— Уныние было такое, дон Педро, что мы жевали сырое мясо замерзших животных и пили конскую мочу. Днем мы шли так быстро, как могли, чтобы нас не занесло снегом и не сковало страхом. Ночью мы спали в обнимку с животными. На рассвете мы считали умерших индейцев и быстро шептали молитву за упокой их душ — на большее времени не было. Тела погибших оставались лежать там, где падали, как ледяные глыбы, указывая дорогу будущим путникам, чтобы они не затерялись в этой пустынной местности.
Альмагро рассказал, что доспехи у испанцев замерзали, зажимая их как в тиски, и люди снимали сапоги и перчатки вместе с пальцами, не чувствуя при этом никакой боли. Обратно тем же путем не пошел бы даже безумец, поэтому возвращаться решено было через пустыню, ведь никто и вообразить себе не мог, что эта дорога будет столь же ужасна. «Скольких же сил и страданий стоит христианину завоевание новых земель!» — думал про себя Вальдивия.
— Днем в пустыне жара будто в печи, и свет такой яркий, что рассудок мутится и у людей, и у коней: начинают видеться деревья и озера с пресной водой, — рассказывал аделантадо. — Но едва солнце заходит, температура резко падает, опускается густой туман и выпадает роса, ледяная, как снега, от которых мы страдали на вершинах гор. У нас в бочках и в кожаных мехах были большие запасы воды, но все же ее скоро стало не хватать. Жажда погубила множество индейцев и сделала испанцев хуже зверей.
— Это действительно похоже на путешествие в преисподнюю, дон Диего, — произнес Вальдивия.
— Это оно и было, дон Педро. Но я вас уверяю: если б я остался жив, я бы отправился туда еще раз.
— Но почему, если препятствия столь велики, а награда столь мала?
— Потому что за горами и пустыней, отделяющими Чили от остальных известных нам земель, скрываются зеленые холмы, благоуханные леса, полноводные реки и климат, лучше которого нет ни в Испании, ни где бы то ни было. Чили рай, дон Педро. Именно там стоит основывать города и процветать.
— А каково ваше мнение о тамошних индейцах? — спросил Вальдивия.
— Поначалу нам встречались дружелюбные дикари. Они зовутся промаукаи и родственны мапуче, но принадлежат к другим племенам. Но потом и они обратились против нас. Эти племена смешаны с племенами индейцев Перу и Эквадора; они также подчинены империи инков, чьи владения простираются до реки Био-Био. Мы нашли общий язык с некоторыми тамошними правителями, инкскими ставленниками, но продвинуться дальше на юг не смогли, потому что там живут эти самые мапуче, а они крайне воинственны. Поверите ли, дон Педро, я ни в одной из самых опасных экспедиций, ни в одной битве не встречал таких удивительно сильных врагов, как эти варвары, вооруженные палками и камнями.
— Охотно верю, аделантадо, если им удалось задержать вас и ваших солдат, знаменитых своей храбростью…
— Мапуче не знают ничего, кроме войны и свободы. У них нет короля, они не понимают иерархий и подчиняются своим вождям — токи — только во время сражения. Для них существует свобода и только свобода. Она для них — самое главное. Вот поэтому мы и не смогли подчинить их, как не смогли сделать это инки. Всю работу у них делают женщины, а мужчины занимаются только войной и подготовкой к сражениям.
Диего де Альмагро был казнен одним зимним утром 1538 года. В последний момент Писарро изменил приговор, все же убоявшись бунта солдат в случае публичной казни, которую он прежде приказывал устроить. Альмагро казнили в темнице. Палач медленно удушил его веревкой гарроты, а затем тело было вынесено на площадь Куско, где его обезглавили, хотя выставить голову на всеобщее обозрение, подвесив на мясницком крюке, как планировалось, так и не решились.
Эрнандо Писарро к тому времени начал осознавать всю значимость того, что он совершил, и задумался о том, какой будет реакция императора Карла V. Брат губернатора решил похоронить Диего де Альмагро достойно и сам, в траурном наряде, возглавил похоронную процессию.
Через несколько лет всем братьям Писарро пришлось дорого заплатить за свои преступления, но это уже другая история.
Я пустилась в изложение этих эпизодов, потому что они объясняют решимость Педро де Вальдивии покинуть Перу, погрязшее в корыстолюбии и предательстве, и отправиться завоевывать еще неиспорченную землю Чили, — и в эту авантюру я пустилась вместе с ним.
Битва при Лас-Салинасе и казнь Диего де Альмагро произошли за несколько месяцев до того, как я приехала в Куско. Во время этих событий я находилась в Панаме, ожидая известий от Хуана де Малаги, потому что там несколько человек сказали, что видели моего мужа.
В этом порту назначали друг другу встречи те, кто отправлялся в Испанию, и те, кто только прибывал оттуда. Там было множество людей: солдаты, королевские чиновники, хронисты, монахи, ученые, искатели приключений и разбойники, — и все варились в одних и тех же тропических испарениях. С этими путниками я передавала сообщения во все стороны света, но тянулись месяцы, а от мужа никакого ответа все не было.
Тем временем я зарабатывала на жизнь всеми известными мне ремеслами — шила, готовила, вправляла кости, лечила раны. Но тем, кто страдал от чумы, лихорадки, превращавшей кровь в патоку, французской болезни и укусов ядовитых тварей, которые водятся в тех краях в огромном количестве и от которых нет спасения, я ничем помочь не могла. Самой мне в наследство от матери и бабки досталось железное здоровье, позволявшее жить в тропиках и не болеть. Позже, в Чили, я относительно легко выдержала переход через раскаленную, как печь, пустыню, а затем переносила зимние ливни, во время которых грипп подкашивал даже самых крепких мужчин, и эпидемии тифа и оспы, когда мне приходилось пользовать заразных больных и хоронить их трупы.
Однажды, разговаривая с матросами одной пришвартованной в порту шхуны, я узнала, что Хуан уже довольно давно отплыл в Перу, куда устремлялись и многие другие испанцы, прослышав про богатства, открытые Писарро и Альмагро.
Я сложила свои пожитки, собрала все сбережения и села на корабль, отправлявшийся на юг, в сопровождении группы монахов-доминиканцев: разрешения ехать одной мне получить не удалось. Наверное, эти братья были посланы инквизицией, но я никогда у них об этом не спрашивала, потому что одно это слово тогда приводило меня в ужас, да и до сих пор страшит. Я никогда не забуду сожжение еретиков, которое я видела в Пласенсии, когда мне было лет восемь или девять. Чтобы они помогли мне добраться до Перу, я снова достала свои черные платья и приняла роль безутешной супруги. Монахи дивились супружеской верности, сподвигшей меня скитаться по миру вслед за супругом, который даже не звал меня к себе и точное местонахождение которого было мне неизвестно. Но на самом деле гнала меня вовсе не супружеская верность, а желание избавиться от состояния неопределенности, в котором оставил меня Хуан. Я уже много лет его не любила, едва помнила его лицо и даже опасалась не узнать при встрече. Да и оставаться в Панаме с ее нездоровым климатом и неуемным интересом проезжих солдат к женщинам мне вовсе не хотелось.
Мы плыли на корабле около семи недель. Все это время мы петляли по океану, повинуясь прихотям ветров: в те времена уже дюжины испанских кораблей ходили в Перу и обратно, но точные навигационные карты все еще оставались государственной тайной. И так как имеющиеся карты были неполными, то лоцманам каждый раз приходилось записывать все наблюдения, начиная от цвета воды и облаков и заканчивая мельчайшими подробностями контура берега, когда он находился в поле зрения: все это нужно было, чтобы улучшить карты и облегчить задачу другим путешественникам. Нам выпало пережить бури, сильные шторма, густые туманы, ссоры между членами команды и другие неприятности, о которых я не буду распространяться, чтобы чрезмерно не удлинять свой рассказ. Достаточно сказать, что монахи служили мессу каждое утро и каждый вечер заставляли нас читать молитвы, чтобы Господь усмирил океан и воинственные души людей.
Все путешествия опасны. Меня пугает необходимость отдаваться воле волн, плывя по бескрайнему океану в утлом суденышке и бросая вызов Богу и Природе, вдали от всякой человеческой помощи. Я предпочту оказаться в городе, осажденном свирепыми индейцами, что со мной случалось не раз, но не предпринимать больше морских путешествий. Поэтому мне никогда не приходило в голову возвращаться в Испанию — даже в те времена, когда исходившая от индейцев угроза была столь велика, что приходилось эвакуировать целые города и улепетывать, как мыши от кота. Я всегда знала, что мои кости будут покоиться в этой земле.
В открытом море, несмотря на постоянный надзор со стороны монахов, мне снова стали досаждать мужчины. Я чувствовала, что они ходят за мной по пятам, как стая собак. Может, от меня исходил запах самки во время течки? Запершись в своей каюте, я тщательно мылась морской водой, страшась этой своей силы, которую я вовсе не желала иметь и которая то и дело обращалась против меня. Мне снились волки, тяжело дышащие, с высунутыми языками и окровавленными клыками, готовые прыгнуть на меня все разом. Иногда у этих волков было лицо Себастьяна Ромеро. Я не могла спать и проводила ночи взаперти за шитьем и молитвами, не решаясь выйти на палубу успокоить нервы свежим ночным воздухом, потому что ощущала постоянное присутствие мужчин в темноте.
Да, я чувствовала угрозу и боялась ее, но вместе с тем она меня привлекала и завораживала. Желание было как бездонная пропасть, отверзавшаяся прямо у моих ног и манящая прыгнуть и окунуться в ее глубины. Мне были знакомы радость и буря страсти — я их переживала с Хуаном де Малагой в первые годы нашего союза. У моего мужа было множество недостатков, но нельзя отрицать, что он был неутомимым и изобретательным любовником, и поэтому я прощала его столько раз. Даже когда во мне не оставалось ни капли любви и уважения к нему, я продолжала желать его.
Чтобы обезопасить себя от соблазнов любви, я говорила себе, что никогда не найду человека, способного доставить мне такое наслаждение, как Хуан. Я знала, что нужно опасаться болезней, которыми можно заразиться от мужчин; я видела их последствия, и, какой бы здоровой я ни была, я боялась их как самого черта, ведь, чтобы заразиться французской болезнью, достаточно малейшего контакта с больным. Кроме того, я могла забеременеть, потому что смоченная в уксусе губка — средство ненадежное, а я так долго молила Деву послать мне ребенка, что она могла откликнуться на мои просьбы тогда, когда это было бы совсем некстати. Чудеса ведь по большей части случаются в самый неподходящий момент.
Этими соображениями я руководствовалась все годы своего вынужденного целомудрия, за которые сердце мое выучилось молчать, но тело никогда не переставало требовать своего.
Здесь, в Новом Свете, воздух горяч и располагает к чувственности, тут все ярче — и цвета, и запахи, и вкусы; тут даже цветы с их безумными ароматами и фрукты, теплые и нежные, побуждают к сладострастию. В Картахене, а потом в Панаме я стала сомневаться в тех принципах, которые сдерживали меня в Испании. Молодость моя проходила, жизнь утекала сквозь пальцы… Кого интересовала моя добродетель? Кто мог меня осудить? Я решила, что Господь должен быть более снисходительным здесь, на новом континенте, чем в Эстремадуре. Если Он прощал те унижения, которым во имя Его подвергались миллионы индейцев, то что Ему стоило простить слабости какой-то бедной женщины?
Я была несказанно рада, когда мы живыми и невредимыми вошли в порт Кальяо и можно было сойти с корабля, а то я уже начала сходить там с ума. Нет ничего более угнетающего, чем длительное нахождение в тесноте судна посреди бескрайних черных вод океана, бездонного и безбрежного.
В те годы слово «порт» было слишком гордым названием для Кальяо. Говорят, что теперь это самый важный порт Тихого океана, откуда в Испанию отправляются несметные богатства, но тогда это был лишь жалкий причал. Из Кальяо я вместе с монахами отправилась в Сьюдад-де-лос-Рейес, Город королей, который теперь носит куда менее остроумное название — Лима. Прежнее название мне нравится больше, поэтому я так и буду его называть. Этот город, в ту пору только основанный Франсиско Писарро в просторной долине, показался мне вечно окутанным туманом. Солнечный свет, проходя через влажный воздух, придавал городу какой-то фантастический вид, похожий на нечеткие рисунки Даниэля Бельалькасара.
Проведя необходимые изыскания, через несколько дней я нашла солдата, который был знаком с Хуаном де Малагой.
— Вы опоздали, сударыня, — сказал он мне. — Ваш муж погиб в битве при Лас-Салинасе.
— Хуан не был солдатом, — уточнила я.
— Тут нет другого ремесла: тут даже у монахов шпага в руках.
Лицо у этого человека было неприятное, неухоженная борода доходила до середины груди, одежда была грязна и в лохмотьях, рот — без зубов, а вел он себя как пьяный. Он клялся, что был дружен с моим мужем, но я ему не поверила, потому что первое, что он рассказал о нем, — что Хуан был солдатом-пехотинцем, весь в карточных долгах, ослабленный неумеренной страстью к женщинам и вину, а потом начал нести какую-то околесицу о плюмаже и парчовой шапочке. В довершение всего этот якобы приятель Хуана вконец перепугал меня тем, что попытался меня обнять, а когда я отстранила его, посулил заплатить за мою благосклонность золотыми монетами.
Проделав такой огромный путь — из Эстремадуры до бывших владений Атауальпы, — я решила сделать последнее усилие и присоединилась к каравану, который вез провиант и гнал стадо лам и альпак в Куско. Нас охраняло несколько солдат под началом некоего лейтенанта Нуньеса. Он был холостяк, красавец, бахвал и, по-видимому, привык потакать своим прихотям. В караване, помимо солдат, было два монаха, писец, судья и врач-немец. Все ехали верхом, кто на коне, кто на муле, а кого-то даже несли в паланкине индейцы. Я была единственной женщиной-испанкой в караване, но несколько индианок кечуа с детьми сопровождали бесконечную вереницу носильщиков, неся съестные припасы для своих мужей. Яркая одежда из тонкой шерсти придавала им радостный вид, хотя лица у них были угрюмые и злые, какие всегда бывают у подневольных людей. Они были невысокого роста, скуластые, с небольшими продолговатыми глазами и черными от коки зубами: они постоянно жевали листья этого растения, чтобы немного взбодриться. Их дети казались мне очаровательными, а некоторые индианки — симпатичными, хотя они никогда не улыбались.
Они шли за нами несколько лиг, пока не получили от лейтенанта Нуньеса приказ возвращаться в свои дома. Тогда они, взяв детей за руку, стали уходить одна за другой. Мужчины, несшие груз на плечах, были очень сильные, и, несмотря на то что они шли босые и навьюченные, как ишаки, они лучше справлялись с капризами климата и тяготами дороги, чем мы, ехавшие верхом. Эти индейцы могли идти многие часы, не сбиваясь с ритма шага, в полном молчании и с отсутствующим видом, как будто во сне. Они совсем мало знали по-испански и говорили плаксивым тоном, нараспев и всегда с вопросительной интонацией. В лице они менялись, только заслышав лай собак лейтенанта Нуньеса, двух свирепых овчарок, готовых разорвать человека в клочки.
Нуньес начал докучать мне в первый же день пути и с тех пор не оставлял в покое. Я благоразумно и мягко старалась не подпускать его к себе, постоянно напоминая о том, что я замужняя женщина: ссориться мне с ним было негоже. Но чем дальше мы ехали, тем больше росла его дерзость. Он кичился тем, что он дворянин, хотя, глядя на его поведение, мне было сложно в это поверить. Он сколотил небольшое состояние и содержал в разных местах между Сьюдад-де-лос-Рейес и Куско тридцать индианок-наложниц, и все они были, как он выражался, «очень сговорчивые». В его деревне в Испании это был бы настоящий скандал, но здесь, в Новом Свете, где у испанцев столько индианок и негритянок, сколько им захочется, это обычное дело. Большинство бросают этих женщин, удовлетворив свою похоть; некоторые, правда, оставляют их себе в услужении, но о детях, которые рождаются от матерей-невольниц, не заботится почти никто. Так эти земли наполняются озлобленными метисами.
Нуньес обещал избавиться от всех своих наложниц, как только я приму его предложение — а он не сомневался, что я его приму, когда удостоверюсь, что мой муж мертв, что, по его мнению, было неоспоримо. Этот самодовольный лейтенант слишком походил на Хуана де Малагу во всех его недостатках, чтобы я могла его полюбить, и не имел при этом ни одного из достоинств моего покойного мужа. Да я и не из тех людей, которые дважды наступают на одни и те же грабли.
В те времена всех испанок в Перу можно было по пальцам перечесть, и, насколько я знаю, ни одна из них не приехала без семьи, как я. Это все были супруги и дочери военных, и приезжали они по настоянию испанской короны, которая была очень заинтересована в создании законопослушного и добропорядочного общества в колониях. Эти женщины проводили жизнь взаперти, страдая от одиночества и скуки, хотя были окружены роскошью: у них было по несколько дюжин индианок для удовлетворения малейших прихотей. Мне рассказывали, что испанские дамы в Перу сами даже зад себе не подтирали — это делали их служанки. Непривычные к тому, чтобы испанка путешествовала одна, мужчины в нашем караване из кожи вон лезли, чтобы обходиться со мной как можно учтивее, будто я была какая-то знатная и важная персона, а не простая швея. В продолжение нашего долгого и неспешного путешествия в Куско они оплачивали мои расходы, делились со мной едой, предлагали мне свои палатки и лошадей, подарили мне сапоги и шаль из викуньи, самой мягкой шерсти в мире. Взамен они просили только спеть или рассказать что-нибудь об Испании, когда мы вечером встанем лагерем: их мучила тоска по родине. Благодаря этой помощи мне удавалось сводить концы с концами, ведь в Перу все стоило в сто крат дороже, чем в Испании, и я очень скоро оказалась без гроша.
В Перу было такое изобилие золота, что серебро вовсе не ценилось, при таком недостатке необходимых вещей вроде подков для коней или чернил для письма, что цены за них назначали просто несусветные. Одному из путешественников я одним рывком выдернула гнилой зуб — это дело простое и быстрое, нужно всего-то помолиться святой Аполлонии да чтоб были щипцы, — и за это он дал мне изумруд, достойный епископской тиары. Сейчас этот камень украшает корону Девы Заступницы и стоит больше, чем тогда, потому что в Чили не так много драгоценных камней.
Много дней мы шли по дорогам Великого Инки через засушливые равнины и горы, переправляясь через пропасти по висячим мостам из лиан, переходя вброд ручьи и соленые лужи, поднимаясь все выше и выше, и наконец достигли цели нашего путешествия. Лейтенант Нуньес, не спешиваясь, острием копья указал мне на очертания Куско вдали.
Никогда мне не доводилось видеть ничего столь потрясающего, как город Куско, пуп империи инков, священное место, где люди могли говорить с божеством. Быть может, Мадрид, Рим или какие-нибудь мавританские города, которые славятся своим великолепием, могли бы сравниться с Куско, но в них я не бывала. Несмотря на урон от войны и вандализма, он оставался белой жемчужиной, сверкающей под небом цвета пурпура. У меня перехватывало дыхание, и несколько дней подряд я бродила, задыхаясь не от высоты и разреженного воздуха, о чем меня предупреждали, а от тяжеловесной красоты этого города, его храмов, крепостей и других построек. Рассказывают, что, когда в Куско прибыли первые испанцы, дворцы здесь были облицованы золотыми плитами, но теперь их стены стояли голыми. На севере города возвышается потрясающее воображение строение — Саксайуаман, священная цитадель с тремя рядами высоких зигзагообразных стен, храм Солнца с лабиринтом улиц, башен, переходов, лестниц, террас, подвалов и покоев, где просторно жили пятьдесят и шестьдесят тысяч человек. Его название означает «сытый сокол», и, действительно, он, как сокол, с высоты обозревает весь Куско. Эта крепость построена из огромных тесаных камней, без всякого раствора подогнанных так плотно, что в стыки между ними невозможно было воткнуть даже остро наточенный кинжал. Как они вырезали эти огромные глыбы, не имея металлических инструментов? Как перевозили их на расстояние в несколько лиг, не имея ни колес, ни лошадей? Но больше всего меня удивляло, как горстке испанцев в такое короткое время удалось покорить империю, способную создать подобное чудо. Сколько бы испанцы ни разжигали внутреннюю вражду между инками, сколько бы ни было у конкистадоров покорных янакон, которых можно было использовать в сражениях, это и по сей день кажется мне совершенно необъяснимым. «Кроме пороха и железа, на нашей стороне — помощь Божья», — говорили испанцы, благодаря Господа за то, что местные жители защищались лишь каменным оружием. «Увидев, что мы явились из моря в крылатых домах, они решили, что мы — боги», — добавляли конкистадоры. Но я полагаю, что испанцы сами распространили эту, такую удобную для них, легенду и, убедив индейцев в том, что это правда, в конце концов и сами в это поверили.
Ошеломленная, я бродила по Куско, разглядывая людей. Их медные лица никогда не улыбались и не смотрели в глаза. Я пыталась представить себе их жизнь до нашего вторжения, когда по этим самым улицам прогуливались большие семьи в ярких разноцветных одеждах, жрецы в золотых нагрудниках, Великий Инка, увешанный драгоценностями — его носили в паланкине из чистого золота, украшенном перьями диковинных птиц, и всегда сопровождали музыканты, чванливые воины и бесконечная свита из жен и жриц Солнца. Несмотря на вторжение захватчиков, эта сложная культура оставалась практически нетронутой, она стала лишь менее заметной. Новый Инка был ставленником и почетным заложником Франсиско Писарро. Я никогда его не видела, потому что он и все его придворные находились под арестом, и доступ к его двору был закрыт. По улицам бродил простой народ — многочисленный и молчаливый. На каждого бородача-европейца приходились сотни безбородых индейцев. Испанцы, заносчивые и шумные, существовали в каком-то другом измерении, как будто местные жители были невидимками, тенями в тесных каменных переулках. Индейцы уступали дорогу захватившим их чужеземцам, но сохраняли свои обычаи, верования и общественное устройство в надежде, что время и терпение принесут им свободу от этих бородачей. Они не могли поверить, что захватчики останутся навсегда.
К тому времени волна братоубийственного насилия, разделившая испанцев на два лагеря в последние месяцы жизни Диего де Альмагро, улеглась. Жизнь в Куско налаживалась потихоньку и осторожными шажочками, потому что накопившаяся злость еще не полностью вышла и людские души вспыхивали от одной искры. Солдаты еще не успокоились после безжалостной гражданской войны, страна обеднела, везде царил хаос, и индейцев сгоняли на тяжелые работы.
Наш император Карл V в своих указах предписывал обращаться с местными жителями уважительно, любовью и добрыми делами нести им свет веры Христовой и нашей культуры, но в реальности все было иначе. Король, никогда не бывавший в Новом Свете, диктовал прекраснодушные законы в полутьме залов старинных дворцов, на расстоянии тысяч лиг от народов, которыми думал управлять, не принимая во внимание извечную людскую алчность. Очень немногие испанцы соблюдали предписания короля, а уж губернатор Франсиско Писарро — меньше всех. Даже у самых бедных испанцев тут были в услужении индейцы, а у богатых землевладельцев их были сотни, ведь и земля, и рудники не стоили ни гроша без тех, кто на них работал. Рабов принуждали подчиняться надсмотрщики с кнутами в руках, и некоторые индейцы такой печальной судьбе предпочитали убить свои семьи, а потом совершить самоубийство.
Из разговоров с солдатами мне удалось выудить разрозненные кусочки истории Хуана, и, сложив их в единую картину, я уверилась в его смерти.
Когда у моего супруга иссякли силы искать Эльдорадо в жарких джунглях севера, он прибыл в Перу и вступил в армию Франсиско Писарро. Хотя у Хуана призвания к военному делу не было, выживать в стычках с индейцами ему удавалось. Иногда ему перепадало немного золота — благо в этих краях оно в изобилии, — но он постоянно все проигрывал в карты. Он был должен денег нескольким своим товарищам и значительную сумму — Эрнандо Писарро, брату губернатора. Этот долг превратил моего мужа в его лакея, и по его поручению Хуану приходилось участвовать во многих темных делах.
В битве при Лас-Салинасе мой муж сражался на стороне победителей. Тогда на его долю выпало исполнить странную миссию, ставшую последней в его жизни. Эрнандо Писарро приказал ему поменяться с ним костюмами. Хуан облачился в оранжевый бархатный костюм, изящные доспехи, серебряный шлем с забралом, украшенный белым плюмажем, и узорчатый плащ, отличавшие его покровителя, который затерялся среди пехотинцев, одевшись простым солдатом. Наверное, Эрнандо Писарро выбрал моего мужа из-за роста: Хуан был такой же высокий, как и он. Писарро предполагал, что во время битвы его будут искать враги, как и случилось на самом деле.
Человек в экстравагантном наряде быстро привлек внимание капитанов из войска Альмагро, они пробились к нему, ожесточенно работая шпагами, и убили безвестного Хуана де Малагу, спутав его с братом губернатора. Так Эрнандо Писарро спас свою жизнь, но его имя навсегда было запятнано званием труса. Его прежние военные подвиги в одночасье были перечеркнуты, и ничто уже не могло вернуть ему былой славы. Постыдный трюк был воспринят как плевок в лицо всеми испанцами — и врагами, и друзьями. Такого ему простить не могли.
Поспешно был придуман план защиты этого Писарро от злых языков, но тщетно: рассказ о совершенной им низости шепотом передавался из уст в уста в тавернах и дружеских кружках. Все знали об этом поступке Эрнандо и обсуждали его. Именно поэтому мне удалось выяснить подробности, хотя я так и не узнала, где покоится прах моего мужа. С тех самых пор меня мучает подозрение, что Хуан не был погребен по-христиански и оттого его душа бродит неприкаянная в поисках утешения.
Хуан де Малага следовал за мной весь долгий путь в Чили, был рядом при основании Сантьяго, поддерживал мою руку, когда я рубила головы индейским вождям, и смеялся надо мной, когда я плакала от ярости и любви к Вальдивии. Даже сейчас, сорок лет спустя, он иногда мне является. Правда, теперь меня подводят глаза, и я часто путаю его с другими призраками прошлого.
У меня большой дом в Сантьяго: он вместе со внутренними дворами, конюшней и садом занимает целый квартал; стены тут из необожженного кирпича, очень толстые, потолки — высокие, на дубовых балках. В доме много закутков, где могут затаиться блуждающие души, бесы или Смерть. Она, кстати, вовсе не похожа на пугало в плаще с капюшоном и с пустыми глазницами, как рассказывают священники, чтобы держать нас в страхе. Смерть — высокая женщина, в теле, с пышной грудью, с руками, всегда готовыми к радушным объятиям, — эдакий ангел материнства.
Я теряюсь в этом огромном доме. Уже несколько месяцев, как я совсем не сплю: мне не хватает теплой руки Родриго на животе. По ночам, когда все слуги уходят и остаются только стражники и дежурные горничные, которые не спят на случай, если мне понадобится помощь, я брожу по дому с лампой в руке, осматриваю большие комнаты с беленными известью стенами и голубыми потолками, поправляю картины и цветы в вазах, заглядываю в птичьи клетки. На самом деле я выслеживаю Смерть. Несколько раз я подходила к ней так близко, что ощущала благоухание ее свежевыстиранной одежды, но она игрива и ловка — мне не прикоснуться к ней, она всегда ускользает и прячется в толпе духов, обитающих в доме. Среди этих духов и бедняга Хуан, который последовал за мной на край света, бренча своими непогребенными костями и шелестя лохмотьями окровавленной парчи.
В Куско всякие следы моего первого мужа затерялись. Его тело, облаченное в пышный наряд Эрнандо Писарро, явно было первым, которое солдаты-победители унесли с поля боя, до того как индейцы сошли с гор и набросились на останки павших. Без сомнения, они удивились, увидев, что в доспехи и серебряный шлем был одет не их командир, а какой-то неизвестный солдат, и, я полагаю, они неохотно повиновались приказу скрыть произошедшее, потому что трусость — последнее, что готов простить испанец. Но все же приказ был выполнен так хорошо, что все следы пребывания Хуана в этом мире были полностью стерты.
Когда стало известно о том, что вдова Хуана де Малаги расспрашивает о нем, со мной захотел познакомиться сам губернатор, маркиз Франсиско Писарро. Для него был построен дворец в Сьюдад-де-лос-Рейес, откуда он, окруженный роскошью, управлял империей коварно и жестко. Но в тот момент губернатор находился с визитом в Куско. Он принял меня в зале, украшенной перуанскими коврами из прекрасной шерсти и резной мебелью. Столешница большого стола в центре, спинки стульев, бокалы, канделябры и плевательницы были из чистого серебра: в Перу серебра было больше, чем железа. Несколько вельмож, мрачные как стервятники, сбившись стайками по углам, перешептывались и с важным видом шелестели какими-то бумагами. На Писарро был облегающий дублет черного бархата с прорезями на рукавах, белое жабо, толстая золотая цепь на шее, туфли с золотыми же пряжками и накидка из куньего меха на плечах. Это был мужчина шестидесяти с лишком лет, надменный, с зеленоватой кожей, седоватой бородой, глубоко посаженными, смотревшими подозрительным взглядом глазами и неприятным фальцетом.
Писарро в кратких словах выразил соболезнования по поводу кончины моего мужа, не упоминая даже его имени, и тут же, сделав неожиданный жест, протянул мне кошель с деньгами, чтобы я не бедствовала, «пока не представится возможность отправиться обратно в Испанию» — так он выразился. В это самое мгновение я, повинуясь внезапному порыву, приняла решение, о котором за всю жизнь ни разу не пожалела.