Петропавловская крепость.

ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО

 

 

Часть первая:

Петропавловская крепость.

 

{5}

 

Глава I.

 

Когда я, после удавшегося побега из Акатуйской каторги, увидался с товарищами, неко­торые настойчиво предлагали: напишите свою автобиографию.

Написать свою автобиографию! Как это звучит смешно и дико! Какой смысл и толк в ней? Кому и для чего она нужна? И как писать ее? В прошлом еще так мало, в будущем чудится так много! Все мысли и думы не о том, что уже пережито, а о том, что еще предстоять пережить. Впереди новая жизнь, и трудно целиком, хотя бы мысленно, вернуться к старой. А главное — бесполезно. Не все ли равно, где, когда, от кого и почему родился, как рос, как протекало детство и пр., все то, чем наполняются автобиографии? Все это удовлетворяет лишь праздному любопытству праздных людей, и не нам, революционерам, этому потворствовать. Интерес имел бы рассказ о революционной {6} деятельности, о наших первых робких шагах, но — об этом еще не наступило время говорить.

Мне пришло в голову другое. Борьба продол­жается. Каждый день десятки борцов попадают в руки правительства. Перед ними, большею частью юными, неопытными, впервые очутивши­мися в таком положении, раскрывается мрачная пропасть. На каждом шагу их ждут козни правительства. Полное одиночество, полная не­известность. А правительственные агенты, без­жалостные, продажные, лукавые плетут сети вокруг своей жертвы. Нет границ их измышлениям, их преступной изобретательности, где вопрос идет о том, чтобы сломить стойкость и мужество революционера.

И когда юный работник начинает чувствовать себя в сетях правительства, он в ужас ме­чется, стараясь сохранить в себе революционную честь. Давит новизна, необычайность обста­новки. Кажется, что ты — единственный, вокруг которого скопилось столько туч. И большим облегчением было бы в такие минуты знать, что не тебе одному приходилось все это переживать, что в том же положении бывали и другие, что эти другие находили в себе силы все это пережить и из всех испытаний выйти с честью.

Давно сказано: великое счастье знать наперед {7} всю глубину грядущего несчастья. Испытания в царских застенках мы, революционеры, конечно, считаем не несчастьем, а лишь естественным, неизбежными добавлением, завершающим всю деятельность. Но все же повесть о пережитом и перечувствованном «по ту сторону жизни» может быть не бесполезной для молодых работников.

Их я имею в виду при набрасывании этих строк. К сожалению, о многом, что было бы очень полезно знать молодежи, еще не настало время говорить. О многом придется умолчать, о многом придется говорить лишь вскользь.

 

Глава II.

 

Начну с момента ареста. «То было раннею весной» — 13 мая 1903 года. В партийных кругах после некоторой подавленности чувство­вался сильный подъем. Расстрел златоустовских рабочих, потрясший тогда всю страну, не остался безнаказанным. 6-го мая, среди бела дня в городском саду членами Боевой Организации был «расстрелян», как потом выразился на нашем процессе защитник Л. А. Ремянниковой, — виновник златоустовской бойни — губернатор Богданович.

{8} Партия переживала тогда период «строитель­ства». Отдельные лица, целые группы старались завязать между собой сношения. Прилив сил был большой (по тем временам). На очереди был целый ряд дел. Спешно нужно было сговориться с покойным Поливановым, недавно бежавшим из Сибири, со смоленской группой, выделившей впоследствии такие крупные силы, как Швейцер, трагически погибший при взрыве в гостинице Бристоль, А. А. Биценко и др. Словом, машина в полном ходу.

Я направлялся из Саратова и до Воронежа все колебался: проехать ли прямо в Смоленск или заехать в Киев, где необходимо было сговориться относительно партийной типографии.

Киев я последнее время инстинктивно избегал: у жандармерии были указания о частых моих посещениях, и шпионы были настороже.

Не знаю уже, как это случилось, — пути Господни неисповедимы, я направился на Киев. Чтобы не заезжать в город, дал условленную телеграмму о встрече в дачной местности Дарница (несколько станций от Киева). Прибыл туда — никого нет, кого нужно, но бросился в глаза «тип», революционеру совсем не нуж­ный. Насладившись вдосталь свежим лесным воздухом, со следующим поездом направился {9} в Киев. Не желая вызывать на станции сенсацию — слез на пригородной станции Киев II-й. Гляжу окрест — вдали реют некие, счетом ровно пять.

Для меня или не для меня? Вот вопрос, который, впрочем, решился довольно скоро.

Прошел станцию, двинулся по улице. Чув­ствую: для меня! Не иначе, как для меня! Оглядываться нельзя. Составляю план отступления: выбрать одинокого извозчика, посулить жу­равля в небе и целковый в зубы и скрыться. План, в сущности говоря, гениальный, и потерпел участь всех гениальных планов: выпол­нить его не дали. Только вдали показался извозчик, позади слышу бешеную скачку. Через несколько моментов останавливаются две про­летки, кто-то сзади хватает за руки, чувствую какие-то крепкие объятья, и сразу окружен ма­ленькой, но теплой компанией: пять шпиков и городовой.

Кто-то предупредительно берет портфель, двое под руку: извозчик — пожалуйте!

— Поезжай, сообщи ротмистру!

— А вы куда?

— Известно куда — в старокиевский. Поехали в старокиевский участок — ему же {10} бысть жандармским управлением. По дороге начинаю щупать почву.

— Вы чего, собственно говоря, меня аресто­вали?

— Да так, приказано было.

— Ну, смотрите, как бы в ответе не были: чего-то тут напутали!

— Все может быть! Да только, как нам приказано, так и делаем.

— Да вы-то меня знаете?

— Почем мы знаем? Говорили — приедет кто-то, ну вот и приехали, а там разберут.

Да, уж, пожалуй, что разберут, думаешь про себя, представляя себе картину «разбора».

Едем. Публика подозрительно оглядывается: что, мол, за странная компания? Все по обыкно­венному: вывески, лавки, парочки направляются в сады. Странное дело: все время, в течение слишком двух лет старался представить себе момент ареста. Как это будет? Что будешь чувствовать в момент, когда, вот был человек и не стало человека? И все казалось, что чувства будут в этот момент какие-то особенные, какие-то никогда небывалые.

А, между тем, самое будничное настроение. Как ни в чем не бывало!

{11} Только все думаешь: вот он конец-то,какпришел! Как просто!

Глядишь по сторонам: нельзя ли? Оказы­вается никак нельзя. Приехали. Старокиевский участок! Привет тебе, «приют знакомый»! В дежурной околодочный. Кругом тихо и пу­стынно, как в голове министра. Шпики о чем-то пошептались с околодком.

Начинается обычный опрос: кто, как?

— Паспорт?

— Извольте!

Начинается обыск. Из бокового кармана вы­уживается браунинг. Околодок несколько ожи­вляется.

— Имеете разрешение?

— Нет.

— Ну, знаете, плохо будет!

— В самом деле? Разве уж такстрого!

— Нынче очень cтpoгo! Помилуйте: особенно браунинг! Без штрафа не отделаетесь!

— Вот оказия-то! А может как-нибудь и пройдет?

— Вот, посидите там, подождите: начальник охраны скоро явится.

Очевидно, не имеют никакого представления обо мне. Сижу. Нельзя ли?... Нельзя! Шпики, не зная, куда деться, расположились у дверей.

{12} Проходить минут двадцать. Вдруг с шумом открывается дверь, вваливается господин в штатском. Сразу видно — переодетый жандарм. Подлетает вплотную:

— Ваша фамилия?

— Если вы меня арестовали, то вы, очевидно, знаете, кто я?

— Ну, чего там? Сказали бы сразу, без из­лишней канители!

Не знаю уж, развязный ли его тон или просто много досады накопилось, но незаметно даже для себя, как гаркну: «Вы, сударь, очевидно в кабаке воспитывались! Прошу таким тоном со мной не разговаривать!»

Охранник сделал шаг назад, пристально уставился на меня, да как рявкнет: «Жандармов! Городовых! Охрану к дверям! Вы головой отвечаете мне за этого человека!» бро­сился он вдруг к совершенно растерявшемуся околодку и, как бешеный, заметался по комнате.

Вот уж именно: ногой топну — из под земли вырастут легионы! В один миг — не успел даже оглянуться — вся дежурная битком набилась жандармами, городовыми, — кто в расстегнутом мундире, кто в блузе, на ходу на­пяливая шашку — все с удивлением огляды­ваются кругом: по какому, мол, поводу шум, {13} а драки нет? Беготня по лестнице вверх и вниз, беспрерывно звенит телефон.... Пошло!...

Так как я все хотел допытаться, что, соб­ственно, послужило поводом к аресту, то раньше всего внес протест против незаконного задержания агентами охраны совершенно неизвестного им человека.

— Да ведь вы такой-то! Мы то, ведь, знаем! Почему бы вам не назвать себя?

— Объясните мне раньше, почему меня ваши агенты арестовали, а потом уж будем с вами разговаривать.

Так ничего друг от друга не добились.

Часам к 11-ти отвели в камеру. Ключ взял себе ротмистр, к дверям приставили жандармов, бессменно стоявших у «фортки».

Ночь на первом, новоселье прошла без инцидентов. Солома жесткая и колючая, клопы злющие... Впрочем, наконец, и клопы устали, и крамольник устал: в конце концов заснули.

Днем поставили жандармов в самую камеру. Один — хохол, уже пожилой, другой молодой.

Час-другой с ними не заговаривал. Когда они изрядно соскучились и скулы у них начали трещать от зевоты, затеял беседу.

— А как вы думаете, кому из нас лучше: {14} вам или мне? Я то, по крайней мире, знаю, за что сюда попал; ну, а вы за какие прегре­шения?

— Служба! Известное дело! — оглядываясь на двор, процеживает хохол.

— Ну, хорошо, служба! А подумали ли вы отом, какие такие мои провинности, что вам при­казано глаз с меня не спускать?

— Чего думать? Наше дело, панич, малень­кое: что начальство прикажет, то и делаем.

— Ну, не совсем уж так оно! Если бы вам приказали накормить, да напоить человека — пожалуй, тут раздумывать не о чем. А когда вас приставляют, чтобы не спускать глаз с человека, которого ваше начальство скоро поведет на виселицу, ужели вы даже не задумывае­тесь, за что его хотят повысить?

Жандармов передернуло. Подошли ближе, на­сторожились.

— Слушайте! Вот вы только подумайте: знал же я, на что иду. Чего же бросил и дом, и родных, и состояние? Не сумасшедшие же мы? Стало быть, для чего-нибудь мы это делаем? Чего же мы хотим?...

С час поговорили. Как живой стоит и теперь предо мной этот старый жандарм с чер­ными глазами, покрытыми влагой от душевного {15} волнения, охватившего его, когда с глазу на глаз по-человечески поговорил с «арестантом».

Часам к пяти, слышу, поднялась какая-то возня. Является жандармский офицер — пожа­луйте! В коридор, по лестнице жандармов и городовых понатыкано тьма тьмущая. Вводят в какую-то комнату, наполненную ими же. Тут же все начальство. В черном сюртуке — прокурор судебной палаты.

— По распоряжению департамента полиции вы будете отправлены в Петербург. Будьте добры раздеться.

Гюго говорить, что палачи при исполнении обя­занностей — самые любезные люди. Русские жандармы, когда им предстоит «серьезная» обязанность не менее любезны. Помню, у меня от его изысканного тона даже сердце ёкнуло; что-то затевают — пронеслось в голове.

Посредине стул, вокруг — аксельбанты и эполеты. Раздеваюсь. Остался в одном белье. Тщательно осматривают уже вчера распоротое платье.

— Будьте добры все с себя снять. Снял. Сижу.

Осмотрели. Ничего противозаконного не нашли. Говорят, короли совершают в торжественной {16} обстановке свой туалет. Не понимаю, что хорошего находят в этом.

— Подай чистое белье! Оделся.

— Все? — спрашиваю.

— Да, все! Только видите, г-н Г..., вам придется подвергнуться маленькой неприятности... распоряжение свыше... вот телеграмма... это не от нас...

Седой полковник, смущаясь, путаясь, указывает на какую-то бумагу.

— Что такое, в чем дело?

— Да видите... распоряжение заковать в кандалы...

Является молодой конвойный, приносит кан­далы, наковальню, раздается лязг кандалов.

Теперь, вероятно, это явление обыкновенное. Но то было в «доконституционное время.» Тогда к этому «еще не были привыкши». Bcе смущены, сконфужены, у всех глаза опущены или бегают по сторонам: стараются не глядеть друг на друга. Налаживают подкандальники. Примеривают кандалы. Подобрали по мерке. Раздается первый гулкий удар молота по заклепке. Всех передергивает. Глаза опускаются еще ниже. Прокурор усиленно сосет сигару, полковник что-то внимательно {17} рассматривает в окно. Прямо против меня черноглазый жандарм, с которым утром вел беседу. Глаза наши встретились. В его глазах было столько участия и муки, что я почувствовал в нем родную душу. Он был бледен, как смерть. Стараюсь смотреть на него в упор. Кон­войный быстро делает свое дело. Молот гулко звучит и удары, кажется, пробуждают совесть даже в этих людях.

— Готово! Прикажете ручные?

Полковник утвердительно качает головой. Черноглазый жандарм, тяжело дыша, подвигается к стене, стараясь прислониться, но не выдерживает и, очевидно, боясь упасть, медленно, не­заметно пробирается к выходу.

Странное чувство охватывает закованного. Высокое, сильное. Вся обстановка приподнимает. Чувствуется дыхание смерти... Далеко от земли... Близко к небу... В такие ми­нуты самые сильные пытки, вероятно, прини­маются с восторгом и переносятся легко. Руки ласково, любовно сжимают железо кандалов, голова склоняется низко, низко и губы невольно прикасаются к цепям...

 

{18}

Глава III.

 

В шикарной карете, под эскортом казаков мчимся на вокзал. Объехали полотно до­роги и прямо, к великому изумленно стоявшей вдали публики, к вагону. Нам отвели два купэ, вагон потом прицепили к курьерскому поезду и в сопровождении двух офицеров и шести унтеров — в Питер.

Много интересного было в дороге, но все больше из области неудобосказуемого.

По всей линии были даны телеграммы, чтобы жандармы встречали вагон № такой-то. Инте­ресующейся публике говорили, что едет какой-то важный чиновник. Не забуду одного курьеза.

На второй день пути дежурный офицер предложил взять из ресторан-вагона обед. Заказал и распорядился, чтобы подали в купэ. Официант, очевидно, предполагая прислуживать важной персоне, с шиком влетает с серебряным прибором в купэ, где застает на кушетке растянувшегося во весь рост джентльмена, скованного по рукам и ногам, под охра­ной вооруженных жандармов. Ужас его был так велик, что у него все повалилось из рук и некоторое время он не мог придти в себя.

Но потом, оправившись, упорно хотел взять {19} серебро обратно, боясь, что у такого «сурьезного» преступника, пожалуй, чего и не досчитаешься потом. За таковые «несуразные» по­нятия был дежурным унтером обруган «не­образованностью» и деревенщиной татарской.

Вечереет. Офицер, утомленный, сидит в коридоре. Унтера разнежились и согласились спустить окошко. В купэ врывается аромат теплого весеннего вечера. Поезд медленно дви­гается по самой живописной местности — около Вилейки. На зеркале воды мерно качаются лодки. Доносятся звонкие голоса молодежи. Разодетые в ярких весенних костюмах барышни машут нам платками. По берегу — густой, зе­леный лес. То там, то здесь вырисовываются живописные группки гуляющих. Свежая, соч­ная трава с веселенькими, как смеющиеся детские глазки, незабудками ласково манит к себе. Негой и весенним теплом веет кругом. Человеческое горе, муки, голод, холод, бесправие, ад угнетения и рабства, созданный в России — все куда-то пропало, как-то исчезло. Жизнь кажется такой красивой, такой манящей. Даже жандармы притихли, очарованные картиной.

Мучительно, неудержимо тянет туда — на волю. В сердце прокрадывается боль. Какая-то щемящая тоска давит грудь. Думы — {20} какие-то тяжелые, неопределенные: не то неясные об­рывки воспоминаний детства, не то мутные клочья туманного и тревожного будущего. Из груди вырывается не то стон, не то вздох. Тело вздрагивает, лязг цепи приводит к действи­тельности. Жандарм уныло и как бы безнадежно машет рукой: э-э-эх, жизнь ты ка­торжная!...

Но впечатления и настроение меняются быстро. Завтра утром должны прибыть в Петербург. Неужели так и доедем? Неужели ничего не случится? Мысль лихорадочно начинает рабо­тать.

Бежать! Во чтобы-то ни стало бежать! Соз­даешь план побега.

Ночью офицер устанет, будет сидеть в коридоре. Жандармов можно будет опоить. На подъеме выскочить в окно. А кандалы? Разорвать рубаху, обернуть, чтобы не звенели, захватить шашку, в лесу сбить заклепку.

Ручные кандалы? Мылом! Надо захватить с собой мыла, хорошо намазать кольца — должны слезть. Все обдумано, все предусмотрено. Унылое настроение, навеянное весенней негой, как рукой снято. Грудь дышит высоко и сильно. Летаешь мыслями бог весть куда. Об­нимаешь свободу...

{21} Только бы ночь скорее настала! Ждешь ночи...

...............................................................................................................................

Поезд останавливается на какой-то малень­кой станции. Проходит начальник в красной шапке. Манит рукой к окну. Всматриваюсь — дрожь пробегает по телу.

— Михаил, это ты? Как ты здесь?

— Тише! Будь готов! Чтобы ни случилось на этом перегоне — не тревожься. Когда услы­шишь: «у нас цветы» — следуй за ними: это наши. Прощай! Скоро увидимся!

— Постой, бога ради, Михаил, объясни, как ты здесь? И почему ты в форме начальника станции? Что все это значит? Как вы так быстро сорганизовались?

Я припал к стеклу, но Михаил, сделав предостерегающий знак рукой, отходить от вагона и дает сигнал к отходу поезда. Сердце бьется, точно в груди молота стучат.

Поезд ускоряет ход, потом летит с невероятной быстротой — очевидно спуск. По­том замедляет ход. Вдруг — что за чорт! Вагон катится назад! Катится с легкостью и бесшумно, как будто оторвавшись от поезда. Через несколько минут замедляет ход. Слышны голоса и команда: шашки-и-и вон! Лязг шашек. В коридоре слышен зычный {22} голос. «Кто тут начальник конвоя? Почему начальник конвоя не на месте?»

Жандармы вскакивают, протирают глаза, будят дежурного офицера. К купэ подходит грозный жандармский генерал и обрушивается на дежурного.

— Так это вы так исполняете свои обязан­ности? Это вы так конвоируете государственных арестантов? — Офицер пытается заспанным голосом что-то объяснить.

— Молчать, когда с вами начальство разговаривает! Да знаете ли вы, что злоумышлен­ники отцепили вагон и готовились отбить вашего арестованного, и только благодаря распорядитель­ности моего адъютанта мы сумели разогнать шайку!

Я прислушиваюсь, ни жив, ни мертв. «Гото­вились отбить арестованного!» Так вот оно что! И все провалилось! Бедный Михаил! Знает ли он уже?

— Вы ваших людей всех знаете? — рычит генерал.

— Так точно, ваше пр-во, люди надежные.

— Надежные! Тут без измены не обошлось. Вы все будете отданы под суд! Осмотреть у арестанта кандалы!

Осматривают — кандалы целы.

{23} — Господин ротмистр, смените старый кон­вой нашим! Поставьте двойную охрану.

В купэ вваливаются жандармы с обнажен­ными шашками. Офицер что-то пытается гово­рить, но генерал снова набрасывается на него, грозить судом, расстрелом. Дверь купэ закры­вается. Один жандарм наклоняется ко мне, целует в лоб и шепчет: «у нас цветы». Двое поднимают на руки, подают через окошко стоящим снаружи жандармам, кому-то сидящему верхом на лошади, кладут на кольни, и мы мчимся.

— Узнаешь? — шепчет знакомый голос.

— Ты! Михаил!

— Тише! опасность еще не миновала.

Несемся с быстротой молнии. Вдруг — крики, ружейная пальба.

— Прячься в кусты, — шепчет Михаил, спуская с лошади. Лошадь, раненная пулей по­мчалась, как бешеная. Вслед за ней пронесся отряд, продолжая стрельбу. Стало тихо. Мы под­нялись и углубились в лес. Кандалы мешают двигаться а сбить не удается. Начинает светать. Руки и ноги сбиты, отовсюду сочится кровь. То­мит страшная жажда. Михаил с трудом меня поддерживает. Невероятная тоска охватывает меня.

— Не дойти, друг! Чувствую, что не дойти.

{24} — Скоро, скоро! Еще немного — и мы у цели, — успокаивает Михаил.

Вдали виден домик. С трудом добираемся. Ореховые деревья, стеклянная веранда.... что такое? Да ведь это наша дача!... Из комнаты женский голос — «Где он? где он? Да пустите же меня к нему!»

— Мамочка! Ты! Боже мой, я с ума схожу! Да что тут делается? Как я попал сюда?

— Я, я! Дитятко мое! Теперь уж мы не отдадим тебя!

Горячие объятья сжимают меня....

..........................................................................................................

— Панич! Да вставайте же, скоро приедем! Что вас никак не добудишься! — ворчал де­журный жандарм.

В окно било веселое, ясное утро. Мы подъезжаем к Петербургу. Офицеры разодеты в парадную форму. Серебро эполет красиво оттеняла лазурь мундира.

Сборы недолгие. Настроение, навеянное сном, быстро переходит в другое — боевое. Бли­зость встречи с «ними», с «Петербургом» подмывает: схватка близка — и последняя схватка! Впереди рисуется процесс, — первый большой процесс социалистов-революционеров. Народу набрано много и народу хорошего. Все знакомцы {25} и друзья. Мы «им» покажем, как воюют! Бодро, весело глядишь вперед. Первый процесс для революционера — это как первый бал для шестнадцатилетней девушки. Нужды нет, что первый же часто бывает и последним, что впе­реди виселица: идешь, как на бой, как на праздник...

 

Глава IV.

 

В таком настроении с большой помпой был доставлен в Жандармское Управление. Ввели в какую-то комнату. Посередине стул: для «бенефицианта». Кругом жандармы. Расположился, жду, что из этого выйдет.

Удивительно в Петербурге вежливый народ! Только к ним приехал, а уж тебе сейчас го­товы честь и всяческое уважение оказать. Началось представление депутаций: от корпуса жандармов, министерства юстиции, министерства внутренних дел и пр.

Кандалов не снимали. Для фотографии позировал в ручных и ножных.

— На допрос!

Громыхая кандалами, нарушая общественную тишину и спокойствие, пробираюсь в «допрос­ную». Жандармский генерал и очаровательный {26} Трусевич — тогда товарищ прокурора судебной палаты по секретным делам, ныне волею божией директор департамента полиции. Старый знако­мый, но не скажу, чтобы приятный.

— Ваша фамилия — Г.?

— Вам лучше знать. Чем могу служить?

— По закону (!!), — арестованному в те­чение 24-х часов должны предъявить обвинение. Угодно будет вам назвать себя?

— Нет-с, не угодно. А вот, не угодно ли будет «представителю закона» объяснить аресто­ванному, почему его арестовали агенты, не знавшие его?

— Техника ареста подлежит ведению охраны: мы об этом ничего не знаем. Вы привлекаетесь по обвинению в принадлежности к Партии Социалистов-Революционеров и Боевой Организации, в участии в убийстве министра Сипягина и губернатора Богдановича, в покушении на обер-прокурора Победоносцева.

— Были ведь еще покушения на Оболенского и фон Валя, за одно бы уже! Я могу идти к себе, не правда ли?

— Тут постановление о заключении вас под стражу; вы подпишете?

— Попробую посидеть без подписи. Авось не выселят.

{27} — Значить, вы от показаний отказываетесь совершенно?

— Да, похоже на то. Прошу в протокол внести мой протест против наложения оков, в чем я вижу акт мести со стороны прави­тельства...

До двенадцати часов ночи сидел в жандармском.

В полночь вывели, усадили в карету и под надежной охраной отправились в путь. Подъезжаем к Дворцовому мосту. Ага! Значит в Петропавловку!

Железные ворота. Жандармский офицер от­правляется хлопотать, чтобы дали приют. Пере­говоры ведутся довольно долго. Наконец, во­рота открываются — пожалуйте! Проходим через кордегардию, где под ружьем стоят два взвода солдат. Звон кандалов гулко отдается под каменными сводами. Проходим коридор нижнего этажа. Двери камер настежь (В нижнем этаже очень редко держат заключенных, вследствие крайней сырости. До конституционного периода ка­меры там пустовали.), оттуда несет мраком, холодом и затхлостью. {28} Поднимаются картины застенков. Взбираемся по лестнице и сразу при повороте — пожалуйте!

Маленькое замешательство: по инструкции не­обходимо раздеть и тщательно осмотреть, а между тем из-за кандалов нельзя снять ни платья, ни обуви. Расковывать же ночью комендант не разрешает, боясь поднять всю крепость. При­шлось ограничиться осмотром карманов и рта.

Через окошко пробивается ранний рассвет петербургского утра. Свеча в железном подсвечнике тускло мерцает. Пахнет сыростью. Камера довольно большая: шесть шагов в ши­рину и десять в длину. Потолок низкий, сводом. Окошко на самом верху. Прямо против окна, чуть не вплотную — крепостная стена. Серая, полуразвалившаяся (Снаружи крепостные стены облицованы гранитом, и имеют вид зловещий, но все же величественный. Изнутри — мерзость и запустение. Зеркальное отражение самодержавного режима.), в ущелинах про­бивается яркая, свежая зелень. Койка, прибитая к полу, железная доска, врезанная в стену и имеющая изображать стол, да клозет — вся обстановка.

Рано утром разбудили. Повели вниз рас­ковывать. С непривычки провозились больше получаса. Отобрали платье, выдали казенное белье, {29} туфли и синий халат — таков костюм. Явился заведывающий арестантскими помещениями — полковник Веревкин — объяснять «права и обя­занности».

— Писать родным можно?

— Да, два раза в неделю, только нужно будет ждать распоряжения департамента полиции.

— Свидания?

— Как же, как же! По вторникам и субботам — если будет разрешение от департа­мента полиции.

— Книги читать?

— Можно, можно! только вот разрешение де­партамента полиции.

— Пищу улучшать?

— Сколько угодно! вот, от департамента полиции деньги придут.

— А вешаются у вас тут, полковник, тоже с разрешения департамента полиции?

— Заявлений никаких не имеете?

— Нет, не имею...

Камера моя оказалась знаменитым в летописи крепости — 46-м номером. Это совер­шенно изолированная с двойным затвором и железным засовом камера. Против камеры сейчас же поставили дежурных жандармов. Акустика такая, что малейший шорох {30} производит сильный шум. Когда в камере пере­листываете страницу — слышно в другом конце коридора. В камере холодно и сыро. Топят до июня месяца, а иногда и все лето. Вечный полумрак. С сентября до марта освещения отпускают на 20 часов в сутки и все же при­ходится еще докупать! Целыми неделями при­ходится жечь свечи сплошные сутки! (Электричество проведено только в 1904 г. Раньше освещалось керосиновыми лампами, а после истории с Ветро­вой — свечами.).

Тюрьма помещается в Трубецком бастионе; представляет собою пятиугольное двухэтажное здание, окруженное стенами бастиона; стена выше здания, в расстоянии одной почти сажени, так что свету проходит чрезвычайно мало.

Внутри здания двор, усаженный деревьями. Посреди двора баня. Охрана крепости пору­чается военному караулу. Внутри жандармы и сверхсрочные унтера, т. н. присяжные. Разго­варивать с арестованными строжайше запрещено. Являются в камеру, выводят на прогулку и проч. обязательно вдвоем. Шпионство друг за другом и всех вместе за арестованными не­обычайное. Обыски в камер почти каждый день, когда водят на прогулку, которая продолжается {31} 12—15 минут. Платье тоже подается только на это время.

Потекли дни тусклые, серые, однообразные. Книг нет, переписки нет, свиданий нет. Мучит все вопрос: каким образом аресто­вали? Неужели выследили и вся сложная система конспирации, на которую так рассчитывали, ока­залась негодной? (Потом уже, по выходе из Шлиссельбурга, мне пере­давали, что причина ареста будто бы предательство какого-то студента, сидевшего как раз у той дамы, по адресу которой пришла в Киев телеграмма. Студент будто бы разузнал, что телеграмма означаете мой приезд и за известную сумму продал это известие жандармам. Идет эта версия из различных официальных источников, но насколько это верно — судить не берусь. Знаю только одно: выслежен не был и жандармерия даже не знала, откуда я прибыл в Киев.).

Что они знают из дела? Кого еще запутали?. Кого арестовали? Ни узнать что либо, ни дать знать нет возможности. Являлся несколько раз Трусевич, но так как я наотрез отказался давать показания и просил меня не тревожить — меня оставили.

Прошел месяц, прошел другой. В середин июля приносят платье: одеваться (Там никогда не говорять, зачем вас вызывают: одеваться! И вы, идя с жандармами, не знаете, на допрос ли, на свидание ли, к доктору ли, на очную ставку или на какое-либо другое жандармское применение.).

{32} Приводят в допросную. Смотрю знакомцы: Трусевич с жандармским полковником.

—?!

— Вам вручается дополнительное обвинение по участи в покушении на харьковского губер­натора — князя Оболенского.

— Больше ничего?

— Больше ничего! Обвинение предъявлено на основании показаний и чистосердечного раскаяния Качуры...

Внутренне передергивает, но сейчас же успо­каиваешься: жандармский фокус! Стараешься сохранять хладнокровие.

Трусевич, желая, очевидно, поразить и вы­звать на разговор, пускается в откровенности: под влиянием чего и что говорил Качура, что теперь его «помилуют и значительно смягчат участь» и проч., и проч. Но попутно было упо­мянуто несколько подробностей, которые они могли узнать только со слов самого Качуры. Мысль работает быстро и мучительно.

Стараешься схватить положение дела: жан­дармская это ловушка или, действительно, Ка­чура пал? Сопоставляешь мелочи: страшная мысль, как стальная игла, пронизываешь мозг — нет сомнения: это слова и показания Качуры.

{33} В душе поднимается невероятный ад. Мгновение — и все перед глазами поплыло. Делаешь над собой невероятное усилие, и, сохраняя наружное спокойствие, стараешься возможно скорее отделаться от них. В камеру! Скорее бы в камеру!

Гулко гремит засов — ты один. В мозгу поднимается что-то большое, большое, чудовищно безобразное. Точно щупальцы спрута охватывают тебя всего железными тисками и какой-то давящий замогильный холод леденит сердце.

Знаете ли вы, что такое смертельный ужас? Вот тогда пришлось испытать его! Ужас за человека, ужас за сложность и таинственность того, что называется человеческой душой. Давящим призраком стоит: Качура — преда­тель! Ум отказывается верить, а не верить — нельзя.

Воображение лихорадочно и тревожно рабо­тает, представляя себе те муки и пытки, которые в состоянии были сломить Качуру, и этого крепкого, верного, сознательного человека, кумир и гордость рабочих кружков, превратить в предателя, клеветника и злостного оговорщика. Болью и мукой всегда отзывается такое падение революционера. Но когда вы в тюрьме, когда вас ждет тот же неизвестный тернистый путь {34} царских застенков, когда вас собирается по­глотить та же мрачная, таинственная пасть российского правосудия, это нравственное падение приобретает для вас особенно зловещий характер.

Он пал, а выдержишь ли ты? Как про­верить свои силы? Что сделать, чтобы с уве­ренностью можно было сказать себе: выдержу! и спокойно идти навстречу злобным и преступным измышлениям правительства?

Много пришлось пережить в жизни тяжелых, давящих минут. Но таких мучительных, таких леденящих и опустошающих душу моментов не представлял себе.

Вслед затем для меня выяснился предательский ход Плеве.

Решено было не создавать большого процесса Партии Социалистов Революционеров, а выделить несколько человек, сгруппировать их вокруг террористических актов и создать Боевую Организацию, но всю — без остатка. Обще­ственное значение процесса, это сразу видно было, в виду искусственного подбора, должно было быть ничтожное.

 

Глава V.

 

Больше месяца никто не тревожил. В последних числах августа, в шесть вечера, когда {35} разносится ужин, в камеру открывается дверь. Арестованные имеют у себя большие кружки для кипятку. Когда жандармы разносят миски с ужином, обыкновенно навстречу идешь с круж­кой. Слыша, что открывается дверь, в полной уверенности, что это унтер с миской, не огля­дываясь, направляюсь с большой кружкой в руках. Не успел оглянуться — ко мне вплот­ную, с палкой в руке, с быстротой кошки, тревожно впиваясь глазами подскакивает... Плеве!

Подскочил так близко, точно обнять хотел. Очевидно, мое невинное, с самыми благородными намерениями шествие навстречу с глиняной круж­кой всероссийский самодержец понял очень дурно. Несколько секунд мы стояли друг против друга.

Дверь по его приказанию была закрыта, и мы были совершенно одни.

— Имеете что сказать мне? — проговорил он довольно отрывисто.

Так как я его появления совершенно не ждал, и оно было так стремительно »я, вероятно, не сразу сообразил, что ему ответить и отделался только восклицанием — «Вам?!»

Но, должно быть, это одно слово вырвалось слишком выразительно.

{36} Он вылетел также быстро, как влетел. Больше «не встречались», и все рассказы о его посещениях не более, как легенды. Чего ему надо было, так и не узнал, но слышал, что он остался визитом очень недоволен.

Несколько месяцев, к моему великому удивлению, меня больше не тревожили, что не мало тревожило зато меня. Чего медлят? Самое подходящее, казалось бы, расправиться им летом, в мертвый петербургский сезон. Очевидно, вышли какие-то осложнения, но какие? После падения Качуры каждый раз, когда кто-нибудь проходил мимо камеры, сердце застывало: «на допрос», думаешь с трепетом, «опять какое-ни­будь предательство!...»

Прошло лето, прошла осень. Настали дни без света — сплошные сумерки. В полдень без свечи ничего не видно. Граница дня и ночи утеряна. Трусевич не тревожит. Душевные раны начинают понемногу заживать. С неволей свы­каешься. Первое время всякий звук, всякий шорох с воли поднимает, как вспугнутую птицу. Душа рвется наружу и бьется о тюремные решетки. Bсе мысли там, на воле. Это днем, а ночью — побеги. Бесконечные побеги, самые замысловатые, самые фантастические. И все кон­чаются неудачей, и в момент провала, {37} обливаясь потом, с сильно бьющимся сердцем, про­сыпаешься, чтобы, заснув, снова бежать! (Побеги преследуют безнадежно арестованных очень долго — целыми годами. Через два года, когда увиделся со старыми шлиссельбуржцами и проверил свои впечатления, ока­залось, что эти кошмары их преследовали лет по 6—10.).

Но постепенно сживаешься. Обретается даже какой-то покой душевный.

Каждый лишний день — ведь, это дар судьбы или вернее нераспорядительности начальства. Так, никем не тревожимый, дотянул до конца ноября, когда дверь камеры открылась и снова принесли платье: одеваться!

Ведут в туже допросную комнату, там тот же очаровательный Трусевич. Парадный, торжественный. На столе фолианты: «дело».

— Дознание по вашему делу закончено и получает дальнейшее направление. Желаете чем дополнить следственный материал?

— Не я наполнял, не я буду дополнять. Заявление принципиального характера пришлю на имя прокурора.

Расстались довольно холодно. Теперь, зна­чить, скоро! «Дело получает дальнейшее направление» — это значит на несколько дней в военный суд, а затем — на тот свет. Конец ноября. К Рождеству, значит, должны {38} кончить. Надо торопиться с принципиальным заявлением, чтобы попало в обвинительный акт. Все время медлил, так как надеялся, что удастся хоть приблизительно узнать, что у них за материал имеется. К делу было привлечено не­сколько человек, никакого отношения к Боевой Организации не имевших. Очевидно, данные у них какие-то спутанные. Знал, что главным образом строится на оговорах. Если так, то мне неудобно признавать правильность оговора в части, касающейся меня, так как этим косвенно подтверждается «доброкачественность» оговора и по отношению к другим. Решил выждать, а пока сделать заявление общего характера с объяснением деятельности Партии Социалистов Революционеров и признанием себя членом ее.

***

Через несколько дней, поздно вечером, уже после поверки, вдруг будят: одевайтесь! Вводят в квартиру полковника (заведующего тюрьмой). Навстречу поднимается какой-то господин в черном сюртуке. Жандармы