«Господи, как же счастливы мы были тогда!» – подумала Кораль, мгновенно вспомнив бесконечные разговоры, сигаретный дым, бессонные ночи, кофе, краски, любовь, какие‑то дурацкие головоломки, которые они раз за разом собирали и разбирали вместе.
Воспоминания уже не заливали, не заполняли ее, а били тяжелыми кулаками в лицо и в сердце. Кораль Арсе закусила губы и прошла по этому святилищу, посвященному божеству их совместной юности.
«Ровным счетом ничего не изменилось», – мысленно повторяла она как заклинание.
Те же пятна окаменевшей краски, та же сырость, какие‑то ведра, старые стулья, покосившиеся мольберты, подрамники, керамическая плитка, расколотая через одну, и кровать. Да, та самая, широкая, но страшно жесткая, с торчащими тут и там пружинами. Она по‑прежнему стояла в углу под окном, рядом с покосившейся, насквозь проржавевшей старой печкой.
Когда‑то все это было их тайным миром. Устав беречь свою влюбленность от окружающих, они всегда могли удалиться сюда. Здесь никто не мог побеспокоить их, как‑то ранить прекрасное светлое чувство. Этот скромный уголок, предоставленный ему и ей в безраздельное владение, казался им тогда роскошным дворцом, потому что в те годы они не просили у жизни многого, умели радоваться тем мелочам, которые дарила им судьба.
За считаные мгновения эта атмосфера прошлого перенесла их во времена юности, в те прекрасные дни, когда жизнь еще не требовала косметики и все вокруг было новым – даже то, что приходилось покупать подержанным или одалживать у знакомых. Этот маленький мир, крохотное пространство, предоставленное в их полное распоряжение, они постепенно наполняли книгами, картинами, пустыми винными бутылками, сигаретными пачками, коробками из‑под пиццы, постельным бельем, пледами, чулками со стрелками. Ведь не зацепиться здесь за что‑нибудь было просто невозможно.
|
|
На чердаке появилась старая пишущая машинка «Олимпиетте», оплавившиеся свечи, стоявшие на полу, щипцы для завивки волос, кассетная магнитола со сломанной антенной, щербатые чашки и диванные подушки. Все это обрамлялось ритуалами, наработанными ими обоими, такими, например, как чтение Марио Бенедетти,[21]строки которого запоминались, впивались в память, как танго. Здесь рождались стихи о любви и о будущей жизни, в которой им предстояло сделать сладкий выбор между погружением друг в друга и активной борьбой за творческие успехи. В итоге и он, и она отказались от обоих предложенных вариантов.
Раньше Хулио Омедасу было тяжело заходить в вагон этого поезда времени, сохранивший в себе огонь былой страсти, но сейчас ему здесь было хорошо, потому что она оказалась рядом. Тут было, как раньше, тепло и уютно, несмотря на запустение и беспорядок. Он сейчас жалел лишь о том, что выбросил картину, все эти годы висевшую на стене напротив входа. На ней был изображен молодой человек, дремлющий на скамейке в парке с романом Бальзака в руках, дочитать который ему так и не удалось.
В тот день Кораль оставила детей у матери, дав ей строгие указания ни в коем случае не впускать в дом Карлоса и не отвечать на его звонки. Они по‑прежнему жили у Хулио, хотя Кораль действительно подыскивала подходящую съемную квартиру.
Оказавшись наконец наедине, без детей, они наскоро навели на чердаке порядок, хорошенько проветрили помещение, избавив его от запаха слежавшейся пыли и плесени, а затем заперлись там на весь день и стали рассказывать друг другу о своей жизни, начиная с того дня, когда их пути разошлись. С собой у них было несколько бутылок вина, намного более дорогого, чем им доводилось пить тогда, в юности.
|
|
Кораль говорила, а Хулио слушал. Ему нравилось наблюдать за нею. Он с удовольствием отметил, что она подсознательно выбрала себе любимое место, то самое, где когда‑то стоял мольберт и молоденькая художница работала над очередной картиной. Омедас дождался, пока Кораль обоснуется на привычном месте, и занял свой обычный пост наблюдения – в дальнем углу комнаты, у самой стены, откуда так удобно было наблюдать за рисующей женщиной, поворачивавшейся к нему то в профиль, то спиной. Сейчас все получилось как тогда, с той только разницей, что Кораль оказалась к нему лицом. Ей не приходилось отрываться от мольберта и поворачиваться к Хулио, чтобы улыбнуться ему.
Негромкий голос Кораль, как всегда тщательно подбиравшей каждое слово, разносился под покатой плоскостью крыши, гулко отражавшей его. Им обоим было легко. Они охотно смеялись. Вино помогало сбросить последнее напряжение и забыть о каких‑то давних обидах, показавшихся теперь глупыми.
Мужчина и женщина отключили телефоны, их никто не беспокоил. Один на один друг с другом, пленники этого вновь обитаемого острова понимали, что делать им сейчас практически нечего. Нужно только рассказывать и слушать. Если бы тот большой мир в эти часы вдруг начал вращаться в другую сторону или разрушаться на глазах, то их это ничуть не заинтересовало и не обеспокоило бы.
|
|
В какой‑то момент Кораль Арсе встала с плетеного камышового стула, обнаружив при этом, что на ее насквозь пропотевших бермудах эффектно отпечаталось плетение спинки и сиденья, и объявила, что настало время ужина. Она на манер холодильника открыла старый шкаф с красками и растворителями и разыграла целый спектакль.
Кораль перебирала этот хлам, как банки с консервами, которыми они когда‑то в основном и питались, и предложила на выбор несколько гастрономических решений на этот вечер:
– Что у нас тут есть?.. Так, вот банка с тушеными помидорами, а еще мы имеем анчоусы. Солоноватые они, конечно, но вот с этой спаржей будут очень даже ничего. Конечно, можно открыть баночку с паштетом. Судя по цвету, делали его из кошачьей печени.
Оба поняли, что страшно проголодались и, пожалуй, в первый раз за вечер обрадовались, что нет необходимости, как тогда, в юности, действительно перебирать в шкафу пыльные банки с консервами. Можно просто‑напросто спуститься вниз и заглянуть в итальянский ресторанчик, открытый на первом этаже.
Они заказали себе отличное карпаччо с пармезаном и, разумеется, не обошли вниманием вино. На этот раз настала очередь кьянти.
Хулио разговорился и даже в подробностях рассказал о своей первой встрече с Карлосом, произошедшей при действительно необычных обстоятельствах. Кораль выслушала его с совершенно серьезным видом и вдруг без каких бы то ни было наводящих вопросов со стороны Хулио рассказала о том, как Карлос ударил Нико. Женщина добавила, что по сравнению со всей мерзостью, которую она узнала о своем муже, этот случай уже не имел сколько‑нибудь серьезного значения. В общем, все оказалось так, как Хулио и предполагал.
– Ах, это было наше любимое дизайнерское кресло – цвет бордо, тончайшая кожа, досталось в наследство от отца. Видите ли, только его священная задница могла себе позволить прикоснуться к этому сокровищу, – со смехом и в то же время зло сказала Кораль и дополнила: – Да, Нико всегда умел нанести удар в самое больное место. В этом ему не откажешь.
– Похоже, Карлос думает, что все произошло из‑за той несчастной пощечины.
– Нечего руки распускать! Хотя, конечно, на самом деле причина в чем‑то другом.
Оба прекрасно понимали, что это дело еще нельзя было считать закрытым. Карлос рано или поздно опомнится, не станет сидеть сложа руки и потребует соблюдения своих законных отцовских прав.
По обоюдному согласию они не стали продолжать разговор о Карлосе. Эта тема была не самой комфортной для них обоих.
В зале ресторана было на редкость тихо и спокойно. Официанты передвигались бесшумно, так, будто к подошвам их туфель был приклеен толстый слой войлока. Откуда‑то едва слышно доносились арии из опер Верди. В общем, вся атмосфера настраивала посетителей на то, чтобы поужинать и впасть прямо здесь, за столом, в приятную дремоту, постепенно переходящую в глубокий летаргический сон. Это заведение оказалось слишком уж культурным и цивилизованным. Такое ощущение никак не совпадало с тем приподнятым настроением, в котором пребывали они оба в тот вечер.
– Пойдем снова наверх, – предложила Кораль.
Эта короткая фраза словно стала сигналом к возврату туда, в духоту, жару, в мир ярости и страсти. Ночная прохлада и вино еще больше разогрели огонь, пылавший в них обоих.
Они сами не заметили, как оказались на той жесткой и негостеприимной кровати, на которой им было так хорошо когда‑то. Так же восхитительно ему и ей было сейчас. Они плотно прижались друг к другу, и каждый ощутил дыхание другого на своей коже.
Слова остались где‑то далеко, на другом берегу этой жаркой реки. Здесь они были не нужны. На чердаке царствовали даже не взгляды, а прикосновения. Кровь вскипала в жилах, ногти впивались в кожу, руки бесновались, гладили, сжимали и обхватывали, ноги переплетались, мышцы напрягались и вибрировали, губы сливались и ласкали, глаза целовали вслед за ними, пылающие угли плыли по жаркой реке, руки кричали, стонали, замолкали, бедра вздымались и опускались.
Они даже не заметили, как в комнате что‑то загорелось. Когда мужчина и женщина очнулись, кровать со всех сторон обступили языки пламени. Они сбросили простыни, стали сбивать и гасить огонь всем, что попадало под руку. Так, перемазанные сажей и задыхающиеся от дыма, он и она встретили рассвет, ворвавшийся в их жизнь внезапно и безжалостно.
От него никуда нельзя было деться, но люди все равно нашли способ продолжить свою безумную жаркую ночь. Они захлопнули ставни, перекрыли доступ дневному свету и, как два уголька с недотушенного пожарища, вновь соединились в едином языке пламени. Огонь снова воспылал в их телах и душах, слившихся воедино. Лишь к пяти часам следующего дня Хулио и Кораль смогли если не потушить, то хотя бы локализовать этот безумный пожар.
Они наконец открыли ставни, и солнечный свет залил комнату.
Пару дней спустя Хулио, как это частенько бывало, заглянул к Патрисии. После ужина они с Лаурой удобно устроились на диване в гостиной, чтобы сыграть в шахматы. Им обоим нравился этот ритуал, безмолвный поединок, борьба двух умов на таком маленьком, но безграничном поле, состоящем из шестидесяти четырех белых и черных клеток. Патрисия при этом обычно читала что‑нибудь в кресле до тех пор, пока не начинала зевать.
Традиционно игра продолжалась час‑полтора. За это время Хулио с Лаурой успевали не только сыграть две‑три партии, но и обсудить их, проанализировать самые интересные и неожиданные ходы. На этот раз, против обыкновения, они больше чем на час затянули первую же партию. Часы отсчитывали время, игроки молчали, впившись взглядами в доску.
Лаура выбрала индийскую королевскую защиту и затащила противника в эти бесконечные мрачные катакомбы. Хулио был погружен в игру и не замечал ничего вокруг. Он даже не слышал звуков, доносившихся с улицы. По‑настоящему интересная партия всегда поглощала его с головой. Омедас словно погружался в какой‑то кокон, изолировавший его как от звуков, так и от других раздражителей внешнего мира.
Лаура делала ход за ходом, при этом с геометрической точностью просчитывала траекторию движения руки так, чтобы ненароком не задеть своей фигурой какую‑нибудь другую. Хулио приходилось всерьез напрягаться, чтобы понять, что она затеяла, как противостоять ее очередному маневру. Оба так увлеклись, что даже не заметили, как Патрисия пожелала им спокойной ночи и ушла спать.
Дядюшка уже давно стал замечать, что ему приходится все больше думать и напрягаться во время игры с племянницей. На этот раз Лаура превзошла себя. Ее игра заставила Хулио привлечь буквально все резервы, включить свой логический аппарат на полную мощность.
Девчонка преградила ему путь ферзем и слоном, дерзко перемещающимся по диагонали. Очень скоро Хулио уже не наступал, а думал, куда бы деться от разящих как молния ударов этих подвижных и грозных фигур. Он не играл, а сломя голову убегал от своей же ученицы, лишь ненадолго задерживая ее контрнаступление жертвой очередной из своих фигур.
Омедас исподтишка посмотрел на Лауру и остался ею доволен. Его племянница сосредоточилась, внимательно наблюдала за ходом игры и никак не походила на ребенка. Нет, перед ним была молодая, но уже вполне взрослая и целеустремленная девушка. Еще несколько ходов – и король Хулио с негромким стуком лег на доску.
– Сдаюсь, – выдохнул он.
Его король лежал у ног ее ферзя, как статуя поверженного правителя, поваленная на землю с пьедестала.
Лаура откинулась на спинку дивана и рассмеялась на всю комнату, просто по уши довольная собой. Хулио глядел на нее и тоже улыбался.
Наконец‑то ей удалось добиться того, о чем она так давно мечтала. В течение последнего года ему стоило все больших трудов сводить их партии вничью. Тем не менее вплоть до этого дня дядя оставался для Лауры непобедимым учителем и непобежденным противником. Вот уже много лет он не давал ей форы ни в единую пешку, и Лаура прекрасно это знала. Наконец она победила его в долгой трудной партии этим прекрасным воскресным июньским вечером, который собиралась отметить в своем дневнике, сделать запись большими красными буквами. Да, для Лауры этот день оказался едва ли не самым важным в ее жизни.
– Как ты думаешь, смогу я когда‑нибудь стать настоящей шахматисткой?
– Ты уже ею стала. Честное слово.
В тот вечер Хулио осознал, насколько далеко вперед ушла его племянница. Он сполна оценил ее видение ситуации, умение просчитать партию на много ходов вперед.
Ей еще предстояло серьезно поработать над стратегическим осмыслением финальной стадии партии, но в миттельшпиле девчонка уже показывала подлинные чудеса мастерства. Ее фигуры работали с методичностью жерновов мельницы, перемалывавшей боевые порядки противника. Она не терялась в сложных ситуациях, не робела, когда сопернику удавалось сделать действительно опасный для нее ход. Из множества возможных, внешне в равной мере соблазнительных решений ей удавалось выбрать то единственное, которое действительно могло привести ее к успеху. У нее было все – мастерство, чутье и воображение.
Именно последнего качества в свое время порой так не хватало Хулио. Лаура играла дерзко, не боялась пожертвовать фигуру, а то и не одну или же сделать несколько рискованных ходов, если благодаря этой комбинации должна была в конце концов получить весомое тактическое преимущество. В общем, Хулио был горд своей ученицей, о чем, не стесняясь, и сообщил ей.
В свои пятнадцать лет она была готова противостоять самым лучшим игрокам. Лаура уже давно настраивалась на то, чтобы начать выступать в турнирах более высокого уровня. Ближайшей ее целью был региональный чемпионат, а затем – как знать, – возможно, и первенство Испании. В самое ближайшее время ей предстояли отборочные игры столь важных для нее соревнований.
Хулио, конечно же, верил как в ее талант, так и в мастерство, наработанное Лаурой. При этом он не мог забыть, что, разрешив ей участвовать в официальных чемпионатах, он выпускал племянницу в безжалостный мир профессиональных шахмат, пока неведомый ей и от этого еще более опасный для ее юного дарования. В один прекрасный день дядя мог пожалеть, что привел сюда племянницу, особенно если она не выдержит напряжения, давления извне, сорвется и начнет проигрывать турнир за турниром. В общем, цена за прикосновение к миру больших шахмат могла оказаться непропорционально высокой.
Хулио не мог обвинить себя в том, что держал девочку в неведении. Он не раз и не два рассказывал ей о том, в какую мясорубку она лезет, причем совершенно добровольно. Ему вовсе не хотелось, чтобы Лаура идеализировала этот странный мир закрытых, почти безмолвных залов, в котором победы встречают недолгими, слабыми, впрочем, вполне искренними аплодисментами. Здесь все друг друга знают, но видятся чрезвычайно редко. В этом мире даже праздники проходят очень немноголюдно и весьма скромно.
– Дядя, ты за меня не волнуйся. Я ведь мечтаю не о том, чтобы стать рок‑звездой. Вот это был бы действительно кошмар.
В то же время Хулио не мог не признаться себе в том, что, несмотря на все свои переживания за Лауру, на искреннее желание уберечь ее от неприятной стороны шахматного мира, в глубине души он мечтал, чтобы она поднялась на тот уровень, до которого не удалось добраться ему самому.
«Пусть племянница хотя бы символически отомстит этому миру за мои неудачи и поражения. Хочу, чтобы она продвинулась на шаг дальше и выше, чем я – мастер, который так никогда и не получил международный класс».
Он прекрасно отдавал себе отчет в собственном порочном нарциссизме, но хотел заранее сделать Лауре прививку от того, что в каком‑то смысле считал самой большой глупостью, совершенной им в жизни. Дядя рассказывал племяннице о самых сложных моментах в карьере профессионального шахматиста, живописал все трудности, с которыми приходится сталкиваться. Он даже чересчур уж сурово описывал все препятствия, возникающие на пути молодого шахматного таланта.
Все это было напрасно. На самом деле Омедас подсознательно радовался постоянно крепнущему желанию Лауры превратить шахматы в главное дело своей жизни и увлеченно передавал ей все секреты мастерства, которыми владел, выкладывал все без утайки. Взамен он требовал от девчонки лишь одного – увлеченности и сознательной работы над собой, над совершенствованием собственного мастерства.
Впрочем, требовать от нее ему ничего не приходилось. Она и сама была готова играть день и ночь, прерываясь лишь на то, чтобы проанализировать законченные партии или поучиться на примере других игроков. За последнее время Хулио успел убедиться в том, что амбиции и стремления Лауры вполне сформировались. Теперь он лишь гадал, что из этих профессиональных качеств и черт характера воспитал в ней он сам, а какие были присущи ей изначально, а сама Лаура лишь развила их до нужной степени.
Патрисия не видела ничего плохого в том, что ее дочка готовилась вот‑вот перейти в мир профессиональных шахмат.
«Нравится девочке эта игра – и ладно», – рассуждала мать.
Она считала, что таланты надо развивать, поддерживать, и, по правде говоря, не слишком верила брату, когда тот начинал рассказывать о трудностях и неприятных сторонах существования в том мире, где любимая игра и увлечение становятся профессией. На все сомнения, высказываемые Хулио, Патрисия отвечала лишь улыбкой.
Время от времени сестра не забывала напомнить брату, что он сам когда‑то не смог сдержать свою любовь к шахматам и попытался сделать их главной заботой своей жизни.
– Хулио, ты бы лучше помолчал. Вспомни себя в детстве и юности. Разве не отец привил тебе любовь к шахматам? Благодаря его педагогическим теориям ты по‑настоящему проникся очарованием этой игры. Именно он до поры до времени учил тебя всему, что знал сам, пробудил в тебе страсть к соревнованиям. И что? Неужели ты теперь станешь утверждать, что одерживал победы не сам, а только благодаря стараниям отца или что в твоих последующих неудачах виноват не ты, а только он?
Хулио раз за разом проверял Лауру, порой даже провоцировал ее. Когда она подала заявку на участие в Мадридском индивидуальном турнире, фактически являвшемся отборочным туром для чемпионата Испании, дядя стал высказывать свои сомнения в целесообразности такого шага. При этом он прекрасно понимал, что участие в этом турнире станет для Лауры переломным моментом. У нее были все шансы отлично выступить и в итоге занять одно из самых высоких мест. Если девочка получит достаточное количество очков на этих соревнованиях и попадет в дальнейшую сетку отбора к чемпионату страны, то ее уже ничем нельзя будет остановить.
– Вот скажи мне, зачем тебе эти соревнования? – спросил он. – Почему шахматы не могут быть для тебя просто увлечением, способом интересно провести время?
– Дядя, ты сам прекрасно понимаешь, что соревнования – это совсем другое дело. Не приставай ко мне больше с этой ерундой.
– С какой еще ерундой?
Лаура поняла, что дядя откровенно валял дурака, делал вид, что не понимает, о чем идет речь, и позволила себе бесцеремонно сменить тему:
– Ты, кстати, не заметил, что в последнее время сосед совсем перестал дудеть на своем тромбоне?
Хулио непроизвольно бросил взгляд на часы и сказал:
– А ведь верно! Уже одиннадцать, а он обычно в десять играть начинал. Заболел, что ли?
Лаура загадочно улыбнулась и повела его в свою комнату. Там она все так же молча встала на табуретку и вынула из тайника свой трофей.
Хулио был застигнут врасплох. Он изумленно глядел на него, вертел блестящую штуковину в руках, не зная, что с ней делать и, главное, что сказать Лауре.
Племянница рассказала ему о своей проделке. На всякий случай она предпочла подать эту историю без излишнего хвастовства и даже с неплохо – по меркам самодеятельного домашнего театра – сыгранным раскаянием. Девочка не извинялась за содеянное. Она просила совета, хотела знать, как быть дальше.
Хулио слушал Лауру и внимательно разглядывал явно недешевый, абсолютно новый инструмент. При этом он подсознательно подсчитывал количество нервных клеток, сэкономленных как Патрисией с Лаурой, так и всеми обитателями дома благодаря этому дерзкому, достойному Робин Гуда поступку его племянницы.
Следовало признать, что задуманное она реализовала смело, осторожно и грамотно. По крайней мере, ее никто не поймал и не заметил. В качестве смягчающего обстоятельства стоило учитывать и отсутствие в действиях Лауры личной корыстной цели. Она не собиралась ни пользоваться тромбоном, ни продавать его. Теперь девчонка стояла перед ним, ждала оценки и комментариев к ее поступку.
Эта задача оказалась для Хулио весьма непростой. Он понимал, что должен не только что‑то сказать, но и сделать это твердо, решительно и, главное, немедленно. Самым простым выходом из ситуации было бы осудить племянницу за то, что она поступила не в соответствии с законом. Кража остается кражей, сколь бы благородные мотивы ни руководили действиями вора. Но ведь и сам сосед бесцеремонно вторгался в личное пространство всех жителей дома, нарушая тем самым их права и свободы.
Девушка поняла, что общество не в силах справиться с нарушителем общепризнанных норм, и решила действовать на свой страх и риск. Презрев законы, в данном случае совершенно бессильные, она сумела наказать нарушителя, лишить его привычной возможности демонстрировать обществу свое презрение к его нормам. Надо признать, сделано это было чисто и аккуратно. Принцип «око за око» восторжествовал в полной мере.
– А мама, как я понимаю, ничего не знает? – оттягивая время для принятия окончательного решения, поинтересовался Хулио. – Эту штуку ты с самого начала прятала у себя?
– Я пока ей об этом не рассказывала, – с несколько наигранным смущением ответила племянница. – Хотела сначала с тобой поговорить. Ты честно скажи, я плохо поступила?
– Слушай, Лаура, не прикидывайся маленькой девочкой, которая ничего не понимает. Конечно, этот поступок не заслуживает оправдания. Воровство остается воровством при любых обстоятельствах.
– Это не воровство, а реквизиция орудия преступления.
Хулио вздохнул. Спорить с этой девочкой было не так легко. Она была явно разочарована его суровым вердиктом, нахмурилась, отвернулась в сторону и гордо сложила руки на груди. Судя по всему, племянница ожидала от дяди если не оправдательного, то куда менее осуждающего приговора.
– Настучишь на меня?
– Ты имеешь в виду, собираюсь ли я рассказать обо всем твоей маме? А сама‑то что думаешь? Как я должен поступить в этом случае?
– Да я не про это. Маме, конечно, давно нужно было рассказать. Я хочу знать, собираешься ли ты закладывать меня соседу?
– В общем‑то, конечно, стоило бы вернуть ему инструмент. Это было бы справедливо.
– Интересно!.. Дудеть на весь дом посреди ночи – это, оказывается, не преступление, а уж откровенно плевать на всех окружающих – и вовсе, наверное, благое дело.
– К сожалению, жизнь иногда оказывается такой. Не всегда торжествуют закон и справедливость. Порой приходится приспосабливаться к весьма неприятным ситуациям. Во всяком случае, силой проблемы не решить, самосуд – тоже не лучший способ для этого.
– По‑моему, большей глупости, чем вернуть ему тромбон, и придумать нельзя. Он ведь снова возьмется за игру, чем докажет нам свое превосходство и наше ничтожество.
– Может быть, это не слишком разумно, но таков уж единственный законный выход.
Говорить о случившемся таким тоном ему, конечно, не хотелось, но Хулио взял себя в руки, вспомнил, что должен, в конце концов, не только учить племянницу играть в шахматы, но и воспитывать ее. Каким бы оригинальным и по‑своему изящным ни был ее поступок, поощрять такие выходки в подростковом возрасте было более чем опасно. Он сделал вид, что всерьез рассердился, сказал Лауре, что они с мамой еще подумают о том, какие воспитательные меры принять в данном конкретном случае, и потребовал от обвиняемой обеспечить полную сохранность похищенного имущества, пока не будет решен вопрос о его передаче законному владельцу.
– Вот видишь, ты еще и маме неприятностей добавила. Можешь себе представить, как она будет себя чувствовать, возвращая соседу инструмент и извиняясь перед ним за твою детскую шалость.
– Не нужно ее ни во что впутывать. Я сама все верну, – почти прокричала Лаура, явно готовая расплакаться.
– Ладно, это мы еще посмотрим.
– Я сказала – сама верну, и твоего разрешения спрашивать не собираюсь.
С этими словами она бросилась на кровать и закрыла голову руками. С давних времен, с раннего детства Лауры, Хулио успел уяснить для себя смысл такого поступка. Он означал только одно: «Оставьте меня все в покое! Я хочу поплакать». Омедас уважал это право, поэтому вышел из ее комнаты и закрыл за собой дверь.
Он уже отошел от нее на несколько шагов по коридору, но все‑таки расслышал голос Лауры, приглушенный подушкой.
– Идиот! – донеслось из‑за двери.
В столь поздний час проспект Веласкеса был почти пустынен. Хулио вел машину и размышлял о случившемся. Мысли его были невеселыми.
«Вполне вероятно, что последний эмоциональный возглас Лауры, как ни странно, достаточно точно описывал мою роль во всем этом деле. Может быть, я и вправду поступил, мягко говоря, неумно, начал отчитывать племянницу, когда ее скорее следовало похвалить за сообразительность и решительность. Как и подобает настоящей шахматистке, она сумела воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы взять важную фигуру, которую так беспечно зевнул противник. В результате этой короткой, но эффектной и, кстати, эффективной атаки тот остался безоружным перед нею. С точки зрения шахмат этот ход Лауры заслуживает как минимум пары восклицательных знаков».
Тем не менее дядя решил применить для оценки поступка племянницы другой критерий, о котором часто говорил ему отец. Цель далеко не всегда оправдывает средства. Судьба нагловатого соседа и его инструмента, в общем‑то, не слишком беспокоили Хулио. Гораздо больше его волновало отсутствие четкой моральной ориентации у племянницы. Она не смогла правильно идентифицировать нравственную составляющую своего поступка не только в сам момент похищения тромбона, но и гораздо позднее, когда схлынул адреналин, вызванный рискованностью и нестандартностью найденного ею решения проблемы.
С позиции индивидуалистической этики действия Лауры были абсолютно корректны и справедливы. Другое дело, что с точки зрения человека, так или иначе учитывающего настроения и правила, принятые в обществе, этот поступок не мог не вызывать осуждения. Справедливо ли было нарушать закон, учитывая, что тот тип, который пострадал от этого, сам вполне очевидно плевать хотел на права окружающих?
«Что честно, то понятно. Что справедливо, то и законно. Как хорошо, если бы все в жизни было так просто. Вот как интересно все обернулось. Я с удовольствием похвалил Лауру за проявленную самостоятельность, решительность и тягу к справедливости, но в конце концов отругал ее и довел до слез, наговорил того, чего мне не хотелось бы озвучивать».
Дядя прекрасно понимал, что у племянницы своя жизнь. Бесконечно направлять все ее поступки и принимать за нее решения он не сможет. Впрочем, Хулио чувствовал, что способен научить Лауру еще многому, если, конечно, она этого захочет.
«Господи, как же недавно я брал эту маленькую девочку с собой на прогулку и порой часами без перерыва был вынужден отвечать на ее бесконечные детские „почему?“. Она всегда была хорошим ребенком, в меру послушным, но не до скучной предсказуемости, вполне самостоятельным и очень любознательным».
Хулио прямо сейчас мог бы выстроить этапы эволюции Лауры как взрослеющей личности. К сожалению, сегодня она стояла на пороге нового этапа, того, на котором влияние как матери, так и дяди становилось все меньше и меньше. Пока что девочка еще говорила Хулио правду, практически не обманывала его, но при этом уже была готова пожалеть о своей искренности.
Примерно до пяти лет девочка старалась не врать взрослым, потому что ассоциировала ложь с наказанием. Годам к десяти она научилась не обманывать старших уже сознательно, из чувства благоразумия и уважения к ним. Теперь Лаура явно стояла перед выбором, решала, доверять ли и дальше свои сокровенные мысли и чувства людям, еще недавно самым близким. Ее явно так и подмывало скрыть от матери и дяди что‑нибудь важное для нее, не сказать правды ради достижения каких‑то своих целей. Похоже, она была уже готова если не соврать, то хотя бы умолчать о том, что следовало бы рассказать старшим.
Хулио понимал, что такое отношение к проблеме правды и лжи влечет за собой весьма опасное изменение в личности, в системе морально‑нравственных критериев, применяемых в жизни. Так ложь во спасение, из чувства самосохранения, постепенно переходит в ту, которая используется ради достижения каких‑то целей. Ложь очень быстро может стать сильнейшим, стратегически важным оружием, применяемым направо и налево.