«Господи, буду ли я когда‑нибудь счастлива с этим человеком? – спрашивала себя Кораль. – Прощу ли ему когда‑нибудь недостаток силы воли, отсутствие ярких черт в характере, полнейшую личностную заурядность и серость? Неужели я должна оставаться с ним, пусть хотя бы и ради Дианы? Малышка действительно обожает отца».
Кораль продолжала спрашивать себя, не сама ли виновата в том, что сначала связала свою жизнь с этим человеком, а потом стала внутренне упрекать его за то, что он по большому счету не заслужил ее любви. По всему выходило, что она по доброй воле выбрала себе эту судьбу – жизнь без трудностей, опасностей и неожиданностей, в комфорте и достатке, при этом серую и унылую, с таким же невзрачным человеком рядом.
Раз за разом к ней бумерангом возвращались воспоминания о том, как она открывала сарай, с каким обиженным и раскаявшимся выражением на лице смотрел на нее Нико. При этом обидные слова, которыми они так щедро обменивались с Карлосом в течение всего вечера, тоже никак не уходили из ее памяти.
Больше всего Кораль рассердило, что Карлос вдруг решил именно сейчас проявить твердость характера, весьма неожиданную для него. Кроме того, ее беспокоило, не скажется ли напряжение, повисшее в доме, все эти ссоры и поведение Николаса на психологическом состоянии девочки.
«Насколько она понимает, что происходит в семье? На первый взгляд – ровным счетом ничего».
Диана вела себя точно так же, как обычно. Но Кораль была уверена в том, что рано или поздно все, чему она невольно оказывается свидетельницей, негативно повлияет на ее детскую, еще слабую психику.
«Нельзя, чтобы она все это видела. Нужно защитить ее от отрицательных эмоций и неприятных впечатлений. Если дела и дальше пойдут так же плохо, то, может быть, стоит отвезти малышку на несколько дней к бабушке. Пусть побудет там до тех пор, пока у нас все хоть немного не успокоится».
Она встала с кровати, вышла из спальни и направилась в комнату Дианы. Мать вошла к дочке тихо‑тихо, буквально на цыпочках. Кораль наклонилась над детской кроваткой и несколько минут смотрела на мирно спящую девочку. При этом женщина ощущала, как ей самой становится легче дышать и жить в этом мире.
«Как же она прекрасна, – подумала Кораль, глядя на дочь. – Нужно сделать все, чтобы ей подольше не приходилось соприкасаться с темными сторонами этой жизни».
Она долго стояла у кроватки и прислушивалась к ровному, тихому дыханию маленькой девочки.
Из спальни Дианы Кораль вышла куда более спокойной и даже уверенной в себе. При этом она отчетливо понимала, что идти спать у нее нет ни малейшего желания. Ей срочно нужно было выплеснуть энергию, накопившуюся у нее в душе, причем так, чтобы эта мрачная сила не обрушилась на кого‑нибудь из членов семьи.
Внезапно Кораль поняла, что именно ей нужно делать. Она поднялась на чердак и открыла дверь в маленькую комнатку, которую когда‑то, едва переехав в этот дом, назвала художественной мастерской и куда с тех пор практически не заходила. Впрочем, на тот случай, если ей вдруг придет в голову «помахать» кисточками, Кораль предусмотрительно сохранила здесь наборы красок и несколько приготовленных холстов на подрамниках, прикрытых большим куском клеенки.
«Вот что мне сейчас нужно, – подумала она и вдруг встревожилась. – А не утрачены ли безвозвратно за эти долгие годы навыки работы с кистями и красками?»
На рабочем халате, висевшем в углу мастерской, не было ни единого пятнышка краски. Кораль осторожно надела его, завязала пояс на талии и выбрала из стопки подрамников самый большой – полтора метра в длину. Она водрузила его на мольберт и стала готовить краски. Что ж, все шло хорошо, по крайней мере пока. Подготовительные работы женщина выполняла чисто автоматически, даже не задумываясь о том, помнит ли она их или же повторяет подсознательно. Несколько девственно‑чистых палитр ждали своего часа. Часть тюбиков с краской успели подсохнуть, но Кораль все же удалось привести их в рабочее состояние, воспользовавшись растворителем, найденным на стеллаже.
В ее голове уже родился смутный образ будущей картины, который теперь оставалось перенести на холст. Это был некий вулкан форм и цветов. Готовить его карандашной прорисовкой Кораль не посчитала необходимым. Ей просто было нужно выплеснуть этот фонтан огня и лавы на девственно‑чистый холст. Начала она с подготовки черного фона. Его‑то и должен был прорвать огонь, томящийся под землей, накопившийся где‑то там, в глубине, в самой сердцевине ада.
С первыми же прикосновениями кисти к холсту Кораль стало легче. Более того, вскоре она впала в то восторженное состояние, которого не помнила уже много лет. В ее памяти всплыли светлые, полные приятных эмоций картины детства. Она покручивала кисть в приготовленной краске и вспоминала, как помогала маме делать шоколад, добавляла в большую кастрюлю то какао, то молоко и долго‑долго тщательно перемешивала получившуюся густую, терпко пахнущую массу большой ложкой. Вспомнились ей и учебные эскизы гуашью, и ощущение свежей глины под руками на уроках пластики… Кораль забыла обо всем на свете. Для нее в этом мире оставались лишь холст, краски и светлые, не запятнанные последующими наслоениями воспоминания из детства.
В дело шли все новые и новые тюбики с красками. Кораль намешивала какие‑то немыслимые цвета и оттенки. Лава, огонь, пылающие угли – все это требовало неких новых, непередаваемых цветов, которым не было и нет названия в каталогах и справочниках. Довольной полученным результатом она становилась лишь тогда, когда цвет, возникший на холсте, резал ей глаза, как будто действительно подсвеченный подземным огнем изнутри. Для того чтобы оттенить пылающий огонь плотной фактурой земли, она сожгла в пепельнице найденный клочок мятой бумаги и пальцами размазала получившуюся копоть по нужным участкам холста. Эти шершавые, объемные мазки придавали ее картине зрительную массивность и мощь. Было видно, что фонтану огня стоило гигантских трудов пробить эту тяжелую земную твердь.
Так она провела несколько часов подряд, работая без остановки, пачкаясь краской снаружи и очищаясь при этом изнутри. В какой‑то момент ей показалось, что в самом центре картины стала угадываться какая‑то смутно знакомая форма, контуры не то руки, похожей на дерево, не то ветки, напоминающей сжатый кулак. Эта рука, зачерпнувшая какой‑то неведомой подземной грязи, была готова энергично распрямиться, разжать пальцы и вышвырнуть оттуда, из преисподней, на зрителя пригоршню самой черной, жгучей, самой ядовитой тины и грязи на свете.
Кораль сама испугалась такой узнаваемости и прямолинейности собственных образов, взялась за новые тюбики краски и добавила туда, в самый центр холста, яркое, словно светящееся изнутри пятно. Она сделала все, чтобы зрителю стала понятна идея. Это свечение – не частица пламени, бушующего в преисподней, а блик света, проникающий в жерло вулкана сверху, из другого, теплого, спокойного, озаренного солнцем мира. После этого Кораль уже сознательно смягчила краски по периметру картины так, чтобы взгляд наблюдателя, измученный блужданиями по бесконечным огненным лабиринтам в центре, мог немного отдохнуть и успокоиться, переместившись к любому из краев холста.
Через четыре часа после того, как был нанесен первый мазок, Кораль отошла на несколько шагов от мольберта, осмотрела результаты своих трудов и решила, что картину можно считать завершенной.
– Славно мы с тобой поработали, – сказала она с чувством внутреннего удовлетворения. – Не зря кисточками помахали. Неплохо получилось.
Кораль действительно понравилось собственное произведение. Она вытерла лицо, тяжело вздохнула и посмотрела на часы. Половина шестого утра. Сейчас женщина чувствовала себя намного лучше, чем накануне вечером. Ей казалось, что творчество действительно сумело очистить ее душу вне зависимости от того, хорошая получилась картина или плохая, удалось ли выразить те чувства, которые мучили ее. Сейчас это было не важно. В любом случае ночь прошла у мольберта явно не зря. Сумерки, окутывавшие сознание Кораль, постепенно рассеивались.
Она начала складывать кисти и краски, и вдруг у нее за спиной неожиданно раздался какой‑то шорох. Она резко обернулась и внезапно увидела буквально в двух шагах за собой Николаса, сидевшего на углу какого‑то ящика. С матерью, наконец‑то обратившей на него внимание, он поздоровался безмолвно, одной лишь легкой робкой улыбкой. Кораль даже на мгновение зажмурилась, не зная, стоит ли верить своим глазам или же надо отнестись к увиденному как к галлюцинации, порожденной усталостью и переживаниями.
– Я вот зашел, смотрю, ты рисуешь. Я подумал и решил не отвлекать тебя, – негромко произнес он.
– Господи, сынок, как же ты меня напугал. Ты хоть знаешь, сколько времени?
Нико только пожал плечами, немного помолчал и сказал:
– Я просто долго не мог уснуть после всего, что случилось. Потом встал, вышел из комнаты, вдруг вижу – здесь свет горит. Я поднялся и стал смотреть, как ты рисуешь. – В голосе Николаса слышались несвойственные ему нотки искреннего уважения к таланту матери.
Кораль села рядом с ним на пол и обхватила руками колени. Она вновь ощутила уже давно забытое чувство спокойствия, несмотря на столь поздний, точнее, уже ранний час, была свежей и полной сил.
– А почему ты не мог заснуть? – спросила мать у сына.
Нико только молча пожал плечами.
– Что, сынок, досталось нам всем вчера?
– И не говори. Праздник, если честно, получился не слишком веселым.
– Согласна. Какой уж там праздник. Сумасшедший дом, да и только.
– День рождения в семейке Адамс.
Кораль непроизвольно улыбнулась. Этот фильм они недавно смотрели дома всей семьей, и Николасу он очень понравился.
– А что это? – спросил он, показывая на только что написанную картину.
Судя по выражению его лица, ему это было действительно интересно. Кораль смотрела на сына и не верила своим глазам. Она уже давно не замечала в нем такой доброжелательности и столь искреннего интереса к происходящему вокруг.
– Нет, правда, что это у тебя нарисовано? – продолжал расспрашивать ее Нико.
– Хороший вопрос. Понимаешь, это… абстрактная картина. – Кораль явно была рада тому, как ловко ушла от ответа, хотя прекрасно понимала, что так легко от Николаса не отделаться.
– Понятно. А что это значит?
– Абстрактная картина – это абстрактная картина. Это значит, что она ничего не изображает. По крайней мере, ничего – как бы это сказать? – да, ничего конкретного. Она не конкретная и поэтому… поэтому абстрактная.
– Но все‑таки что‑то она изображает?
– Я же тебе говорю, сынок, сама не знаю, что именно там нарисовано. Если тебе действительно это интересно, то я попробую сформулировать. Скорее всего, она отражает какую‑то внутреннюю реальность, идею или чувство, которые нельзя связать ни с чем материальным. Слушай, по правде говоря, я и сама не знаю, как все это объяснить.
Кораль была очень довольна собой. Ей вроде бы удалось уйти от обсуждения той темы, в которой она была явно не сильна. В конце концов, эта картина была ее первым абстрактным творением, если, конечно, такая мазня заслуживала столь серьезного определения. Вот почему она не считала себя вправе всерьез рассуждать об абстрактном искусстве.
«Того и гляди ляпнешь что‑нибудь такое, за что потом стыдно будет», – подумала Кораль.
– Похоже на путешествие внутрь чего‑то, – заявил сын.
– Так и есть! – задумчиво проговорила она и едва не рассмеялась оттого, насколько же всерьез они с Николасом вели эту искусствоведческую дискуссию. – Знаешь, я думаю, кое‑что другое получается у меня лучше, чем писать картины. Я ведь поэтому и ушла из художественной школы. Кстати, с тех пор я никогда этому больше не училась и могу называть себя художницей или, например, пожарным с равными основаниями.
– Мама, ну что ты! Ты ведь всегда хорошо рисовала. Даже Диана так думает.
– Ну, если уж и Диана так думает, то, значит, так тому и быть. Слушай, сынок, ты умеешь сказать маме что‑то приятное, но не думай, что чем больше будешь повторять одно и то же, тем скорее я поверю. Давай оставим эту тему. Можешь считать, что комплимент удался на славу. Я действительно рада, что тебе понравилась моя работа.
Кораль встала и убрала картину за большую стопку рам, чтобы холст не бросался в глаза любому, кто зашел бы в мастерскую. При этом она с трудом верила в происходящее.
«Неужели я действительно спокойно, без напряжения говорю о чем‑то с собственным сыном и испытываю от этого самое настоящее удовольствие? Господи, как же давно этого не было! И вдруг – такой подарок в тот день, когда я меньше всего этого ожидала».
Кораль сейчас не смогла бы описать словами свои чувства.
– Я знаю, тебе, наверное, кажется, что я все это специально подстроил так, чтобы ты пострадала, – сказал вдруг Николас. – Но поверь мне, я просто хотел доказать ему, что мне его подарок не нужен. Я же говорил, что не хочу никаких подарков – ты сама слышала. Вот почему так все и вышло.
Кораль молча смотрела на сына и старалась не расплакаться.
– Ты уж меня извини, – произнес вдруг Нико.
Кораль молча кивнула и через несколько секунд осторожно спросила:
– А почему ты так не любишь отца?
Нико не ответил, только махнул рукой. Вопрос матери будто всколыхнул в нем мрачные и неприятные воспоминания.
Кораль почувствовала, что не дождется ответа на этот вопрос, и решила немного сместить акценты в разговоре:
– Ну хорошо, а чем тебе так не угодил аквариум?
Нико оценил тактичность матери и решил не изводить ее молчанием.
– Аквариум, говоришь?.. Хватит мне того, в котором мы сами живем.
– Ну а рыбки? Они‑то в чем виноваты?
– Если честно, мне они неинтересны.
– Маленьким ты очень любил наблюдать за аквариумными рыбками. Помнишь ту смешную историю, когда тебе на попке рыбку нарисовали?
– Мне? Какую еще рыбку?
– Тебе ее нарисовали, чтобы ты мог идти купаться в море. Просто когда ты был маленький, мы ездили в Кастельон и на Майорку. Тебе очень нравилось купаться.
– Это я прекрасно помню. А что за сказочка с рыбой на моей заднице?
Мать стала рассказывать очередную историю из детства сына:
– Все началось с того, что ты терпеть не мог ходить к доктору, который делал тебе уколы – ну, прививки там всякие. Каждый раз, когда приходилось идти к врачу, ты устраивал настоящую истерику. Тебе, видите ли, хотелось только ходить на пляж, валяться в песке и купаться. Ну вот, чтобы обмануть тебя, мы и сказали, что перед тем, как идти на море, нужно обязательно получить разрешение у начальника всех рыб. Да‑да, только он, как мы тебя заверяли, дает разрешение купаться и загорать. Если он поймет, что ты здоров и умеешь плавать, то поставит тебе на попку печать в виде рыбы. Это и будет разрешение купаться в море. В общем, ты уже на следующий день только и мечтал о том, как бы поскорее попасть к начальнику всех рыб и подставить ему свою попу, чтобы получить наконец заветную печать.
– Нет, подожди, мне что, педиатр действительно поставил на заднице печать в виде рыбы?
Мать смотрела на сына с умилением.
– Для начала он сделал тебе хороший укол, но ты даже не пикнул. Ты настолько был горд тем, что теперь у тебя на попке есть печать с рыбой, что, когда мы на обратной дороге заглянули в магазин, ты взял да и спустил штанишки прямо перед какой‑то зеркальной витриной, чтобы посмотреть, где там она у тебя.
– Нет, ты что, серьезно? Я вправду снял штаны перед посторонними людьми?
Кораль не сдержалась и рассмеялась в полный голос.
– Самое смешное заключается в том, что рыбу ты там действительно увидел и пришел в неописуемый восторг.
– А откуда она там взялась?
– Ну, мы с доктором поговорили, и он аккуратно нарисовал ее тебе ручкой.
– Вот так история! Анекдот, да и только, – со смехом произнес Нико.
Несколько секунд они сидели молча, глядя друг на друга.
– Если честно, мы тогда не в первый раз обманули тебя насчет всяких там рыб. Был и другой случай. Та рыба была настоящей, и ты ее сам поймал. Дело в другом. Должна тебе признаться, что есть ее было бы удовольствием ниже среднего.
– Подожди, какая рыба? Я что, сам рыбу ловил?
Положив ладонь на руку сына, Кораль сказала:
– Тебе было лет восемь или девять, и ты сам поймал маленькую рыбку. Странно, неужели ты не помнишь? Ты ходил на берег моря, подолгу наблюдал за рыболовами, потом стал говорить, что и сам хочешь попробовать половить рыбу.
– Ну и что из этого вышло? Кстати, в чем обман‑то был?
– Как‑то раз ты ушел на причал и долго крутился около рыболовов. Кто‑то предложил тебе запасную удочку. Ты забросил ее и стал ждать. Прошло, наверное, часа два, не меньше, и вдруг тебе удалось вытащить из воды маленькую черную рыбку. Я не знаю, как она называется по‑настоящему. Рыбаки величают ее старушкой. В общем, чешуя, шипы да кости. Есть ее попросту невозможно. Но ты‑то об этом не задумывался, притащил мне свой трофей, жутко гордился, сиял от счастья. Ну и как, спрашивается, мы могли сказать тебе, что такой улов не представляет никакой практической ценности? Ты твердо заявил, что я должна приготовить ее на ужин. В общем, ни дать ни взять охотник, вернувшийся домой с трофеями. Отец, кстати, всегда говорил, что любой твой успех, пусть даже самый маленький, нужно по достоинству оценить и отметить всей семьей. В общем, пришло время ужина, мы все сели за стол, и я подала тебе твою рыбу. Она, правда, каким‑то чудесным образом стала гораздо мягче и сменила цвет с грязно‑серого на нежно‑розовый. Тебе это, конечно, показалось странным, но ты же не мог не поверить маме, которая сказала, что так всегда бывает с рыбой, которую жарят. На самом деле это, конечно, была совсем другая рыба – кусок филе лосося, который ты, естественно, проглотил в два счета. Никогда не забуду, каким довольным ты выглядел в те мгновения.
Нико рассмеялся. Кораль продолжала смотреть на него и наслаждаться этими прекрасными мгновениями.
«Какое же это счастье, просто сидеть рядом с сыном, говорить с ним и не чувствовать страшного психологического напряжения», – подумала мать.
За последнее время она уже успела забыть, что с Нико можно просто говорить, смеяться и шутить, не задумываясь над каждым сказанным словом.
– Ну и дела! – сказала Кораль, посмотрев на часы. – Мы так с тобой всю ночь и просидели. А как же режим?
– По‑моему, режим – это не самое главное в жизни, – совершенно по‑взрослому заявил ей в ответ Николас. – Ты рисовала, я наблюдал за тобой, а потом мы очень хорошо поболтали. По‑моему, ночь была потрачена не напрасно. Ну а выспаться мы еще успеем.
– Ночь была потрачена не напрасно, – задумчиво повторила она. – Господи, сынок, если бы ты всегда был таким, как сегодня.
Глава одиннадцатая