Главное – держаться подальше от Кораль. Никаких дополнительных контактов и по возможности беспристрастное, объективное отношение ко всему, что с ней связано. К сожалению, я появляюсь в их доме, не сумев оставить за порогом весь груз воспоминаний и эмоций. Положа руку на сердце, я не могу сказать, что веду свои занятия, находясь на абсолютно нейтральной позиции, избавившись от всякого рода субъективизма в оценке происходящего в этом доме. В трудах основателя психоанализа все это называется трансференциями и контратрансференциями.
Не хватало только, чтобы из этой ситуации я сделал фрейдистские выводы! А что? Все получилось бы более чем эффектно и убедительно. Нужно лишь предположить, что работа с Николасом является для меня сублимацией скрытой страсти к его матери.
В первое майское воскресенье Ла Моралеха просто утопала в цветочной пыльце. В воздухе пахло цветами, отовсюду доносилось щебетание птиц. Хулио пришлось заранее наглотаться антигистаминных препаратов, чтобы избежать приступа аллергии. Весна словно обезумела. Она обрушилась на Омедаса, набросилась на него сразу со всех сторон. Это преддверие лета чем‑то напомнило Хулио злобных псов, облаивавших его из‑за оград особняков, мимо которых он проходил. Казалось, откройся сейчас калитка, и каждая из этих зверюг с удовольствием разорвана бы его на куски.
На улицах здесь не было ни души. Время от времени где‑то вдалеке проезжала машина, доносился едва слышный шум мотора, и кварталы вновь погружались в тишину. Несмотря на аккуратные сады, поддерживаемые в полном порядке, на чистоту проезжей части и тротуаров, этот район казался Хулио безвкусным, пошлым и подавляюще унылым. Даже здешняя чистота вызывала у него лишь отрицательные эмоции.
«Вот ведь чертовы чистоплюи! – промелькнуло у него в голове. – Даже окурка на улице не найдешь. А уж сами виллы – это просто кошмар какой‑то».
Хулио казалось, что за ним из окон, как из бойниц, наблюдали тутошние обитатели. Они с явным подозрением следили за перемещениями чужака, проникшего в их не слишком гостеприимное царство. В этом районе вообще, похоже, не было принято ходить пешком. Даже к ближайшим соседям тут, кажется, ездили на машине. Каждый дом, любой участок словно запирался сам в себе. Один особняк от другого отделяло нечто большее, чем обычное расстояние, поддающееся измерению.
По улицам и проездам, делившим район на одинаковые кварталы, люди передвигались стремительно, как под обстрелом. Они ощущали себя в безопасности лишь под защитой оград, сигнализаций и злобных собак в саду. Неприкосновенность частной жизни в этих местах соблюдалась свято, почти как на кладбище. Никто не вмешивался в то, что происходило за соседской оградой.
Большинство этих особняков, похожих на замки, было построено совершенно безвкусно. Чего стоили только портики с колоннами да витражные окна‑розетки, размерами подходящие скорее готическому собору.
К счастью, дом, в который он шел, был другим. Хотя бы в том, что касалось вкуса и чувства меры, жилище Кораль и Карлоса разительно отличалось от особняков соседей.
То, что началось почти случайно, то, что он посчитал простой возможностью неплохо подзаработать, используя свои профессиональные навыки, обернулось ключевым моментом всей его жизни. Все перевернулось с ног на голову в тот момент, когда Хулио выяснил, что его пациент является не только той самой причиной, по которой он когда‑то потерял свою единственную любовь, но и поводом для того, чтобы снова встретиться с женщиной, любимой когда‑то. В общем, символический круг замкнулся, и теперь Хулио уже не слишком верил в то, что сумеет вести это дело с подобающей профессионалу бесстрастностью и объективностью.
С другой стороны, он достаточно отчетливо осознавал, что этот бумеранг, якобы нагнавший его из прошлого, на самом деле был не более чем фикцией, ибо апеллировал не к живому, а к давно угасшему чувству. Он, Хулио, был уже не двадцатилетним студентом, а мужчиной тридцати пяти лет. Кораль Арсе тоже не осталась такой, какой он ее знал. Та женщина сохранилась лишь в его памяти и воображении. Она изменилась практически во всем.
«Теперь мы даже принадлежим к разным социальным группам. Зачем сегодня укорять ее или требовать каких‑то объяснений, стоит ли ворошить былые обиды? Ну да, она меня бросила. Между прочим, никто и никогда не ограничивал ее в этом праве. Она ушла от меня, не объяснив причин. Но ведь и на это у нее было полное право. Мы ведь не подписывали никаких договоров, не клялись друг другу быть вместе до гроба, а в случае преждевременного расставания обеспечить друг другу комфортное, необидное прощание».
Хулио настойчиво убеждал себя в том, что его переживания и обиды – это редкая глупость, которую с точки зрения психологии можно отнести к мазохистским самобичеваниям. Кораль во всей этой ситуации тоже немало намучилась, очистилась через страдание и, если рассуждать объективно, вполне загладила свою вину перед ним. В общем, все это попахивало старым, пропыленным, покрытым плесенью шкафом.
Калитка оказалась открытой, и он вошел в сад. Его появления никто не заметил. Кораль играла с Дианой на лужайке рядом с большущим кукольным домиком. Хулио прислонился к стене и понаблюдал издали за этой трогательной картиной.
Мать вместе с дочерью увлеченно пели дуэтом детскую песенку:
На Ноевом ковчеге такая красота!
Кого здесь только нет!
В кого теперь я превращусь?
– А теперь ты становишься птичкой! – воскликнула Кораль и хлопнула в ладоши.
Диана сделала ручки «клювиком» и изобразила птичку.
Кораль снова захлопала в ладоши и в такт хлопкам допела припев:
Ах, как хорошо, как хорошо
У нас на Ноевом ковчеге!
Куплет следовал за куплетом. Диана превращалась все в новых животных: в лягушку, в кошку и так далее. Кораль время от времени предлагала Нико присоединиться к игре. Тот сидел рядом с ними в плетеном кресле с компьютером на коленях и, казалось, даже порывался присоединиться к матери и сестре, но почему‑то все не мог на это решиться. Кораль пропела очередной куплет и на этот раз предложила Диане превратиться в обезьянку.
Та застыла на месте с ошарашенным видом и заявила с явным протестом:
– А я не знаю, как показать обезьянку!
Неожиданно Нико вскочил с кресла, издал вопль, похожий на визг шимпанзе, чуть присел и запрыгал по лужайке, размахивая при этом руками, согнутыми в локтях. Не переставая ухать и верещать, он неожиданно вскочил на столик, стоявший в беседке, и сбросил с него тарелки и чашки, оставшиеся там после полдника.
Диана перепугалась, прижалась к матери и заплакала. У Хулио, по правде говоря, волосы встали дыбом. Мальчишка продолжал развлекаться в свое удовольствие, строя страшные рожи и издавая душераздирающие крики.
Наконец Кораль вышла из ступора и прокричала:
– Нико, хватит!
Как и следовало ожидать, реакции на эти слова не было никакой. Кораль не на шутку перепугалась, что Николас может действительно что‑то натворить, не дай бог, ударить или укусить Диану.
Впрочем, девочка через некоторое время пришла в себя, по‑своему оценила ситуацию, вдруг повернулась к брату и с требовательным жестом приказала ему:
– А ты сейчас же превращайся в мертвую обезьяну!
Этот нехитрый трюк сработал как могущественное заклинание. Николас мгновенно замер на месте и тут же рухнул на траву как подкошенный. Некоторое время он лежал молча и неподвижно. Прошло еще несколько секунд, и вдруг в тишине раздался довольный смех Дианы. Напряжение спало, игра началась заново.
Кораль закрыла глаза и сжала зубы, чтобы не сорваться, не накричать на сына. Мать поняла, что сейчас не сможет играть с детьми, поэтому сочла за лучшее уйти в дом, чтобы успокоиться и уже потом поговорить с Николасом по поводу его поведения. Она пересекла лужайку, поднялась на террасу и оказалась в гостиной.
В это же время в помещение через противоположную дверь вошел Хулио. Кораль сразу же вытерла слезы и постаралась сделать вид, что ничего не случилось. Впрочем, успокоить нервное прерывистое дыхание ей так и не удалось.
– Похоже, он успокоился, – заметил Хулио и склонил голову в знак приветствия.
Кораль взяла со стола пачку сигарет и закурила.
– Ну и как, по‑твоему, следует поступать в таких случаях? – спросила она.
В этот момент в комнату со стороны сада вбежала Диана.
– Нико просит у тебя прощения, – произнесла она своим неотразимо очаровательным голоском.
Кораль кивнула в знак согласия. Диана, довольная собой и сыгранной ролью миротворца, побежала обратно в сад.
– Что‑то мне не верится, что это он попросил прощения, – с сомнением в голосе заметил Хулио. – Будь это так, мальчик пришел бы сам и поговорил бы с тобой.
– Конечно, все это неправда. Диана все придумала. Она часто за него извиняется. Бедненькая!.. Ей так хочется, чтобы у нас все было хорошо. Она так переживает, когда видит, что мне плохо.
Омедас шагнул на порог террасы и посмотрел в сад. Ему казалось, что там – не то за сараем, не то за кукольным домиком Дианы – спрятался кто‑то хитрый, проворный и, несомненно, опасный. Хулио обвел взглядом лужайку и сад еще раз. Солнце играло на крыше сарая, у стены которого искал что‑то в траве черный дрозд. Судя по всему, в той части сада никого не было. Качели, находившиеся в противоположной стороне, едва заметно раскачивались, как будто недавно их походя задели рукой.
Омедас прикинул, где теперь может находиться Нико, подошел к ограде террасы и негромко позвал его.
Николас появился на его зов как из‑под земли, с неизменным ангельским выражением на лице.
– Привет, псих, – с улыбкой сказал он.
– Ты просто молодец, очень меня порадовал, – сообщил ему Хулио с не менее ангельской улыбкой, явно насторожившей мальчика.
– Чем это?
– Тем, что попросил прощения. Диана только что передала нам эти слова от твоего имени.
Нико открыл было рот, чтобы что‑то возразить, но передумал. Судя по всему, он просто решил не выдавать сестру, в очередной раз совравшую маме. Мальчишка нахмурился и несколько смущенно завертелся на одном месте.
Хулио, довольный удачно разыгранным маленьким спектаклем, обернулся к Кораль:
– Вот видишь, мне удалось все‑таки поддеть его, зацепить чувство собственного достоинства. Будем считать, что он за сегодняшнее уже наказан и свое получил.
Кораль с благодарностью улыбнулась, хотя в этот момент любое наказание для Нико казалось ей излишне мягким.
– На той неделе ему исполняется тринадцать, – сказала мать. – Карлос настаивает на том, чтобы не дарить ему ничего. Я, честно говоря, не уверена, что это будет правильно. Может быть, наоборот, мы должны сделать какой‑то жест доброй воли. Наверное, стоит продемонстрировать ему наше доверие и даже сделать шаг к примирению.
– Он чего‑нибудь от вас ждет?
– Подарки его, в общем‑то, никогда особо не интересовали и не радовали, – покачала головой Кораль. – Из игрушек ему вообще мало что нравилось. Честно говоря, не знаю, что и придумать. – Она некоторое время помолчала, а потом добавила: – Да, вот, вспомнила! Как‑то раз сын сказал, что ему нравятся домашние животные. Мол, он с удовольствием завел бы себе кое‑кого.
– Неужели другую собаку?
– Ну да, как же! Террариум со змеями – вот что его интересует.
Хулио не смог сдержать улыбку, затем поинтересовался у Кораль, какой подарок получил Николас на прошлый день рождения.
Та покопалась в памяти и сказала:
– «Персидскую магию».
– Что?
– Так представление называлось – «Персидская магия». Мы с Нико пошли на него вдвоем. Дело было в тот самый вечер, когда ему исполнялось двенадцать лет. Выступал какой‑то иранский фокусник. По крайней мере, так было написано на афише. Вполне вероятно, что на самом деле он был из Алжира, но это, в общем‑то, не важно. Этот человек превосходно знал свое дело. Публика была просто в восторге. Одет фокусник был примерно так, как мы представляем себе героев «Тысячи и одной ночи» – в тюрбане и ярком халате. На ногах – мягкие туфли с загнутыми носками. Музыкальное сопровождение, как ты, наверное, уже догадался, было из «Шехеразады». Помогали ему три‑четыре ассистентки‑мулатки с голыми животами. Они то пританцовывали по краям сцены, то приносили фокуснику реквизит – всякие вращающиеся столы и корзины с кобрами. Все это, естественно, в нужный момент куда‑то исчезало. Мы с Нико сидели за отдельным столиком прямо у сцены. Я была просто в восторге, оказавшись рядом с сыном в такой волшебной обстановке. Но я и предположить не могла, что Нико, оказывается, уже знал все эти фокусы. Я словно сидела в кино с каким‑нибудь занудой, который уже видел фильм и пересказывал его мне на ухо сцену за сценой. На выходе мы с ним к тому же еще и поругались. Он начал просто издеваться надо мной за то, что я такая невежественная, верю во всякие чудеса, а не в ловкость рук и не в возможности реквизиторов. В общем, мне не удалось убедить его в том, что иногда бывает приятно обманываться.
– Для человека, который знает, как устроены все фокусы и трюки, мир действительно скучен и неинтересен, – согласился с ней Хулио.
– Я уже тогда очень за него беспокоилась. Вел он себя, впрочем, в то время вполне прилично. Я скорее волновалась из‑за его апатии ко всему окружающему. Его просто ничто не интересовало.
– Как‑то уж слишком рано Нико покинул страну детских грез и мечтаний.
Кораль только развела руками и задумалась. Она чувствовала, что Хулио завел этот разговор не случайно. Он явно что‑то знал и хотел ей сказать.
– В раннем детстве, когда сын был совсем маленьким, воображение у него было развито отлично, – заметила Кораль. – Нико все время что‑то складывал и мастерил, используя в качестве конструктора самые разные игрушки и их детали. С чем он только не экспериментировал!
«А сегодня проводит эксперименты над людьми», – подумал Хулио.
– Теперь он от всего этого устал, – продолжала Кораль. – Ему стало скучно, его ничто не радует и не интересует. В любой шляпе фокусника есть двойное дно. Сын знает это наверняка и не верит ни в какие чудеса и фокусы. Мы воспитывали его, даже не замечая, что он почти всегда хоть немного опережал нас в этом отношении.
– Порочность и отклоняющееся поведение вполне могут оказаться порождением скуки, – заметил Омедас.
Кораль с удивлением посмотрела на него. Хулио стоял за креслом, тем самым, обитым бордовой кожей, с резными подлокотниками, в котором, как заявил Нико, разрешалось сидеть только главе семьи. Он оперся локтями на спинку и покачивался с носка на пятку, словно проверяя, насколько устойчиво стояли на полу его туфли.
– Предположи, что для него все это просто игра, приключение, цель которого состоит в том, чтобы разрушать барьеры и ограничения, окружающие его, и наблюдать за тем, что произойдет потом. Это ведь величайшее из удовольствий – ощущать себя автором некоей пьесы или же изобретателем какой‑то диковинной машины, которую ты сам включаешь и наблюдаешь за тем, как реагируют на ее появление ничего не подозревающие люди.
Хулио внимательно наблюдал за ее реакцией. Кораль нервно теребила браслет наручных часов и вдруг отрицательно покачала головой.
«Вполне вероятно, что она пока просто не готова к такому удару».
Омедас попытался объединить на словах две вещи, на первый взгляд абсолютно не имеющие ничего общего: жестокость и шахматы. С его точки зрения, именно в этом проявлялись артистические способности Николаса. Сознание мальчика было подобно кровожадной ненасытной пиранье. Ему все время не хватало соперников, трудностей и опасностей. Шахматы же представляли собой целый океан, в котором этой ненасытной рыбе было чем поживиться. В этом мире, расчерченном на шестьдесят четыре клетки, он мог бороться, преодолевать трудности, сражаться и побеждать.
Психолог сообщил Кораль, что причина болезненных проявлений в поведении ее сына кроется в скуке. Скука и ненависть – вот два понятия, внешне далекие, но по сути очень близкие друг к другу. Вполне вероятно, что именно шахматы давали Нико ощущение собственного превосходства над окружающими, наделяли его правом смотреть на них сверху вниз с немалой долей презрения.
– Да как ты можешь приписывать ему такое? – возмутилась Кораль. – Разве может быть, что ему нравится наблюдать за тем, как мы мучаемся? Нет, с этим я согласиться не могу.
– Это всего лишь рабочая гипотеза, – поспешил сообщить Хулио просто ради того, чтобы она немного успокоилась.
Так оно и получилось.
– Когда мы взяли в семью Диану, Нико нам очень здорово помог. Я понимаю, что сейчас в это трудно поверить, но он сделал для нее, да и для нас с Карлосом, много доброго. Первые месяцы девочка постоянно плакала. Она оказалась в новом для нее доме, попала в совершенно незнакомую жизнь. Если бы ты знал, сколько времени он посвятил ей! Они вместе играли. Нико учил ее говорить. При этом сын всегда помнил о том, что она намного младше и очень ранима. Да, кстати, именно он потом начал учить ее читать. В общем, это поведение как‑то не вписывается в картину, нарисованную тобой. В моем мальчике есть что‑то доброе, пусть и глубоко спрятанное от окружающих. У тебя, случайно, нет какой‑нибудь более оптимистичной гипотезы? План «Б» еще не разработан?
Омедас отрицательно покачал головой. Ему не хотелось говорить о своих сомнениях и предварительных соображениях. Он не любил рассуждать о том, что еще толком не сформулировано, в разговоре с неспециалистом.
Тем не менее Кораль продолжала настаивать:
– Я хочу знать, что ты уже выяснил и что еще о нем думаешь.
«Я бы сам хотел знать, насколько мне удалось понять этого парня и в какой мере мои рассуждения соответствуют истине. Подобрать шифр к сейфу души Николаса оказалось делом нелегким. Придумать новую комбинацию – еще сложнее».
– Есть и другое объяснение, куда более примитивное, – сказал Хулио. – Можно предположить, что жестокость и странное поведение Нико являются защитной реакцией на нечто такое, что гнетет его или же реально ему угрожает. В его жизни что‑то происходит, но мы этого не видим.
– Это может быть как‑то связано с Карлосом?
Хулио не на шутку удивился. Он и не думал, что Кораль с такой готовностью выскажет то же самое предположение, которое мысленно рассматривал он сам, но из осторожности решил было умолчать об этом.
– Я бы сформулировал так. Возможно все. Мы не имеем права отбрасывать ни одно предположение.
Кораль мысленно попыталась восстановить в памяти запах волос Николаса. Этот аромат был для нее лучшим лекарством, прекраснейшим бальзамом. У нее давно уже не было возможности, как раньше, поцеловать сына в щеку, но все же ей иногда удавалось прижать его к себе на секунду‑другую, чтобы хотя бы раз вдохнуть этот прекрасный запах.
«Господи, сможет ли Хулио вылечить его, как я сама лечу своих пациентов? В моем распоряжении находятся специальные инструменты, позволяющие проникать в человеческое тело, например в коленный сустав, чтобы восстановить поврежденные ткани и органы. Психолог же не может физически проникнуть в разум человека. Он скорее проецирует свое сознание на мировосприятие пациента. Такая работа не видна невооруженным глазом. Наверное, именно поэтому люди склонны больше слушать врачей, чем психологов».
– Я доверяю тебе самое дорогое, – сказала Кораль и положила ладонь на руку Хулио.
Именно в этот момент в гостиную без стука вошла Арасели. Она наверняка обратила внимание на то, что хозяйка и гость стояли слишком уж близко друг к другу. Чтобы скрыть смущение, служанка поспешила поинтересоваться у Кораль, не нужно ли прямо сейчас заняться чисткой столового серебра, лежащего в серванте. Та ответила, что ей в данный момент важнее, чтобы Арасели закончила уборку в гараже.
Хулио не знал, что делать дальше. По правде говоря, больше всего ему хотелось сейчас продолжить разговор с Кораль.
Его взгляд упал на картину, висевшую в гостиной, ту самую, которая так взволновала его, когда он впервые оказался в этом доме.
– Отличная работа, мне нравится, – сказал он, показывая на холст.
– Ты серьезно? – явно оживилась Кораль.
– Конечно. Ты же знаешь, что мне всегда нравилась твоя манера. У тебя ведь настоящий талант.
– Был, да весь вышел, – поправила его Кораль. – Эту картину я написала лет десять назад. С тех пор, по‑моему, ни разу кисти в руки не брала.
– Жалко, – задумчиво сказал Хулио и подошел к холсту вплотную. – Я‑то думал, что ты всерьез займешься живописью, верил, что со временем станешь известной художницей.
Кораль засмеялась, восприняв слова Хулио скорее как комплимент, чем как подлинное признание ее таланта. Она тоже подошла к картине и встала совсем рядом с ним. Их плечи даже слегка коснулись друг друга. Ей и вправду было интересно узнать, действительно ли Хулио так понравилась эта картина или же он похвалил ее больше из вежливости.
– Если честно, я тоже когда‑то мечтала об этом, – с грустью в голосе призналась она.
– Тогда почему же ты бросила любимое дело? – спросил он и повернулся к ней.
Они оказались так близко друг к другу, что Кораль даже смутилась, особенно когда посмотрела в такие знакомые, чуть грустные глаза Хулио.
– Работа, дом, дети… – пожав плечами, перечислила она. – В какой‑то моменту тебя нет времени, а потом – просто лень вновь достать мольберт, кисти и краски. Все очень просто.
Хулио жестом выразил свое несогласие. Он внутренне догадывался, что Кораль не в восторге от своей жизни. Она ощущала себя в ней как в ловушке, впрочем весьма комфортабельной и удобной.
Он посмотрел на часы и сказал:
– Ладно. Думаю, что твой сын уже заждался меня.
Они вместе вышли в сад. Нико сидел в беседке, не замечая никого и ничего вокруг. Он поставил перед собой ноутбук и вел шахматную партию, связавшись по Интернету в режиме онлайн с незнакомым ему человеком из Второй региональной лиги. Белыми играл противник.
Омедас увидел положение фигур на доске, сложившееся к двадцать пятому ходу. Партия подходила к концу. Счет по потерям был равным, но позиционно на доске доминировали белые. Они вели уверенное наступление по центру силами ферзя, слона и пешки. Черные же сбились вокруг короля, оставив на угловой клетке ферзя, блокированного противником. Кроме того, в защите черных на королевском фланге зияла серьезная брешь. Впрочем, худшее было еще впереди. Белая ладья встала на изготовку на одной горизонтали с ферзем, собираясь нанести просто смертельный удар в самое сердце обороны черных.
– Ничего, я еще отобьюсь, – заявил Нико.
Впрочем, по его голосу можно было понять, что он сам не слишком верил в то, что говорит.
– Ты так думаешь?
– Я тут кое‑что придумал. Комбинация ходов на е7 и d4 при том, что конь бьет с5.
Омедас прикинул, как будет развиваться партия, если реализовать план, предложенный Николасом. Ничего хорошего из этого не получалось. Все эти маневры лишь оттягивали неизбежный финал. Хулио не понадобилось и минуты, чтобы в общих чертах прикинуть три‑четыре варианта, которые могли если не спасти ситуацию, то уж по крайней мере отсрочить поражение на гораздо больший срок. Впрочем, была еще одна надежда. Если соперник не сумеет развить свое преимущество в полной мере, то возникала возможность свести партию вничью. Правда, надеяться на то, что невидимый шахматист будет играть в поддавки, не приходилось.
– Сдавайся, – посоветовал Хулио юному игроку и положил ему руку на плечо.
Тот резко обернулся и воскликнул:
– А вот ни хрена тебе! Я не трус и сдаваться не собираюсь!
– Ладно. Тогда ходи.
Николас попробовал реализовать задуманную им комбинацию, в которой были задействованы ладья, конь, а также пешка, присоединившаяся к ним, но едва ли серьезно угрожающая боевым порядкам противника. Ответный ход последовал незамедлительно.
Как и предполагал Хулио, через несколько ходов положение черных стало критическим. Оставшиеся фигуры были зажаты со всех сторон ладьями и ферзем противника. Черный конь поспешил на помощь своему королю, прикрывая его от ладьи и одновременно угрожая ферзю, который давно уже сидел у него в печенках.
Нико потел и отказывался признавать очевидное. В его распоряжении еще оставались обе ладьи. Он рассчитывал, что этими силами сумеет провести мощную контратаку. Вскоре такая возможность представилась. Соперник совершенно неожиданно сделал довольно странный ход, который вроде бы несколько ослабил давление его фигур на остатки армии черных.
Хулио улыбнулся. Он понял, что противник просчитал ситуацию, собрался заманить Николаса в ловушку и поставить ему мат в шесть ходов. Первые три из них, на вид безобидные, перекрыли черному королю все пути к отступлению. Нико, жаждавший возможности перейти в наступление через бреши, вскрывшиеся в боевых порядках противника, даже не заметил, сколь серьезная угроза нависла над ним.
Финал не заставил себя долго ждать. Три шаха последовали один за другим, а четвертый оказался последним. У Нико не осталось простора для маневра. Ему просто нечем было прикрыть своего короля от угрозы со стороны противника.
Омедас прямо физически почувствовал, как мальчишку буквально затрясло от злости и ощущения собственного унижения. Впрочем, на этот раз Нико сумел сдержать свои эмоции. За все время эндшпиля, столь печального для него, он не издал ни звука. При этом лица своего противника мальчик не видел и, в общем‑то, мог бы позволить себе какие‑нибудь нелицеприятные высказывания и гримасы.
– Надеюсь, это послужит тебе хорошим уроком, – заметил Хулио. – Не доводи игру до поражения через серию шахов и мат. Не унижай себя этой долгой болезненной агонией, сдавайся, когда становится понятно, что ничья тебе уже не светит.
– А почему в этом случае не действует правило «бороться до конца»? – возмущенно воскликнул Николас.
– Ты ошибаешься, если думаешь, что следование этому принципу является единственным подтверждением подлинной храбрости. Нет смысла продолжать борьбу в безнадежном положении и дожидаться мата. Не позволяй противнику решать твою судьбу. Выбор остается за тобой. Настоящий король, честный и достойный, всегда умеет признать поражение и уходит с трона с достоинством самурая, то есть вовремя и, в общем‑то, непобежденным.
Нико задумчиво кивнул, явно по‑прежнему переживая свой проигрыш.
Кораль решила поддержать его хотя бы морально.
– А я вижу эту ситуацию немного иначе, – сказала она. – По‑моему, этот проигрыш можно воспринимать как победу. Все‑таки ты вызвал на поединок игрока заведомого более старшего и опытного. Так что я не вижу повода утешать тебя, скорее наоборот – признаюсь, что горжусь тобой.
Омедас подсел к компьютеру и в ускоренном режиме воспроизвел всю партию от начала до тринадцатого хода. Кораль тоже подошла к столику и наклонилась поближе к компьютеру. При этом кончики ее волос коснулись щеки Хулио. Кроме того, чтобы удержать равновесие, ей пришлось опереться рукой о его плечо. Омедас почувствовал, как волна какого‑то внутреннего жара прокатилась по всему его телу. Причиной такой реакции был не столько этот случайный физический контакт, сколько возникшая у него твердая уверенность в том, что Кораль сделала все это сознательно, не то дразня его, не то всерьез соблазняя.
Хулио глубоко вздохнул и попытался сосредоточиться на своем пациенте.
– Вот, Николас, смотри, – произнес он, указывая на виртуальную шахматную доску. – В этот момент твоя судьба была решена. Такое положение называется непреодолимой угрозой. Ситуация, прямо скажу, не из приятных. Это то же самое, что в бою оказаться на линии вражеского огня. Пытаться защищаться от фигур противника, угрожающих тебе, все равно что увернуться от градин, стоя под открытым небом. Что бы ты ни предпринял, все оказывается бессмысленно. Выхода нет, бежать некуда, в общем – позиция безнадежная.
– Это же какая‑то паранойя!
– Именно так. Паранойя в медицинском смысле – навязчивое ощущение, преследующее тебя. Порой ты даже угрозу толком не видишь, не можешь проанализировать, но интуитивно чувствуешь ее. С каждым ходом это ощущение становится все сильнее. Так бывает не только в шахматах, но и в жизни. Понимаешь, о чем я говорю?
Нико задумался.
– Я, конечно, в шахматах мало разбираюсь, – вмешалась в разговор Кораль. – Но то, что вы называете непреодолимой угрозой, мне хорошо знакомо. Это ощущение постоянной неустойчивости, неуверенности и страха. Ты чувствуешь, что на тебя нацелено какое‑то оружие, но не видишь его, даже не знаешь, ствол это или клинок, выстрелят в тебя или нанесут укол в сердце. От этого становится еще страшнее.
– Хорошее описание, – заметил шахматист.
– Когда такое начинается, становится так плохо, что ты уже мечтаешь о том, чтобы удар наконец нанесли, лишь бы не житье этим кошмарным ощущением, – добавила Кораль. – Все равно ни мира, ни покоя в такой жизни не остается.
– Спрашивается, что нужно делать, когда игра складывается таким образом? Соображаешь? – поинтересовался Хулио у Николаса.
– Лучше сдаться, – недовольно кивнул тот.
Кораль облегченно вздохнула, улыбнулась сыну и мысленно взмолилась о том, чтобы он произнес эти слова не из желания порадовать ее или понравиться Хулио, а искренне, потому что их доводы действительно убедили его.