ходы, не повреждая перегородок.
Захотелось и Кокалу получить царское золото; недаром же, думал он, дал я приют величайшему в мире искуснику. Он обратился к Дедалу. Не выдержала соблазна душа изобретателя. "Нет ничего проще", -- сказал он царю. Поймав муравья, он прицепил к его спине нитку и впустил его через дырку в нижнем конце пустого домика улитки. Муравей пополз по извилинам, протягивая нитку за собой, пока не вышел через его широкое верхнее отверстие. Кокал отправил раковину с продетой ниткой к Миносу и получил награду; "Теперь я знаю, где Дедал", -- подумал тот.
Вскоре после этого старый царь сам отправился к Кокалу и напрямик потребовал выдачи его гостя. Не осмелился властитель маленького Камика прекословить тому, к услугам которого "были силы стоградого Крита. "Ну, теперь спасайте меня, девы!" -- сказал мастер царевнам. "И спасем!" -- ответили те. Высокого посетителя необходимо было угостить, а для этого предварительно -- предложить ему взять теплую ванну. Царевны сами приготовили ему купель, поставили перед ним и шайку с холодной водой. Выкупавшись, Минос пожелал окатиться; но пока он купался, царевны сумели незаметно подменить шайку. Он вылил себе на голову целую волну кипятку -- и, бездыханный, упал на землю.
Так бесславно кончил свою долгую жизнь первый законодатель Эллады, "девятилетний собеседник Зевса"! Не внешний враг сломил его силу -- ее сломил его собственный произвол, то, кто он чувствовал себя выше им же данных законов.
АРИАДНА
Мы, однако, забежали далеко вперед; возвращаемся к моменту, которым кончился предпоследний рассказ, -- к радостной встрече отца и сына над разбитой чашей отравы.
Когда Фесей -- так звали юношу -- рассказал отцу про свои приключения и сам услышал от него про опасность, угрожавшую его жизни, он призадумался.
-- Два дела, вижу я, -- сказал он, -- мне предстоят в ближайшее время: первое -- это марафонский бык, второе -- это позорная дань Минотавру. За первое примусь завтра же, за второе, когда жестокий царь приедет за своей добычей.
Действительно, он отправился в Марафон -- и свирепый бык, уже изведавший силу Геракловых рук, должен был сказать себе, что его новый противник мало чем уступает старому. Впрочем, Фесей не дал ему много времени для сравнения: тяжелый удар железной палицей Перифета положил конец его жизни.
Этот подвиг несколько поднял обаяние Эгея в Афинах, сильно пострадавшее от его несчастного мира с Миносом; но именно только несколько. Когда настало время жеребьевки обеих седьмиц, ропот и жалобы возобновились. Чтобы утешить отцов и матерей, Фесей объявил, что он без жеребьевки включает себя в седьмицу отроков. Действительно, ропот и жалобы умолкли, но страх за своих детей продолжал сжимать сердца родителей.
В положенный день Минос явился за обеими седьмицами и увез их на своем корабле. Как среди юношей Фесей, так среди дев выдавалась своей красотой Эрибея, дочь афинского вельможи. Понравилась она критскому царю, и он, чувствуя себя господином обреченных, позволил себе нескромную шутку с ней. Вспылило рыцарское сердце молодого витязя. "Смерть мы примем, если боги нам ее пошлют, -- сказал он царю, -- но оскорблений я не потерплю. Если ты сын Зевса, то и я силен божьей милостью: меня еще с колыбели возлюбил владыка Трезена Посидон". -- "Это мы еще посмотрим, -- сухо возразил Минос -- Если тебя действительно любит владыка моря, то он тебе, конечно, позволит добыть из его глубин вот это мое кольцо". С этими словами он бросил свое кольцо в море. Фесей, недолго думая, вскочил на борт и с него бросился в объятия голубых волн. Девушки и юноши всплеснули руками, а Минос громко засмеялся от удовольствия: неудобный свидетель и заступник был удален.
Но смелый юноша не погиб в волнах. Едва он опустился под их поверхность, как он увидел огромного дельфина, добродушно приглашающего его на свою широкую спину. Он сел -- и дельфин с быстротою ветра понес его куда-то. Чудеса и чудища так и мелькали перед его удивленными глазами: и хищные акулы, и плоские шляповидные скаты, и пятителые морские звезды, и яркие кораллы, и отвратительные спруты... Наконец дельфин остановился перед дверью высокого дворца, голубым маревом выступавшего из голубого тумана моря. Фесей вошел. Ряды голубых колонн окружали просторную лужайку, где под сенью исполинских водорослей среброногие Нереиды резвились в дивной, чарующей пляске. Она прекратилась, однако, как только он вошел; одна из плясуний взяла его за руку и ввела его во внутреннее помещение. Там на голубых престолах сидели сам морской владыка и его жена Амфитрита. Они ласково призвали к себе юношу; он изложил свою просьбу. Посидон покачал головой: "Ты не слуга Миносу, чтобы добывать ему его кольцо; мы дадим тебе другое доказательство нашей к тебе милости. А за твое доверие и за твою смелость ты получишь от меня особую награду: исполнение трех твоих желаний в твоей дальнейшей жизни. Помни: только трех; будь рассудителен и обдумывай их здраво каждый раз, чтобы они были тебе на счастье, не на горе".
Тем временем отправленная Амфитритой прислужница вернулась с золотым венком в руке. Богиня возложила его на голову юноши: "Теперь иди, утешь своих товарищей". Фесей ушел; у порога его уже ждал его дельфин.
Минос приказал своим людям распустить весь парус и налечь на весла: ему хотелось уйти подальше от места, куда бросился отважный юноша. Отроки и девы толпились на корабле. Вдруг Эрибея воскликнула: "Смотрите, точно звезда показалась среди волн!" Звезда, сначала далекая, стала приближаться -- из-под нее показалась знакомая русая голова -- еще минута, и сам витязь, схватившись за рулевое весло, взобрался на палубу. Крики радости огласили корабль; один только Минос был мрачен и уже более не тревожил Эрибею.
Вскоре корабль достиг кносского берега. Минос приказал ввести обе седьмицы во дворец, чтобы угостить их прежде, чем отправить в лабиринт. Вся царская семья была в сборе: рядом с Миносом восседала Пасифая, гордая дочь Солнца, дальше их сыновья -- Катрей, Девкалион, Главк и дочери -- Ариадна и Федра. Последняя была еще совсем девочка, но Ариадна в самом расцвете своей молодости. Она с состраданием посмотрела на эти юные жизни, обреченные на такую ужасную смерть; особенно возбуждал ее участие, понятно, Фесей, блеск глаз которого еще затмевал сияние его золотого венка.
После угощения афинянам были отведены их помещения на их последнюю ночь. Но Фесею не спалось: он размышлял о том, что предстояло завтра. Минотавра он надеялся убить; но как выйти из лабиринта? Вдруг ему вспомнились его три желания; он вышел из своей комнаты во двор, чтобы помолиться Посидону. Ночь была темная, безлунная; витязь простер руки к звездам и горячею молитвой призвал Посидона. "Три желания ты мне даровал; мое первое -- спаси нас из лабиринта!" Долго стоял он, смотря в небо, не сверкнет ли какой-нибудь знак с его свода; но он ждал напрасно, звезды по-прежнему мерцали, ничто не нарушало ночной тишины.
Он уже собирался уходить, когда чья-то рука, коснувшись его плеча, заставила его оглянуться. "Не осуждай меня, -- шепнул чей-то голос, -- я долго боролась, но непреодолимая сила влекла меня к тебе. Возьми этот моток: в нем твое спасение. Когда войдешь в лабиринт, начни его разматывать, давая нитке ложиться на землю; по лежащей ты без труда найдешь обратный путь. Теперь прощай; лучше, что ты меня не видишь". Но Фесей держал ее за руку и не выпускал; он приблизил свою годову к ней и при сиянии своего венка узнал царевну Ариадну.
Его сердце вмиг запылало. "Спасительница! Быть не может, чтобы ты решилась меня покинуть. Ты пойдешь s со мной в Афины, к отцу, к нашим гражданам, которые будут боготворить тебя, как свою царицу..." Много в этом роде говорил он ей; да и не стоило ему большого труда убедить ее в том, что она его любит -- она это чувствовала и так -- и что она должна последовать за ним... Они условились, что встретятся на взморье за пределами иосской гавани.
На следующий день Минос сам отвел афинскую молодежь к открытой двери лабиринта. Они вошли. Он подождал, пока шум их шагов не замер под гулкими сводами страшного здания, и затем ушел. "Минотавр будет доволен", -- подумал он.
Он оказался прав. Фесей бодро шел впереди молодежи, постепенно разматывая свой клубок; его золотой венок освещал темные проходы. Путь был извилист, вел то направо, то налево, то вверх, то вниз, но никогда по направлению туда не двоился: ошибиться было невозможно. После долгого хождения глухой рев дал им понять, что срединное помещение близко. Вскоре показался и дневной свет, погасивший золотой свет венка; о том, что они при нем увидели, они еще долго вспоминали с отвращением и ужасом.
Это была круглая комната, крытая куполом, в самом ключе которого находилось довольно широкое отверстие. В комнату вело двенадцать ходов, совсем похожих один на другой. Стены и пол были забрызганы кровью; всюду валялись скелеты, черепа, разрозненные кости. В одном месте стены находилась ниша; здесь на подстилке из человеческих волос лежало чудовище. Его исполинское тело все обросло косматой шерстью; ноги и руки были человеческие, но с острыми когтями, точно у медведя. Но всего страшнее была вырастающая из мощной шеи бычачья голова, вся бурая, с парой огромных красных глаз и короткими и толстыми черными рогами.
Девушки отчаянно вскрикнули, когда Минотавр поднялся и вышел им навстречу; облизывая свои жирные мокрые губы, он как бы искал, какую жертву первую схватить. Но Фесей не дал ему времени долго выбирать: передав свой венок товарищу, он выступил против него и сразу, для первого знакомства, нанес ему увесистый удар кулаком в живот. Минотавр, очевидно, не ожидал такого начала; он заревел, подался назад -- и, наклонив голову, бросился на дерзкого врага. Тому только этого и нужно было: быстро увильнув в сторону, он схватил его за устремленные рога и легким прыжком вскочил ему на спину. Минотавр выпрямился, заметался, желая всячески стряхнуть неудобную ношу; когда это ему не удалось, он остановился и вдруг стал медленно пятиться назад с очевидным намерением раздавить седока между своей спиной и каменными квадрами стен... Но Фесей, обвив руками его шею, схватил его за горло и сжал его так крепко, что у того дыхание сперло. Он попробовал было собственными руками сорвать убийственное ожерелье, но тщетно: Фесей не выпускал его горла, не обращая внимания на кровь, струившуюся из его рук под когтями чудовища. Наконец Минотавр стал задыхаться; силы оставили его, он выпустил руки врага, зашатался и грохнулся о каменный пол. Фесей и тут не выпускал его горла, пока не убедился в его окончательной смерти. Только тогда он оставил его.
Молодежь с криками радости окружила его, целуя его руки, плечи, кайму его одежды. Эрибея своим покрывалом перевязала его раны; радостный пэан в первый раз огласил своды лабиринта. Не теряя времени, они пошли обратно. В этом направлении путь ежеминутно двоился, троился; но благодаря лежащей на земле "Ариадниной нити" Фесей и его спутники всегда знали, куда им идти. Венок Амфитриты и тут освещал им мрак извилистых ходов; вскоре они могли полной грудью вдохнуть в себя живительный воздух полей.
Они направились ко взморью... да, а дальше куда? Корабль Миноса их, конечно, обратно не повезет. "Не бойтесь, все предусмотрено и условлено: нас примет афинский корабль, нарочно присланный за нами царем Эгеем". Отлично; вот и взморье. Но вот новая беда: кто-то за ними следит. "Мы погибли: это царевна!" Но Фесей опять улыбается, подходит к деве, снимает со своей головы золотой венок и украшает им ее. "Приветствуйте, друзья, мою невесту, вашу будущую царицу: это она нас спасла". Тут уже радости не было конца.
Но где же афинский корабль? Вот он уже мчится к ним; попутный ветер надувает его черный парус. У Фесея дрогнуло сердце: почему черный? Кормчий по прибытии судна разъяснил дело: все Афины облечены в траур. И царь Эгей распорядился, если корабль вернется без молодежи, -- оставить черный парус; если же с нею, со спасенной, то заменить его белым, чтобы граждане, издали его увидя, успели снять покровы смерти с себя и со своих домов. Конечно, надо заменить; но не теперь: царь Минос может ежеминутно узнать про них, снарядить погоню. Первая забота -- побег.
Корабль повернул, да и ветер повернул: так около полудня всегда бывает. Несутся по открытому "Критскому морю" все на север. Сидят на палубе, окружая Фесея и Ариадну, счастливые и их счастьем, и своим собственным. Да и только ли? А те, что остались, что с замиранием сердца ждут возвращения корабля? Думают о них и, думая, радостно улыбаются: радостнее всех -- одна. "Ты за кого улыбаешься, Эрибея?" -- "За родителей". -- "А еще?" -- "За братьев и сестер". -- "А еще?" -- "Не знаю". -- "Неправда, знаешь, да и я знаю: за доблестного аргонавта, саламинского царя Теламона!"
Солнце заходит, погони не видно: безбрежное море кругом. Эту ночь придется провести на палубе. А наследующий день уже показываются острова: Фера, Иос, а к вечеру Наксос, остров Диониса. Эту ночь можно будет провести на берегу. Стелются для царевны -- почетное ложе, для афинянок -- другие, попроще, а юноши и на голой земле поспят. Заснули живо. Спят.
Спит и Фесей; но сон его неспокоен. Кто этот юноша, что к нему подходит, выше ростом и прекраснее, чем кто-либо из смертных? На голове у него плюшевый венок, оленья шкур; свешивается с его плеч поверх мягки) риз, и тирс колышется в его право руке; но и помимо этих примет, по влажному взору, по таинственной улыбке можно признать владыку острова, Диониса. "Умерь свои желания, Фесей, не требуй счастья выше человеческой доли. Не себе, а мне привез ты невесту: не афинский престол сужден Ариадне, а олимпийская трапеза. Смирись и не ропщи: на память о сегодняшней ночи афинские царицы и впредь будут праздновать таинство своего брака с Дионисом на благо себе и своей родине. Сон тебя покинет еще до рассвета: разбуди тихо своих спутников, садитесь тихо на свой корабль, все афиняне, а внучку Зевса и Солнца оставь здесь божественной супругой Диониса!"
Проснулся Фесей: о радость, как ты была скоротечна! -- Но делать нечего: надо повиноваться слову бога. И корабль тихо, тихо ускользает по ночным волнам.
На заре проснулась Ариадна. Кругом все молчит; что это? Неужели еще спят? Встает -- и молчаливо и пусто. Где же афиняне? Или все это ей только приснилось? Нет, здесь висит подаренный ей Фесеем венок, здесь заботливая рука оставила ей пищи и вина. Или охотиться пошли? Все? Невероятно. Да где же, наконец, корабль? Здесь он был привязан вчера; след его причала все еще виден на влажном песке... Уплыли, уплыли! Она покинута на этом пустынном берегу. Вот благодарность за спасение!..
Отчаяние сменялось гневом по мере того, как солнце, погасив утреннюю зарю, поднималось по небесной тверди; гнев сменялся унынием по мере того, как оно опускалось во влажные объятия моря. Заснула ее душа тихим сном забытья, в то время как ее глаза, широко открытые, безучастно смотрели на невозмутимую голубую гладь.
Вдруг что-то зазвенело за ней. Она встрепенулась -- что это? На темном небе вырисовывается еще более темная тень горы; но звезды, усеявшие это небо, точно спускаются на эту тень, оживляют ее. Гора пылает мириадами звезд, и эти звезды движутся, они в пламенном потоке стекают все ниже и ниже, они уже в равнине, уже приближаются к ней. И звон все ярче, звон медный, перемешанный с напевами флейт и людскими голосами. Она уже различает голоса. Одни поют: "Эвоэ, эвоэ!" Другие: "Гимен, Гименей!" Третьи: "Дионис, Ариадна!" Ее имя и имя бога? Все ближе, все ближе: факелы горят, дымятся, несметная толпа юношей и дев в оленьих шкурах окружают колесницу, запряженную какими-то невиданными, страшными и все же ласковыми зверями, и на колеснице стоит он, весенний бог, с его таинственной улыбкой на устах.
-- Радуйся, невеста моя. Чаша бессмертия тебя ждет на трапезе моего отца -- и свадебный факел в руках моей матери озарит тебе путь в мой олимпийский чертог.
-- Радуйся, владыка Дионис, и верни меня моему земному жениху. Он покинул меня, но я все же принадлежу ему с тех пор, как его венок меня осенил.
-- Он покинул тебя по моей воле; забудь о нем! Его требует его народ для великого творческого дела; а творчество и счастье в земной доле несовместимы.
С этими словами он снял с ее головы золотой венок и бросил его вверх. Венок поднялся, расширяясь, все выше и выше, все ярче и ярче разгорались его золотые листья -- и он повис, наконец, на озаренном небосводе близ головы Арктура.
Она с восхищением переводила взоры с венка на бога, с бога на венок.
-- "Венец Ариадны" указует путь своей госпоже. Идем, моя невеста; в моем первом поцелуе пей забвенье своей земной любви...
Прошла ночь. Эгей уже с рассвета стоял на выступе скалы Паллады, на том месте, откуда открывался самый широкий вид на Фалер и омывающее Аттику море. Сегодня можно ожидать возвращения корабля, отправленного в Кносс за Фесеем и молодежью. Старческое сердце билось в его груди с непривычной силой. Что ему возвестит его парус? Смерть или радость? Бездна зияет под его ногами; здесь скала отвеснее, чем где-либо. Ему не страшно стоять на самом краю обрыва; его взоры устремлены на море. Там у берега черные движущиеся точки; это рыбацкие лодки снуют. Но гладь пустынна, и ничего не прерывает предельной линии между Эгиной и мысом Пояса, отделяющей море от неба.
Проходят часы. Вот уже солнце, огибая Гиметт, покинуло мыс Пояса; море ослепительно сияет, больно смотреть. Предельная линия потонула в белом тумане. Жарко; даже ящерицы попрятались в расщелины скалы; царь стоит и стоит.
Солнце огибает Эгину, предельная линия опять показалась. И на ней этот раз точка. Корабль! Сердце готово выпрыгнуть из груди. Точка, и только; надо подождать. Точка растет. Корабль, несомненно; но паруса еще не видно. Лучше поберечь глаза, не напрягая их бесполезно. Пусть отдохнут на черной скале Гиметта. Отдохнули. Скользят по его бурому, выжженному подножию, точно крадучись ползут направо, по его волнистому склону до мыса Пояса, до моря. Корабль, и парус виден. Белый? Да, конечно, белый! Или это ему только так кажется? А как бы выглядел черный? Да точно так же. Нет, еще рано решать; надо опять отдохнуть. Еще ничего не решено. Он закрывает глаза. Правда, зловещий голос шепчет: кабы был белый, уже было бы решено. Глаза закрыты. Еще потерплю немного; а там вдруг их открою -- и увижу, что он белый, несомненно, белый.
Он схватился рукою за сердце: тише, ты! Открыть? Да, теперь можно. Открыл... черный, несомненно, черный. Парус черный. И море черное. И бездна черная. И все кругом почернело.
СЫН АМАЗОНКИ
По прибытии в Афины первой заботой Фесея было -- похоронить в гробнице Эрехфидов разбитое тело своего отца; но вслед за тем настали другие. Фалерская гавань вдруг запестрела от кораблей; Фесей сначала подумал, что это флот царя Миноса -- нет, это были амазонки. Афины были осаждены. Тщетно столб пламени, поднявшись с Акрополя, призывал на помощь загиметтских соседей, Пал-лантидов: Паллантиды не пришли. Как тем не менее осада была внезапно снята, это вы уже знаете.
А потому не пришли Паллантиды, что они ненавидели Фесея, ставшего поперек дороги их честолюбивым замыслам. Они ведь рассчитывали унаследовать жребий бездетного, как они думали, Эгея и были поэтому очень недовольны, когда у него объявился неожиданный сын. Все же они сидели смирно, все надеясь, что он погибнет -- сначала от марафонского быка, затем от Минотавра и теперь от амазонок; когда же и эта, третья опасность миновала, они сами двинулись на Афины, заявляя, что Фесей не афинянин, а трезенянин, сын трезенской царевны Этры неизвестно от какого отца. В эту годину Фесею принес существенную помощь молодой царь фесса-лийских лапифов Перифой, смелый и доблестный сын первопреступника Иксиона. Паллантиды были побеждены и пали в бою, большинство от руки самого Фесея, и их жребий, загиметт-ская Аттика, был соединен со жребием Эгея. Все же Фесей не мог тотчас же приступить к упорядочению объединенной Аттики: пролитая кровь родственников требовала, согласно эллинским обычаям, очищения и годичного изгнания. Он уже хотел отправиться к своему деду Питфею в Трезен -- но тут как раз явился от Геракла послом Иолай пригласить его к участью в походе против амазонок.
С похода Фесей вернулся не один: его корабль привез и его пленницу, красавицу амазонку Антиопу. Афиняне ничего не имели против того, чтобы они жили вместе, как муж с женой, но своей царицей они амазонку и варварку не признавали -- даже и тогда, когда она родила Фесею прекрасного сына, которого она на память о своей погибшей подруге назвала Ипполитом. Впрочем, затруднение, созданное ее приездом в Афины, получило вскоре грустное, но окончательное разрешение: еще во время младенчества Ипполита его мать скоропостижно умерла -- "пораженная незримой стрелой Артемиды", как говорили в подобных случаях эллины.