Мой муж продолжал наряжаться, как первый модник, и сорить деньгами, как дворянин, не сомневаясь, что я сделаю все возможное и невозможное, чтобы заплатить его долги. Он много пил, часто бывал у публичных женщин и пропадал у них по нескольку дней, пока я не нанимала крепких мужиков, чтоб они отыскали его и привели домой. И его приводили, завшивевшего и устыдившегося. Я выбирала у него вшей и подогревала стыд. Я больше не восхищалась его торсом и достойным римской статуи профилем и стала завидовать своей сестре Асунсьон, которая вышла замуж за человека, видом смахивавшего на кабана, но трудолюбивого и хорошего отца. Хуан скучал, а я начинала отчаиваться. Я даже не старалась удержать его, когда он наконец решился отправиться в Новый Свет на поиски Эльдорадо, города из чистого золота, где дети играют топазами и изумрудами. Хуан уехал не простившись, глубокой ночью, тайком, взяв с собой узелок с одеждой и мои последние сбережения — он их стянул из тайника в кухне.
Хуану удалось заразить меня своими мечтами, хотя мне никогда не приходилось видеть ни одного искателя приключений, который бы возвратился из Нового Света разбогатевшим. Наоборот, все возвращались нищими, больными и тронувшимися рассудком. Те, кому удавалось сколотить состояние, потом его теряли, а хозяева огромных имений, которые, как рассказывали, там были в изобилии, понятное дело, не могли привезти их с собой. Однако ни эти, ни другие доводы разума не могли пересилить манящую притягательность Нового Света. Разве по улицам не тянулись повозки, груженные слитками индейского золота?
В отличие от Хуана я не верила в существование города из чистого золота, волшебных рек, дарующих вечную молодость, и амазонок, которые развлекаются с мужчинами, а потом, одарив драгоценностями, отсылают их прочь. Но я подозревала, что по ту сторону океана есть нечто еще более ценное — свобода. В Новом Свете каждый был сам себе хозяин, кланяться ни перед кем не надо было, можно было ошибаться, а потом начинать все заново; можно было стать другим человеком, зажить другой жизнью. Там никто не носил клеймо бесчестья долго, и человек даже самого презренного происхождения мог возвыситься. «Выше меня — только шляпа с перьями», — говаривал Хуан. Разве я могла упрекать мужа за эту авантюру, когда я сама, если бы была мужчиной, поступила бы точно так же?
Когда Хуан уехал, я возвратилась в Пласенсию, чтобы жить вместе с семьей сестры и с матерью — дед к тому времени уже умер. Я стала «вдовой Нового Света», как многие женщины в Эстремадуре. По обычаю я должна была носить траур, прятать лицо за густой вуалью, отказаться от общественной жизни и жить под неусыпным присмотром родственников, духовника и властей. Молитвы, труды и одиночество — вот все, что сулило мне будущее, но роль мученицы меня совершенно не устраивала. Если завоевателям Нового Света приходилось несладко, то еще тяжелее было их женам в Испании. Я, правда, быстро отделалась от надзора своей сестры и зятя, которые боялись меня почти так же, как мою мать, и, чтобы не ссориться со мной, старались не соваться в мою личную жизнь. Им было достаточно, чтобы я не давала поводов для кривотолков. Я продолжала шить на заказ, ходила продавать пирожки на Главную площадь и даже появлялась на городских праздниках. Кроме того, я ходила в больницу помогать монашкам ухаживать за больными, жертвами хворей и поножовщины. Меня с юности интересовало врачевание, но я, конечно, не подозревала тогда, что позже лечебные знания станут для меня жизненно важны, так же как кулинарные способности и умение находить воду.
Как и у моей матери, у меня прирожденный дар отыскивать подземные воды. Часто ей или мне приходилось ехать с каким-нибудь крестьянином — а иногда и со знатным сеньором — в поле, чтобы указать место, где нужно рыть колодец. Это очень просто: нужно взять веточку здорового дерева, нежно держать ее в руке и медленно идти до тех пор, пока веточка, почувствовав близость воды, не наклонится. В том месте и нужно копать. Люди говорили, что с таким талантом мы с матерью могли бы разбогатеть, ведь колодец в Эстремадуре — это настоящее сокровище, но мы никогда не брали денег за эту работу, потому что, если брать плату, дар уйдет.
С помощью этой способности мне суждено было однажды спасти целое войско.
В течение нескольких лет я почти не получала известий от мужа, не считая трех коротеньких записочек, посланных из Венесуэлы. Их мне прочел приходской священник, и он же помог написать ответ. Хуан сообщал, что ему приходится переживать множество лишений и опасностей, что в тех землях обитают самые порочные люди, что нужно постоянно держать оружие наготове и быть начеку, что золота там много, хотя пока его не видно, и что он вернется богачом, построит мне дворец и я заживу, как герцогиня. А тем временем мои дни проходили медленно, в скуке и бедности, потому что я тратила ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду, а остальное прятала в ямке в саду. Никому ничего не говоря, чтобы не давать повода для сплетен, я решила последовать за Хуаном в его рискованном предприятии, чего бы это ни стоило, не из любви — она давно прошла, — не из верности — он ее не заслуживал, — а потому, что не могла расстаться с мечтой о свободе. Там, вдали от всех, кто меня знал, я могла стать хозяйкой самой себе.
Огонь нетерпения жег мне тело. Ночи для меня были сущим адом: я ворочалась в кровати, и мне казалось, будто я снова в жарких объятиях Хуана, как в те времена, когда мы еще страстно желали друг друга. Я вся горела даже зимой и злилась на себя и на мир оттого, что родилась женщиной и была обречена жить в тюрьме обычаев. На ночь я, следуя советам монашек из больницы, пила отвар снотворного мака, но это нисколько не помогало. Я старалась молиться, как требовал от меня священник, но мне не удавалось дочитать до конца «Отче наш», не погрузившись в свои смятенные мысли, потому что дьявол, который все опутывает своими сетями, не отступался от меня. «Инес, тебе нужен мужчина. Ведь можно делать все, только благоразумно и осмотрительно…» — вздыхала мать, всегда мыслившая практично.
Для женщины в моем положении заполучить мужчину было проще простого. Даже мой исповедник, дурно пахнувший, похотливый монах, пытался склонить меня ко греху прямо в пыльной исповедальне в обмен на индульгенции, которые сократили бы мое пребывание в чистилище. Но я не поддалась: он был отвратительный старикашка. В мужчинах, если бы они мне были нужны, недостатка бы не было. Иногда, когда не хватало мочи сопротивляться проискам дьявола, я заводила себе любовников, но это были лишь минутные объятия, уступка природной нужде. Я была будто привязана к призраку Хуана и заключена в тюрьму одиночества. Я не была вдовой и не могла снова выйти замуж. Моим уделом было ждать, только ждать. Разве не лучше отправиться навстречу опасностям моря и диких стран, чем состариться и умереть, так и не пожив?
Наконец, после долгих хлопот, я получила королевское разрешение отправиться в Новый Свет. Испанская корона старалась поддерживать брачные узы своих подданных и заботилась о воссоединении семей, чтобы заселить земли Нового Света добропорядочными христианскими семействами, но с принятием решений не торопилась. В Испании, как известно, все делается очень нерасторопно. Разрешения ехать в Новый Свет давались только замужним женщинам и только в том случае, если их в путешествии сопровождал какой-нибудь родственник или иная уважаемая особа.
Моим спутником стала Констанса, моя племянница пятнадцати лет от роду, дочь Асунсьон, застенчивая девочка, собиравшаяся посвятить жизнь служению Господу. Ее я выбрала потому, что она была самой крепкой среди моих родственников — ведь Новый Свет не для слабых здоровьем людей. Ее мнения никто не спрашивал, но, судя по тому, что она при известии о предстоящем путешествии упала в обморок, эта перспектива ее не очень привлекала. Родители доверили ее мне, только получив обещание — письменное и скрепленное печатью у нотариуса, — что, отыскав своего мужа, я сразу же отправлю ее обратно в Испанию и снабжу деньгами для вступления в монастырь. Обещание это исполнить я не смогла, но не по своей вине, а по вине Констансы. Но рассказ об этом еще впереди.
Для получения нужных мне бумаг два свидетеля должны были подтвердить, что я не принадлежу к числу нежелательных лиц, что я не мавританка и не еврейка, а честная христианка. Пригрозив священнику донести о его похотливом поведении в церковный суд, я получила письменное подтверждение своей высокой нравственности. На свои сбережения я купила необходимые для путешествия вещи; не буду перечислять здесь все — это был бы слишком длинный список, хотя я помню его полностью. Достаточно сказать, что я закупила провизии на три месяца, в том числе кур в клетке, — это помимо одежды и домашней утвари для обустройства в Новом Свете.
Педро де Вальдивия вырос в большом каменном доме в Кастуэре, в имении обедневших дворян, примерно в трех днях пути к югу от Пласенсии. Мне очень жаль, что мы не познакомились в молодости, когда он, статный офицер, проезжал через мой город, возвращаясь из одного из своих военных походов. Быть может, мы ходили в один и тот же день по одним и тем же извилистым улочкам: он — уже настоящий мужчина, со шпагой на поясе и в щегольском мундире королевской кавалерии, а я — еще девочка с рыжеватыми косами (тогда они были светлые, а потемнели потом). Мы могли встретиться в церкви, его рука могла случайно коснуться моей в чаше со святой водой, наши взгляды могли встретиться, но мы были незнакомы. Ни этот крепкий солдат, уже много где побывавший и закаленный в боях, ни я, девочка-белошвейка, не могли и вообразить себе того, что нам было уготовано судьбой.
Педро происходил из небогатой, но родовитой семьи военных. История их подвигов началась еще во времена борьбы с римлянами до Рождества Христова, а затем продолжалась в течение семисот лет в жестоких схватках с сарацинами. И до сих пор в этом семействе рождались мужчины прекрасной закалки, находившие себе место в вечных войнах между монархами христианского мира. Их предки спустились с гор и обосновались в Эстремадуре. Педро вырос на рассказах матери о подвигах семи братьев из долины реки Ибии, Валь-д’Ибии, которые схватились в кровавой битве с ужасным чудовищем. Это, вдохновенно рассказывала мать семейства, был не просто дракон с телом ящера, крыльями летучей мыши, двумя или тремя головами, как тот, с которым бился святой Георгий. Это был зверь в десять раз больше и свирепее, проживший много веков и воплощавший всех недругов Испании, начиная с римлян и арабов и заканчивая злокозненными французами, которые в недавние времена осмелились оспорить власть нашего монарха. «Ты только представь, сынок, — нам бы пришлось лопотать по-французски!» — всегда восклицала почтенная сеньора, дойдя до этого момента своего повествования. Один за другим погибли братья Вальдивия — кто в языках пламени, которое изрыгало чудовище, кто в его тигриных когтях. Когда шестеро братьев пали и казалось, что битва проиграна, младший из братьев, который еще мог держаться на ногах, срубил толстый сук с дерева, заточил его с обоих концов и вонзил в глотку свирепой твари. Дракон от боли затрепыхался и стал бить хвостом по земле так сильно, что по ней пошла трещина и поднялось огромное облако пыли, которое полетело по воздуху и достигло Африки. Тогда герой сжал свой меч обеими руками и вонзил его по самую рукоять в сердце чудовищу, таким образом освободив Испанию от монстра. От этого юноши, храброго из храбрых, и происходил Педро по прямой материнской линии, доказательством чего могли служить меч, который сохранили потомки, и щит с гербом, на котором на золотом фоне две змеи кусали ствол дерева. Девиз их рода был такой: «Жизнь продлевает презрение к смерти».
Неудивительно, что, имея таких предков, Педро услышал зов оружия уже в раннем возрасте. Мать истратила остатки своего приданого, чтобы снарядить его для задуманного предприятия: она купила сыну кольчугу, полный боевой доспех, оружие, приличествующее коннику, двух коней и наняла оруженосца. Легендарный меч рода Вальдивия давно превратился в кусок ржавого железа, тяжелый, как булава, и имел только историческую ценность, так что мать купила Педро новый клинок из лучшей толедской стали, гибкий и легкий. С этой шпагой Педро суждено было не расставаться всю жизнь — и когда он сражался в испанских войсках под знаменами императора Карла V, и когда завоевывал самое отдаленное королевство Нового Света, — и умереть рядом с ней, обагренной кровью и переломленной надвое.
Юный Педро де Вальдивия, воспитанный на книгах и привыкший к материнским заботам, отправился на войну с таким воодушевлением, какое бывает у тех, кто из убийств видел только, как мясник забивает и разделывает свиней на площади — кровавое зрелище, посмотреть на которое собиралась вся деревня. Наивность слетела с него так же быстро, как новенький вымпел с родовым гербом превратился в лохмотья — в первом же сражении.
В ту пору в императорской армии служил и другой храбрый дворянин, Франсиско де Агирре, который тотчас же сделался лучшим другом Педро. Франсиско был настолько же хвастлив и шумен, насколько Педро был серьезен, но оба имели славу отчаянных храбрецов. Род Агирре был баскского происхождения, но семья жила в городке Талавера-де-ла-Рейна, недалеко от Толедо. С самого начала молодой человек выказывал самоубийственную отвагу: он искал опасностей, потому что верил в защиту золотого креста, который ему дала мать и который он всегда носил на шее. На той же цепочке, что и крест, у него висел медальон с прядью каштановых волос юной красавицы, которую Франсиско с детства любил запретной любовью, потому что возлюбленная приходилась ему двоюродной сестрой. Раз жениться на любимой кузине было нельзя, он поклялся хранить безбрачие. Впрочем, это не мешало ему искать благосклонности всякой женщины, которая только попадалась на пути его пылкой натуре. Он был высок и красив, наделен искренним смехом и звонким тенором, как нельзя лучше подходил на роль души компании в тавернах и покорителя женских сердец: его обаянию противиться не мог никто. Педро советовал ему поберечь себя, потому что французская болезнь одинаково беспощадна что к маврам, что к евреям, что к христианам, но он всецело полагался на крест своей матери, полагая, что если он безотказно защищает его в сражениях, то так же должен ограждать его от пагубных последствий сладострастия.
Агирре, такой любезный и галантный в обществе, на поле брани превращался в свирепого зверя, в противоположность Педро де Вальдивии, который вел себя спокойно и благородно даже перед лицом смертельной опасности. Оба молодых человека умели читать и писать, учились и были более образованны, чем большинство дворян. Педро получил основательное образование у священника, дяди его матери, в доме которого он жил в юности. Об этом священнике поговаривали, что он и есть настоящий отец Педро, но юный де Вальдивия так и не решился спросить его об этом. Это означало бы оскорбить собственную мать. Кроме того, Агирре и Вальдивию роднило то, что оба появились на свет в 1500 году, в год рождения императора Священной Римской империи Карла V, короля Испании, Германии, Австрии, Фландрии, Нового Света, части Африки и прочая и прочая. Молодые люди не были суеверны, но все же явно гордились тем, что рождены под одной звездой с королем, а значит, им суждены схожие ратные подвиги. Они считали, что в этой жизни нет лучшей доли, чем быть солдатом под началом такого удалого монарха; они восхищались его великанским ростом, его упрямой отвагой, ловкостью всадника и фехтовальщика, талантом стратега на войне и стремлением к знаниям в мирное время. Педро и Франсиско благодарили судьбу за то, что она позволила им родиться католиками, что гарантировало спасение души, и испанцами, то есть превосходящими добродетелью всех других смертных. Они были подданными Испании, правительницы мира, необъятной в длину и ширину, более могущественной, чем Римская империя в древние времена, избранной Господом, чтобы открывать новые земли, завоевывать их, обращать в христианство, основывать города и заселять самые отдаленные уголки Земли. Им было по двадцать лет, когда они отправились сражаться во Фландрию, а потом участвовали в итальянских кампаниях, где осознали, что жестокость на войне — это добродетель. Так как смерть — постоянная спутница солдат, то лучше, чтобы душа была всегда к ней готова.
Оба офицера служили под командованием выдающегося военачальника маркиза де Пескары, чья утонченная внешность могла ввести в заблуждение. Но под золочеными доспехами и шелковым платьем, расшитым жемчугом, скрывался редкий гений военного дела, что маркиз доказал на деле тысячу и один раз. В 1524 году, в разгар войны между Францией и Испанией, которые оспаривали друг у друга власть над землями в Италии, Пескара и две тысячи лучших испанских солдат исчезли странным образом, будто растворившись в зимнем тумане. Пошел слух, будто они дезертировали, и из уст в уста стали передаваться веселые куплеты, в которых их изображали предателями и трусами, в то время как они, укрывшись в одной крепости, в строжайшей тайне готовили атаку. Дело было в ноябре, и холод пробирал до самой души несчастных солдат, разбивших лагерь во дворе крепости. Они не понимали, зачем их держали там, в холоде и неведении, вместо того чтобы вести в бой с французами. Маркиз де Пескара не торопился, выжидая подходящий для нападения момент с терпением бывалого охотника. Наконец, после нескольких недель ожидания, он подал знак офицерам готовиться действовать. Педро де Вальдивия приказал людям в своем батальоне надеть доспехи прямо на шерстяные накидки — это была непростая задача, потому что пальцы липли к ледяному металлу, — а потом выдал им простыни, чтобы накинуть их сверху Так, будто белые призраки, они, дрожа от холода, шли в полной тишине всю ночь, пока на рассвете не добрались до вражеского форта. Дозорные на стенах заметили какое-то движение на снегу, но решили, что это тени деревьев, колеблющихся на ветру Французы не видели испанцев, приближавшихся белыми волнами по заснеженной земле, до самого последнего момента, когда те бросились в атаку, застав противника врасплох. Эта безоговорочная победа превратила маркиза де Пескару в самого знаменитого полководца того времени.
Годом позже Вальдивия и Агирре принимали участие в битве при Павии, красивом городе с сотней башен, где французы тоже были разбиты. Король Франции, который отчаянно сражался в этой битве, был захвачен в плен одним из людей Педро де Вальдивии. Солдат сбросил монарха с коня и, не зная, кто это, уже собирался перерезать ему горло. Своевременно вмешавшись, Вальдивия не позволил совершить непоправимое и таким образом изменил ход истории. На поле сражения осталось больше десяти тысяч убитых; много недель воздух кишел мухами, а земля — крысами. Говорят, что в тех краях до сих пор в кочанах капусты между листьями часто попадаются раздробленные кости.
Тогда Вальдивия впервые понял, что кавалерия — больше не главная движущая сила победы и что будущее за двумя новыми видами оружия — аркебузами, которые было непросто заряжать, но которые отличались дальнобойностью, и бронзовыми пушками, более легкими и подвижными, чем пушки из кованого железа. Другим важным фактором было участие наемных солдат — швейцарцев и немецких ландскнехтов, известных своей жестокостью. Раньше Вальдивия презирал их, потому что для него война, как и все остальное в жизни, была делом чести. Битва при Павии заставила его задуматься о важности стратегии и нового оружия: он осознал, что безумной храбрости таких людей, как Франсиско де Агирре, не достаточно и что война — это наука, требующая изучения и логики.
После сражения под Павией Педро де Вальдивия, измотанный и охромевший от ранения копьем в бедро — рану ему прижигали кипящим маслом, но она снова открывалась при малейшем напряжении мышц, — вернулся домой в Кастуэру. Он был как раз в том возрасте, чтобы жениться, увековечить свое имя в потомстве и посвятить себя заботам о полях, опустевших из-за небрежения и долгого отсутствия хозяина, как не уставала повторять его мать. Идеальной невестой для Педро была бы девушка с хорошим приданым — оно пришлось бы очень кстати в обедневшем имении Вальдивии. Родственники и священник нашли для Педро несколько кандидаток — все из хороших семей и с солидным приданым. Молодой офицер знакомился с ними, пока заживала его рана.
Но все обернулось не так, как предполагалось. Педро впервые увидел Марину Ортис де Гаэте в том единственном месте, где ее можно было встретить на людях: у дверей церкви после мессы. Марине тогда было тринадцать лет, и она все еще носила детские пышные накрахмаленные юбки. Ее сопровождали дуэнья и служанка, державшая зонтик от солнца над ее головой даже в пасмурные дни. Яркий луч солнца-никогда не касался полупрозрачной кожи этой бледной девочки. У нее было ангельское лицо, белокурые и будто источающие свет волосы, неуверенная поступь, какая бывает у тех, на ком слишком много нижних юбок, и весь ее вид выражал такую невинность, что Педро тут же позабыл все свои намерения укрепить свое имение с помощью приданого будущей жены. Ему по природе были чужды мелочные расчеты, а красота и добродетель этой девицы совершенно его покорили. Хотя она была небогата и приданое сильно уступало прочим ее прелестям, Педро, выяснив, что она еще не помолвлена ни с кем другим, сразу же начал за ней ухаживать.
Семейство Ортис де Гаэте тоже желало получить от супружества своей дочери прежде всего материальную выгоду, но не смогло отвергнуть притязаний такого родовитого и доблестного кабальеро, как Педро де Вальдивия, и дало согласие на брак с единственным условием — чтобы свадьба состоялась после того, как невесте исполнится четырнадцать лет. А до тех пор Марина принимала ухаживания своего жениха с заячьей боязливостью, хотя и старалась показать, что она тоже с нетерпением считает дни до свадьбы.
Педро был тогда в расцвете сил — высокого роста, широкоплечий, хорошо сложенный, с благородной осанкой, орлиным носом, упрямым подбородком и очень выразительными голубыми глазами. Он уже тогда зачесывал волосы назад и собирал их в небольшой хвостик на затылке, чисто брил щеки, напомаживал усы и остренькую бородку — все это были неизменные его атрибуты в течение всей жизни. Он элегантно одевался, имел решительное выражение лица, говорил, выдерживая паузы, и всем своим видом внушал уважение, но при этом умел быть галантным и нежным. Марина восхищалась им и не могла понять, почему этот отважный и благородный мужчина обратил внимание именно на нее. Они поженились на следующий год, когда у Марины появились месячные кровотечения, и поселились в скромном имении семейства Вальдивия.
Марина приняла свой новый статус замужней женщины с самыми лучшими намерениями. Но она была слишком молода, и строгий характер мужа и его склонность к наукам ее пугали. Им было не о чем разговаривать. Она сконфуженно брала книги, которые муж советовал ей, даже не отваживаясь признаться ему, что едва умела прочесть пару простейших фраз и подписать свое имя неуверенной рукой. Ее всю жизнь ограждали от внешнего мира, и она не желала этого менять; длинные речи мужа о политике и географии приводили ее в ужас. Ее жизнь составляли молитвы и вышивка драгоценных облачений для священников. Управлять домом она не умела, да и слуги не слушались ее детского голоска, так что руководить в доме продолжала свекровь, а с Мариной обращались, как с маленькой девочкой, какой она и была. С помощью старших женщин в семье она взялась разбираться в докучных домашних заботах, но расспросить о другом аспекте жизни замужней женщины — еще более важном, чем приготовление еды и ведение счетов, — ей было не у кого.
Пока отношения с Педро ограничивались свиданиями под присмотром дуэньи и изящными записками, Марина была счастлива, но все ее восторги испарились, как только она в первый раз оказалась с мужем в постели. Она совершенно не представляла себе, что должно произойти в первую брачную ночь, ведь никто не подготовил ее, чтобы это не стало для нее ужасной неожиданностью. В ее приданом было несколько батистовых ночных рубашек — длиной до щиколоток, с атласными лентами на шее и запястьях и прорезью в виде креста спереди. Ей даже никогда не приходило в голову спросить, для чего нужно это отверстие; никто не объяснил ей, что через него она будет соприкасаться с самыми интимными частями тела своего мужа. Она ни разу в жизни не видела обнаженного мужчину и думала, что мужчины отличаются от женщин только растительностью на лице и тембром голоса. И когда в темноте спальни Марина почувствовала, что Педро дышит ей в лицо, а его руки ощупывают складки рубашки в поисках прорези, украшенной искусной вышивкой, она, как ослица, лягнула мужа, вскочила и с криком ужаса побежала по гулким коридорам каменного дома.
Хотя в своих действиях Педро руководствовался самыми добрыми намерениями, он вовсе не был умелым и внимательным любовником: его опыт по части любви ограничивался мимолетными объятиями с женщинами, продававшими свою честь по сходной цене. Но он понял, что с Мариной ему потребуется огромное терпение: его супруга была совсем еще девочкой, чье тело, как бутон, едва начало распускаться, и принуждать ее к соитию совершенно не годилось. Он старался подготавливать ее потихоньку, но невинность Марины, которая так привлекала его вначале, превратилась в непреодолимое препятствие на этом пути. Ночи стали сплошным разочарованием для него и настоящим мучением для нее, а при свете дня они оба никак не отваживались заговорить об этом деле. Педро с головой ушел в чтение и заботу о своих землях и крестьянах, а избыток энергии тратил на фехтование и верховую езду. В глубине души он готовился к отъезду и прощался с родными местами, и когда тяга к приключениям окончательно пересилила в нем стремление к оседлой жизни, он снова вступил под знамена Карла V с тайной мечтой сравняться в военной славе с маркизом де Пескарой.
В феврале 1527 года испанские войска под командованием коннетабля Франции герцога де Бурбона стояли под стенами Рима. Испанцы в сопровождении свирепых швейцарско-немецких наемников выжидали подходящий момент, чтобы войти в город цезарей и отыграться за несколько месяцев без жалованья. Эта армия представляла собой орду голодных, недисциплинированных солдат, жаждущих добраться до сокровищ Рима и Ватикана. Но были в том войске не только лентяи и наемники; в рядах испанцев были два крепких офицера, Педро де Вальдивия и Франсиско де Агирре, которые вновь встретились после двух лет разлуки. Обнявшись как братья, они принялись рассказывать друг другу свои новости. Вальдивия с гордостью достал медальон с портретом Марины работы одного португальского миниатюриста, еврея-выкреста, который сумел скрыться от инквизиции.
— Детей у нас пока нет, потому что Марина еще очень молода. Но наступит и для этого черед, если будет на то Божья воля, — сказал Педро.
— Скажи лучше — если раньше нас не убьют! — воскликнул его товарищ.
Франсиско в свою очередь поведал, что он все так же тайно пылает платоническим чувством к своей кузине, которая тоже любит его и пригрозила уйти в монастырь, если ее отец будет настаивать, чтобы она вышла замуж за другого. Вальдивия ответил, что это не такая уж и нелепая идея, потому что для многих благородных женщин жизнь в монастыре оказывается меньшим злом, чем навязанное замужество, ведь в монастырь они уходят вместе с целой свитой служанок, со своими деньгами, и не отказываются там от роскоши, к которой привыкли в миру.
— В случае с моей кузиной это было бы непростительным расточительством, друг мой. Такая красивая девушка, да к тому же с таким крепким здоровьем, созданная для любви и счастья быть матерью, не должна заживо хоронить себя в монастыре. Но ты совершенно прав: я предпочел бы, чтобы она стала монашкой, чем вышла за другого. Я бы этого не допустил! Нам с ней обоим пришлось бы лишить себя жизни! — патетически заявлял Франсиско.
— И обречь себя на вечные муки в аду? Я уверен, что твоя кузина предпочтет монастырь. А ты сам? Что ты сам думаешь делать дальше? — спросил Вальдивия.
— Буду воевать, покуда достанет сил. И навещать кузину в ее монашеской келье под покровом ночи, — засмеялся Франсиско, поглаживая крест и медальон у себя на груди.
Защита Рима была организована плохо: папа Клемент VII был человеком, более способным к политическим интригам, нежели к военному делу. Едва отряды противника, окутанные густым туманом, подошли к городским мостам, великий понтифик по тайному подземному ходу бежал из Ватикана в ощетиненный пушками замок Святого Ангела. Его сопровождали три тысячи человек, в том числе знаменитый скульптор и ювелир Бенвенуто Челлини, известный как своим выдающимся талантом, так и отвратительным характером. Папа возложил на него ответственность за принятие решений относительно военных действий, потому что решил, что если он сам перед этим художником дрожит как осиновый лист, то и войска коннетабля де Бурбона тоже перед ним дрогнут.
В самом начале штурма стен Рима коннетабль был смертельно ранен мушкетным выстрелом в глаз. Позже Бенвенуто Челлини хвалился, что это именно он пустил пулю, убившую герцога де Бурбона, хотя на самом деле он не был даже близко к тому месту, где это произошло, но кто же осмелится с ним спорить? Раньше чем командиры смогли построить свои войска и отдать приказы, солдаты беспорядочной толпой ринулись на незащищенный город со шпагами наголо и мушкетами наготове, и через несколько часов город был взят.
В первые восемь дней в городе царило смертоубийство и по улицам рекой текла кровь, засыхая на тысячелетних камнях. Из города бежали больше сорока пяти тысяч человек, а оставшееся население оказалось в настоящем аду. Алчные захватчики жгли церкви, монастыри, больницы, дворцы и частные дома. Они убивали направо и налево, не щадя даже сумасшедших, больных в богадельнях и домашних животных; они пытали мужчин, чтобы заставить их отдать то, что могло быть спрятано; они насиловали всех женщин и девочек, что попадались им на пути; они убивали всех — от грудных младенцев до глубоких стариков. Грабежи, будто нескончаемая оргия, продолжались неделями. Солдаты, пьяные от крови и вина, вытаскивали на улицы разбитые произведения искусства и церковную утварь, обезглавливали без разбора статуи и людей, забирали себе все, что могли унести, а остальное ломали на куски. Знаменитые фрески в Сикстинской капелле избежали общей участи только потому, что там бдели над телом коннетабля де Бурбона. В Тибре плавали тысячи трупов, и запах разлагающейся плоти отравлял воздух. Собаки и вороны терзали валяющиеся повсюду тела. Затем в город явились верные спутники войны — голод и болезни, не щадившие ни несчастных римлян, ни их палачей.