Хулио остался сидеть за рулем. Он тяжело дышал. Наступившая ночь открывалась ему как обещание высшего блаженства еще здесь, в этой жизни. Омедас по‑прежнему чувствовал Кораль, ощущал на своей коже ее прикосновение.
Он сидел неподвижно, глядя куда‑то вдаль перед собой, и неожиданно периферическим зрением заметил рядом с машиной две горящие точки. Хулио вздрогнул, сфокусировал взгляд на этом странном явлении, понял, что происходит, и не мог не улыбнуться. Из‑под ближайшего мусорного контейнера на машину настороженно поглядывала кошка.
Хулио вдруг заинтересовало, какой источник света, направленный под нужным углом, мог заставить кошачьи глаза так засверкать там, в самой глубине помойки. Он огляделся и внезапно увидел через заднее стекло машины, как из темного окна комнаты Нико, расположенной на втором этаже, к его машине протянулся тонкий луч света от карманного фонаря.
«Впрочем, это могло мне и показаться», – убеждал себя Омедас.
Для человека, ведущего дневник, самое страшное – когда его записи попадают в руки посторонних. Нико получил доступ к сокровенным мыслям Хулио. Теперь психолог был во многом открыт для него и оказался в весьма уязвимом положении. В общем‑то, этот досадный случай мог считаться еще одной уважительной причиной для того, чтобы отказаться от продолжения работы с Николасом. Но бросить все на половине дороги означало для него только одно – потерять Кораль. Ее просьбы, мольбы значили для Хулио гораздо больше, чем все запреты Карлоса.
Омедас открыл блокнот только дома. Он перечитывал свои записи страницу за страницей, чтобы понять, насколько глубоко раскрылся перед Нико, и вдруг наткнулся на то, от чего вздрогнул, как от электрического разряда.
На полях очередной страницы он увидел карандашную приписку Нико, краткое примечание к его заметкам: «Check mate». Эти слова находились как раз напротив записей, датированных пятнадцатым мая. В тот день Хулио спросил сам себя: «Что заставляет мальчишку вести себя именно так? Какова его цель?» Напротив этих коротких фраз Нико и добавил свою приписку.
Хулио Омедас терялся в догадках, ему не терпелось понять, что Николас хотел сказать этими словами. Психологу показалось, что мальчик предложил ему очередную хитрую загадку.
«Почему шах и мат, причем именно по‑английски?»
Хулио приготовил себе виски со льдом, сел в кресло и прислушался к тому, как потрескивали в стакане кубики льда, залитые спиртным, куда более теплым, чем они сами. Омедас представил себе, что поднимает тост за то, чтобы скорее найти ключ к этой загадке. Английское «check mate» было для Николаса столь же знакомым выражением, как для других детей его возраста сочетание слов «Game over».[19]
«Так заканчивалось большинство партий, которые он играл против компьютерных программ. „Checkmate“ – вполне возможно, что это действительно ключ к пониманию всех странностей в поведении Нико. Что он хотел этим сказать? Может быть, надеялся показать, что объявляет шах отцу, а то и всей семье? Или он таким образом говорил, что ставит окружающим мат?»
Хулио даже поморщился от столь пессимистичной трактовки двух английских слов, написанных ребенком. Нужно было постараться найти другое объяснение.
«Что такое шах и мат? Это развязка партии, в которой один из соперников одерживает чистую победу, а второй терпит сокрушительное поражение. Один побеждает, другой проигрывает. Не зря о человеке, попавшем в безвыходное положение, загнанном в угол, говорят, что ему поставили мат, что он, если это выразить по‑английски, „checkmated“. Эта версия никак не вяжется с Николасом, больше всего на свете не любящим признавать свои поражения. Нет, „check mate“ прозвучало дерзко и вызывающе. Вполне вероятно, что эти слова как‑то связаны с отношениями мальчишки со мной, с той виртуальной партией, которую мы разыгрывали не на шахматной доске, а в жизни».
Может быть, со стороны такое толкование и не выглядело очень логичным, но Хулио достаточно хорошо знал Николаса, чтобы предположить, что тот воспользуется терминами из мира шахмат для выражения каких‑то своих подсознательных желаний и мыслей. Люди часто пишут те или иные фразы по наитию, не слишком глубоко анализируя то, какой смысл они несут в себе.
«Неужели эти слова – просто своего рода выстрел из стартового пистолета и ничего больше?»
Хулио вовсе не был в этом уверен. В конце концов, период вызовов и, говоря шахматным языком, дебюта их партии давно миновал. В какой‑то мере Нико уже принял его предложение и был готов вести с ним игру.
Размышляя об этом и о шахах, поставленных ему жизнью, он углубился в воспоминания о своей карьере мастера, которому так и не суждено было стать ни международным, ни тем более гроссмейстером, хотя некоторых из них в минуты вдохновения ему удавалось обыгрывать. Эти шахи и маты надолго оставляли в его памяти пьянящее ощущение большой победы.
Постепенно мысли Омедаса сконцентрировались на перспективах карьеры Лауры, победы которой он в глубине души считал и своими. При этом Хулио прощал себе этот тайный нарциссизм, в общем‑то совершенно безобидный. Он вспомнил Патрисию, многое другое и в конце концов совсем потерял последовательную нить рассуждений. Чтобы встряхнуться, Омедас налил себе еще виски.
Ему нужно было возвращаться к самому началу, оттолкнуться от исходной формулы – «check mate». Впервые в жизни он задумался над тем, почему в английском языке для описания этого шахматного хода прижилось слово «check», обозначающее проверку, выяснение каких‑либо обстоятельств.
Впрочем, по‑испански выражение «шах и мат» тоже звучало достаточно странно. Хулио покопался в словарях и обнаружил, что этимологически этот термин восходит к персидскому выражению «шах мат» – «король мертв».
Прочитав это, психолог не мог не вспомнить, что ответил ему Николас, когда он спросил его, в чем состоит смысл игры. «Убить короля», – сказал ему мальчишка. Что ж, король мертв. Из персидского это выражение перешло сначала в старофранцузский, где приобрело иное звучание и написание: «eschac mat». Затем оно распространилось по всем европейским языкам: «jaque mate», «шах и мат», «check mate».
Хулио еще раз пролистал все словари и справочники, имевшиеся в его распоряжении, и не нашел никакой зацепки. Все то, о чем говорилось в книгах, не давало ему никакой здравой пищи для размышлений. Наоборот, все эти этимологические курьезы уводили психолога в сторону, не давали сосредоточиться на подлинном смысле короткой заметки, оставленной ему Николасом.
В какой‑то момент Хулио задумался, почему, собственно, Нико решил написать «шах и мат» именно по‑английски? Чем, спрашивается, его не устроили испанские слова, обозначающие то же самое?
Омедас сосредоточился на слове «check». Он прекрасно знал, что этот глагол многозначен, подумал и решил остановиться на одном из наиболее распространенных значений: «расследовать», «выяснять что‑либо». На всякий случай Хулио решил заглянуть в словарь. Вполне авторитетный Коллинз подтвердил правильность его догадок, выдав в качестве одного из значений глагола «to check» испанские эквиваленты «проводить расследование», «проверять», «выяснять».
Настал черед попробовать найти другие значения этой фразы, не связанные с шахматами.
«„Проверь мат“. „Будь осторожен, когда ставишь мат“. Нет, ерунда какая‑то получается», – признался себе Хулио.
Настала очередь второго слова. Первое значение глагола «to mate», которое пришло ему в голову, было «спариваться», «совокупляться», «находить себе пару». Эта версия никак не увязывалась с подобранным значением слова «check». «Проверь, не спариваешься ли ты?» звучало слишком уж натянуто, хотя, учитывая вполне конкретные обстоятельства, полным абсурдом такое толкование назвать было нельзя. С другой стороны, слово «mate» можно было перевести как «коллега», «товарищ» или «приятель». При этом обычно речь шла о человеке того же пола, к которому принадлежал и тот, кто это говорил.
Хулио стало не по себе, когда он, сам того не ожидая, представил себе эту английскую фразу в совершенно ином переводе на испанский: «Проверь приятеля». Неужели сын Кораль, в общем‑то, еще совсем мальчишка, смог передать ему столь умело зашифрованное послание? Впрочем, для этого он обладал двумя необходимыми качествами. Во‑первых, восемь лет, проведенных в английском колледже, прошли не зря. Нико был практически двуязычным ребенком. Во‑вторых, помимо отличного знания английских идиоматических выражений, он всегда отличался умением играть словами и любовью ко всякого рода шарадам и загадкам.
На всякий случай Хулио решил поискать еще какое‑нибудь толкование этих английских слов. «Расследуй, коллега» было очень быстро отброшено как несостоятельная версия. Нико ни за что не пропустил бы запятую перед обращением. Следовательно, в качестве коллеги, партнера или приятеля он имел в виду не самого Хулио, а кого‑то другого. Долго раздумывать над тем, кого же именно, Омедасу не пришлось.
Карлос! Именно Карлос был для мальчика приятелем психолога, но никак не отцом или папой. Хулио прекрасно помнил, как Нико, рассказывая о Карлосе, говорил о нем в третьем лице и несколько пренебрежительно назвал его «твой друг», вкладывая в эти слова иронию. Николас ясно понимал, что психолог занимался с ним вовсе не из дружеских отношений с Карлосом, а потому что его «друг» платил ему деньги.
«Проверь Карлоса».
Хулио был просто потрясен. Послание Нико наконец обрело смысл. Это была в некотором роде зашифрованная просьба о помощи.
«Вот только интересно, почему он не попросил об этом раньше?»
Впрочем, все объяснялось достаточно просто. Нико не доверял тем людям, которые работали на его отца, боялся рисковать, открыв свою тайну человеку, который запросто мог рассказать обо всем. Мальчик перелистал дневник психолога и понял, что тот уже давно подозревал Карлоса. Эта новость заставила его рискнуть и сделать свой ход. Само собой, всего он рассказывать не собирался, но хотя бы дал Хулио пищу для размышлений и, более того, обозначил нужное направление. Что ж, судя по всему, Нико решил проверить, насколько можно доверять Хулио Омедасу.
Теперь психолог вновь и вновь задавался вопросом, какое конкретное наполнение могут иметь догадки и подозрения Кораль Арсе касательно какой‑то темной стороны отношений ее мужа и их общего сына. Даже она сама не смогла бы точно выразить в словах все то, что ее пугало и настораживало. Тот факт, что Кораль была в этом отношении на стороне Хулио, не делал его задачу сколько‑нибудь легче. Он вместе с ней вынужден был гадать на кофейной гуще, пытаясь вычленить истину из океана сомнений и подозрений.
Учитывая сложившиеся обстоятельства, Хулио решил, что просто обязан расследовать этот случай. Он даже был готов пойти на некоторый риск. Омедас надеялся, что, получив доступ к личным вещам Карлоса, он сумеет найти след, столь нужный ему.
На следующее утро психолог вновь приехал в Ла Моралеху, улицы которой за это время изучил как свои пять пальцев. В ответ на его звонок на пороге показалась Арасели. Она как раз заканчивала убираться в вестибюле виллы.
– Привет, Арасели. Как дела?
– Спасибо, хорошо. Дома никого нет. Если хотите, можете подождать здесь, в гостиной. Нико скоро вернется из школы.
Арасели проводила его в гостиную. Он сделал вид, что собирается присесть на диван, но стоило служанке выйти за дверь, как Хулио немедленно поднялся на второй этаж.
В спальню Кораль он вошел как археолог, впервые спускающийся в священный могильник, раскопанный им. На старинный ковер Омедас ступил не без опаски. Ему казалось, что по этому антикварному изделию можно ходить только босиком.
Хулио окинул помещение беглым взглядом и убедился в том, что и здесь все было оформлено богато, но со вкусом. На полочке трюмо стояли духи Кораль. Этот запах он безошибочно узнал бы среди тысяч других. Рядом пристроилась рамка с фотографией, на которой Кораль и Карлос были запечатлены в вечерних нарядах, судя по всему, на каком‑то банкете. Открытая серебряная шкатулка с украшениями не слишком привлекла его внимание, хотя ювелирные изделия, сверкавшие в ней, привели бы в трепет любого вора, проникшего в дом. Хулио же куда больше заинтересовала ночная рубашка Кораль. Он взял ее в руки, нежно погладил и поднес к лицу, чтобы вдохнуть едва уловимый аромат тела этой женщины.
По обе стороны кровати стояли столики. На стороне Кораль Хулио обнаружил несколько номеров «Нэшнл джиографик» и какие‑то медицинские журналы. Карлос, судя по всему, читал в постели экономические бюллетени и справочники по программному обеспечению.
На маленьком столике в противоположном углу комнаты Хулио заметил хорошо знакомую ему вещицу. Эту дешевую музыкальную шкатулку с морячком Попаем, склонившимся в учтивом поклоне перед своей возлюбленной Оливией, он получил в качестве приза за меткую стрельбу в тире на какой‑то ярмарке. Точь‑в‑точь как диснеевский Попай, он тогда всячески пытался поразить свою избранницу и честно заработал эту простенькую жестянку, расстреляв из пневматической винтовки чуть ли не целый коробок спичек.
Хулио непроизвольно открыл шкатулку. Из нее на пружинке выскочила Оливия и закружилась перед Попаем в смешном, нескладном танце. Дерганые механические движения сопровождало негромкое металлическое треньканье и звон.
Эти звуки сработали как волшебное заклинание. Хулио на время забыл о том, что привело его в эту комнату, и погрузился в воспоминания. Простенькая мелодия вызвала в его памяти целый поток образов – зрительных, слуховых и осязательных. На минуту‑другую воспоминания обрели для него даже большую реальность, чем окружающие предметы и пространство. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно. Казалось, еще немного, и он перенесется в то далекое, безвозвратно ушедшее время, будет вспоминать о годах разлуки с Кораль, как о кошмарном сне.
Невероятным усилием воли Хулио заставил себя захлопнуть крышку музыкальной шкатулки. Как только стихла музыка, с него спало оцепенение. В последний раз взглянув на Оливию, замершую перед своим поклонником, он поставил шкатулку на место и, проклиная себя за то, что так бездарно тратит драгоценное время, спустился в кабинет Карлоса.
Повсюду на столах и полках здесь лежали кипы документов, биржевые сводки, какие‑то таблицы, книги, названия которых ничего не говорили Хулио. Самую большую пачку бумаг прижимало увесистое пресс‑папье. В центре стола гордо лежал ежедневник в дорогом кожаном переплете.
В общем, в этом помещении ничего интересного для Хулио, судя по всему, не было. Все эти бумаги, с его точки зрения, совершенно бесполезные, не добавляли ни одной новой черты образу Карлоса, сложившемуся в его сознании. Об этом человеке ничего не сказали ни фотография Кораль, стоявшая на письменном столе, ни полка с записями классической музыки, ни маленькая фигурка ведьмы с головой в виде хеллоуинской тыквы, закрепленная на мониторе компьютера.
Хулио не нашел ничего интересного в кабинете главы семьи и решил заглянуть в комнату Нико, втайне рассчитывая обнаружить там что‑то вроде дневника. Это дало бы ему возможность проникнуть во внутренний мир Николаса, даже, образно выражаясь, украсть у него какую‑то часть личных мыслей и переживаний. Точь‑в‑точь так сделал мальчишка, прочитав его рабочий дневник. После этого поступка своего подопечного Хулио чувствовал себя вправе использовать в работе подобные, не совсем корректные приемы.
На письменном столе Николаса, как, впрочем, и во всей комнате, был полный порядок. Хулио осторожно открыл папку, лежавшую на видном месте. В ней оказались какие‑то школьные записи и несколько рисунков – машины, космические корабли… Рисовал Нико действительно хорошо. Хулио было приятно думать, что этот дар мальчик унаследовал от матери.
Психолог покопался в ящиках стола и нашел еще один альбом, меньший по формату, изрисованный почти полностью, вплоть до последних страниц. Эти рисунки разительно отличались от тех, что лежали в папке, которую Нико носил в школу. Мрачные картинки в альбоме были выполнены в основном углем, почти без добавления других цветов и красок. Одна из них не на шутку удивила и даже напугала Хулио. На ней был изображен человек на виселице. При этом сама картинка находилась в центре небольшого белого круга, а остальная часть листа была плотно закрашена черным.
На другом рисунке, заинтересовавшем Хулио, был изображен мужчина в костюме и галстуке. Он чем‑то неуловимо напомнил Омедасу Карлоса. Мужчина сидел на краю кровати, в которой лежала маленькая девочка. В ней Хулио безошибочно узнал Диану. Этот рисунок походил на предыдущий тем, что тоже был помещен в белый круг на черном фоне. В фигуре мужчины угадывалось что‑то неприятное и зловещее. Чего стоили только его руки, засунутые под одеяло и тянущиеся к девочке. Больше всего это изображение напоминало наскоро сделанную зарисовку кошмарного сна.
Эта находка просто потрясла Хулио. Некоторое время он внимательно рассматривал оба рисунка, сравнивал и сопоставлял их. Белый круг в черном обрамлении придавал обоим изображениям вид картинки, подсмотренной через какое‑то узкое отверстие, например замочную скважину. Такое сходство, естественно, не могло быть случайным. На всякий пожарный Омедас даже свернул лист бумаги в трубочку и посмотрел через нее на рисунки.
«Так и есть! Кажется, что я сам подсматриваю за нарисованными персонажами через какой‑то глазок или маленький иллюминатор. Неужели это просто каприз малолетнего художника? Или в таком изобразительном решении кроется нечто большее?.. Неужели эти картинки изображают то, что было увидено или могло быть подсмотрено именно в таком странном ракурсе?
Напрашивается предположение, что содержание рисунков не является порождением болезненной фантазии мальчика. Скорее всего, он действительно видел нечто подобное через какое‑то узкое отверстие. Знать бы еще, где именно Нико мог это видеть. Где, черт возьми, может находиться эта дырка?»
Размышляя над этими вопросами, Хулио попытался сопоставить картинку, изображавшую неприятного мужчину, с реальной планировкой дома.
«Если предположить, что Нико зарисовал то, что происходило в комнате Дианы, то нужно выяснить, откуда он мог видеть происходящее именно в этом ракурсе. Комнаты детей размещаются одна рядом с другой. В двери комнаты Дианы нет ни замка, ни каких бы то ни было других запоров. Кроме того, со стороны двери Нико увидел бы комнату под другим углом. Кровать была бы повернута к нему изголовьем, Карлос сидел бы на ней к нему в профиль. Нет, если бы Нико решил нарисовать то, что он увидел в комнате Дианы с порога, то у него получился бы совсем другой рисунок».
Хулио снова присмотрелся к альбомной странице. Судя по расположению кровати, складывалось странное впечатление. Эту неприятную картину Нико будто бы увидел прямо из своей комнаты, более того, примерно с того места, где располагалась его собственная кровать.
«Бред какой‑то, – подумал Омедас. – Какая же замочная скважина может быть в стене?»
Тем не менее он все‑таки решил подойти поближе к кровати Николаса и осмотреть стену за ней. Поначалу психолог не обнаружил ничего необычного. Лишь при внимательном рассмотрении он увидел, что плакат с Дани Педросой, занимавший немалую часть стены, был приколот к обоям лишь тремя кнопками. Угол, остававшийся свободным, судя по всему, не раз и не два загибали и разгибали, отчего на нем образовалась достаточно отчетливая складка.
Сердце Хулио бешено колотилось в груди.
«Неужели там, за этим уголком плаката, и кроется разгадка страшной тайны этой семьи?»
Он протянул руку к плакату точно так же, как, бывало, тянулся к шахматной фигуре, чтобы сделать ход, самый важный во всей партии, причем тот, который был подсказан ему не трезвым расчетом, а интуицией, к сожалению так редко выручавшей его за шахматной доской.
«Ну вот, так и есть!»
В стене была проделана дырочка диаметром с вишневую косточку. Судя по неровным краям, она была просверлена каким‑то грубым инструментом, чем‑то вроде ручной дрели. Перегородка между соседними комнатами оказалась тонкой, и Нико не составило особого труда все это устроить.
Хулио наклонился и посмотрел в дырочку. Прямо перед ним оказалась кровать Дианы, именно в том ракурсе, в котором она была изображена на рисунке. Последние сомнения рассеялись. Омедас осознал происшедшее и почувствовал, что у него волосы становятся дыбом. Он не хотел верить в то, что твердил ему разум, но и опровергнуть собственные умозаключения ничем не мог. Перед ним была та самая кровать, в том же самом ракурсе, с тем же темным контуром вокруг узкого отверстия.
К счастью, сейчас комната оказалась пустой. Дианы на кровати не было.
Глава четырнадцатая
Смена фокуса
26 мая
Оказывается, он нападает на отца, пытаясь защитить сестру! Похоже, в его садизме есть своя этика. Им движет инстинкт самосохранения.
Ситуация начинает обретать смысл. Как только с проблемы снимаются наслоения лжи, она становится понятнее и можно приступать к целенаправленному поиску ее решения.
Вплоть до сего дня я практически не продвигался в своем исследовании, бился о проблему, как мотылек о лампочку. Теперь мне хотя бы понятно, что движет его поступками, почему он так ведет себя. Этих причин две. Во‑первых, страх, а во‑вторых – ненависть. Именно сочетание этих факторов заставляет людей действовать подобным образом – беспорядочно и на первый взгляд бессмысленно, словно вслепую.
Теперь главное – не ошибиться. Каждый неверный шаг может обойтись чересчур дорого. Нужно быть очень внимательным и осторожным. Соберу побольше фактов, а там видно будет.
Для начала психолог провел эксперимент над Инес. Он без предупреждения оставил на ее рабочем столе оба рисунка. Она пришла в кабинет на улице Пуэнтес, как всегда, минута в минуту, приветливо поздоровалась со всеми, повесила сумку на вешалку, открыла окно и включила автоответчик. Женщина прослушала накопившиеся сообщения, посмотрела на стол, и вдруг ее взгляд упал на мрачные, выполненные углем рисунки Нико. Она непроизвольно схватила их в руки и стала внимательно рассматривать.
Хулио наблюдал за ней через стеклянную дверь и, естественно, сразу же заметил озабоченное, встревоженное выражение, появившееся на лице Инес. Он вошел в ее кабинет, поздоровался и сказал, что автор этих рисунков – мальчик тринадцати лет. Раньше он никогда не рассказывал Инес о Николасе и сейчас сразу же спросил, что она думает по поводу этих странных изображений.
– Я бы сказала, что у этого мальчика серьезные проблемы в сознании, – не задумываясь ответила она. – У него либо болезненное, воспаленное воображение, либо… либо он видит то, чего не должен видеть.
– Какое чувство они у тебя вызывают?
– Ужас и отвращение.
– Вот и у меня также. Похоже, что этот мужчина – его отец, а девочка – сестра.
– Ну да, я почему‑то сразу предположила что‑то в этом роде. Похоже на очередной случай скрытого сексуального насилия в семье.
Омедас специально не произносил этих слов, дожидался, когда они прозвучат из уст Инес. Ему хотелось получить максимально объективное подтверждение своих подозрений.
– То есть ты хочешь сказать, что посмотрела на рисунки и сразу же подумала о том, что в семье творятся, прямо скажем, неприятные вещи? – на всякий случай уточнил он.
– Да. Это первое, что пришло мне в голову. Я видела рисунки мальчиков и девочек, ставших жертвами сексуального насилия, когда работала в центре психологической помощи. Мы принимали не только самих пострадавших женщин, но, естественно, и их несовершеннолетних детей. Те рисунки были, конечно, выполнены попроще, чем эти, но суть от этого не меняется. Расследуя такие случаи, мы, кстати, порой выясняли, что вся эта мерзость творилась в семейном кругу. Иногда женщины были в курсе того, что происходило с их детьми, более того, оказывались соучастницами этого кошмара.
– Спасибо, я как раз собирался у тебя это уточнить. Впрочем, здесь несколько иной случай. Мать не в курсе. Похоже, девочка – ее зовут Диана – тоже не понимает, что с ней происходит. Ничего против воли с нею не делают. Она безумно любит отца и вообще живет, как и положено четырехлетнему ребенку, беззаботной, безоблачной жизнью. Я бы сказал, что она не просто любит, а обожает отца. Ей приятно играть с ним, нравится, когда он ее купает. Она довольна, когда он укладывает ее спать. В общем, все как‑то странно получается. Наверное, что‑то здесь не сходится.
– Ничего странного я в этом не вижу. Ребенок может не воспринимать действия отца как извращение, сексуальное принуждение или тем более насилие. В этом возрасте все новое принимается как должное, если оно не связано с болью, неприятными эмоциями или осуждением со стороны старших.
– А часто такое бывает? Я имею в виду случаи, когда жертва даже не догадывается о том, что происходит?
– Гораздо чаще, чем ты способен себе представить. Маленький ребенок может считать все происходящее игрой, какой‑то забавой. Особенно если взрослый не обижает его, не принуждает, ему удается убедить ребенка, что это такая игра, приятная для них обоих, все это ничем не отличается от поцелуев на ночь, от игры в щекотку, каких‑то фантазий и просто нежных прикосновений. Человек умный и осторожный подведет ребенка к этому постепенно. В общем‑то, большинство латентных случаев сексуального насилия над детьми относится как раз к этому типу. О них ведь известно только тому, кто этим занимается. К тому же если и удается что‑то заподозрить и обнаружить, то доказать факт насилия и развратных действий в отношении такого ребенка бывает очень трудно.
– Согласен. Физических травм ребенку не причиняют. Другое дело – повреждения психические и нравственные.
– Сам понимаешь, все это проявляется гораздо позднее, порой много лет спустя, когда ребенок взрослеет, начинает вспоминать то, что с ним происходило в детстве, и понимает, что стал жертвой чего‑то постыдного и унизительного.
– Да, деликатная тема, ничего не скажешь. Попробую побеседовать об этом с матерью девочки, но, по правде говоря, даже не знаю, как она отреагирует. Как я понимаю, главное – не напугать ее сразу же и не дать ей замкнуться в себе, отрицая все возможные намеки и предположения. Что еще посоветуешь сделать?
– Положим, деталей этого конкретного случая я не знаю, но одно несомненно, – задумчиво произнесла Инес. – Мать должна попросить о помощи и написать заявление о расследовании действий отца. На то время, пока все не успокоится, я бы настоятельно рекомендовала ей прервать любые контакты детей с этим человеком. Закон защищает ее интересы. Я уверена, что в этом случае он будет полностью на ее стороне.
Омедас надолго задумался. Что у него было в качестве доказательств? Несколько рисунков и кое‑какие косвенные улики – та самая дырка, проделанная в перегородке между двумя комнатами, к которой мальчишка приникал по вечерам и видел, что происходило по ту сторону стены, прислушивался к приглушенным голосам и шорохам, внимал этому чудовищному ночному ритуалу.
Психологу становилось понятным, почему Нико, подсознательно желающий стереть из памяти эти кошмарные воспоминания, излил их на бумаге в своем потайном блокноте, который догадливый психолог нашел у него в письменном столе. В первый раз за все это время Хулио увидел в своем пациенте нормального живого мальчишку из плоти и крови, который молча страдал и мучился от стыда за то, что оказался сыном этого отца, принадлежал к семье, где грязью и гнилью воняло из всех замочных скважин.
Инес во многом ему помогла, но, несмотря на это, Хулио предстояло еще многое обдумать. Прежде чем сделать столь важный ход, ему нужно было сначала поговорить с Николасом, попытаться добиться, чтобы тот сам рассказал о том, что видел и слышал. По правде говоря, Омедас не представлял себе, как ему удастся вырвать у Нико это признание, если, конечно, не заставлять его писать под диктовку и не применять какие‑нибудь полицейские методы психологического воздействия. Нет, нужно было обязательно подвести мальчика к такой ситуации, когда у него не окажется другого выбора. Придется, выражаясь боксерским языком, прижать его к канатам. Вдруг Хулио осенило. Он решил показать Нико эти рисунки. Пусть схватка будет открытой и честной.
Субботнее утро Николас провел в шахматном клубе. Затем Хулио предложил ему пообедать где‑нибудь по соседству. Нико выбрал «Макдоналдс».
«Конечно, это заведение не очень подходит для предстоящего разговора, но какое место можно вообще считать подходящим для беседы на эту тему? Там хотя бы всегда много народу, и никто не будет обращать на нас внимание», – подумал Омедас.
Рисунки Нико были у него с собой. Он сложил их в несколько раз и засунул в карман пиджака. Проблема заключалась в том, что Хулио никак не удавалось продумать план разговора хотя бы на несколько шагов вперед. Психолог был вынужден действовать интуитивно, в соответствии с тем, как развивалась обстановка.
Они стояли в очереди и болтали о шахматах. Нико интересовали правила классификации игроков, участвующих в тех или иных турнирах, и другие организационные вопросы. Неожиданно Хулио почувствовал, что нащупал правильный вектор поведения, и решил прикинуться сердитым и строгим. Он сообщил Нико, что не собирается тренировать его и готовить к районному турниру по той простой причине, что тот, в свою очередь, ни в чем ему не помогает и не хочет говорить о своих проблемах.