Владимир Гомбожапович Митыпов
Ступени совершенства
В. Митыпов
Ступени совершенства
Повесть
Африкан Бальдуров. В добрый путь
Давно известно, что «мечты поэзии, создания искусства» больше всего волнуют воображение молодежи. Красота – привилегия юности. И не потому ли столь органично, столь неразрывно связано искусство с молодостью: с одной стороны, предметом, натурой искусства всегда и главным образом является человек в поре цветущей, в расцвете своих сил, с другой стороны, вряд ли найдется такой молодой человек, который сознательно или безотчетно не тянулся бы к искусству.
Мне кажется, не так уж неправы те, кто считает художественную самодеятельность – главным направлением искусства будущего. Гармоничное развитие личности человека – строителя коммунизма приведет к тому, что уже в обозримом будущем в нашем обществе станет одиозной фигура так называемого профессионала в искусстве, если он бесталанен. Даже сейчас можем сказать, положа руку на сердце: старательной посредственности в профессиональном искусстве, всему, что эта посредственность несет с собой – штампу, безмозглому и бездушному воспроизведению творческих приемов, принадлежащих гениям прошлого, работе без поисков, поискам без риска, – разве всему этому мы уже сейчас не предпочитаем непосредственность и чистоту самодеятельности, ее искренность, ее умение отдаваться искусству без остатка, страстно, самозабвенно? В этом смысле нельзя не согласиться с Мариэттой Шагинян, чьи смелые и сильно аргументированные мысли об искусстве будущего, как известно, вызвали не так давно целую бурю среди деятелей искусства центра страны.
Обо всем этом невольно думаю, собираясь представить читателю нашего журнала нового автора – Владимира Митыпова, чью повесть «Ступени совершенства» публикуем в этом номере. Перед вами, читатель, в высшей степени любопытное явление: молодой бурят, работающий в геологопоисковой партии в далеком северном районе, а именно в Северо‑Байкальском, написал повесть... О чем бы вы думали, читатель? Об искусстве древних египтян времен Среднего Царства, об одном из величайших и самых загадочных проявлений человеческого гения – скульптурном портрете царицы Нефертити, принадлежащем резцу Тутмоса.
Человек, идущий в литературу, должен писать прежде всего и преимущественно о том, что он достаточно хорошо знает, чтобы сообщить людям что‑нибудь новое.
– Почему же вы не пишете о своем деле, о геологии?
Глаза моего собеседника, большие, черные, с глубоко запрятанной смешинкой, с минуту задумчиво смотрят куда‑то мимо меня.
– Я согласен с вами, – начинает он очень тихо, очень серьезно, – конечно, вы правы: человеку надо писать только о том, что он хорошо знает. В моем любимом деле – в геологии – я еще слишком молод. После окончания Улан‑Удэнской первой школы пять лет учился в Иркутском университете. В экспедиции всего лишь два года. Этого слишком мало, чтобы я мог сообщить о геологии и ее удивительных людях что‑нибудь интересное. Историей же искусства я интересуюсь с детства. Особенно меня увлекает то, что здесь, куда ни ткнись, – всюду загадки, ни в чем ничего определенного, во всем заложены громадные возможности для догадок, для фантазии.
Парень очень молод. Он не утратил еще доброго умения стесняться старших, речь его, жесты выдают в нем человека скромного, но столько в себя вобравшего, что сквозь естественную для подобной встречи скованность в поведении молодого человека проступает большое, уже вполне осознанное чувство собственного достоинства. Да, именно такие люди влекут к себе пытливое внимание настоящих мастеров портрета, ищущих характеры, ищущих в людях то, что не перенято ими у других, не съобезьянничено ими, не усвоено посредством пошлейших тренировок перед зеркалом. Да, именно такие люди, идущие к искусству по‑настоящему, по зову души, а не из пижонского стремления казаться умнее и лучше, чем на самом деле, – именно такие люди характеризуют нашего молодого человека, по‑настоящему наследующего дела старшего поколения.
Отцы и деды Владимира Митыпова, возможно, несчитанные версты на животе проползли, вымаливая у дацанских святынь счастье себе и детям. Потом пришла Советская власть. Народ, разгневанный, развеял монастыри желтошапочников – гнезда обмана и невежества – впрах и навсегда. И вот прошло с тех времен, когда люди ползали у ламских монастырей, всего каких‑нибудь три десятка лет. И Советская власть совершила чудо: сын и потомок самых что ни на есть рядовых бурят сидит передо мной в качестве высококвалифицированного инженера‑геолога, и мы полдня проводим в беседах о судьбах искусства, о загадке портрета Нефертити, о картинах Эль‑Канно, о долге художника.
С удовольствием признаюсь: я испытал радость от общения с Владимиром Митыповым. Убежден, что такое же чувство испытаете вы, читатель, от прочтения его повести о бессмертии подлинного искусства – выразителя всего лучшего, что было и есть и будет в народе.
Владимир Митыпов показался мне одним из тех, кто нынче в бригадах коммунистического труда, в учреждениях, вузах и школах жадно и ненасытно вбирает в себя сокровища, выработанные человечеством. Эти люди – зримые уже провозвестники членов небывалого в истории коммунистического общества.
В добрый путь, Владимир Митыпов!
Африкан Бальбуров.
Предисловие
В 525 г. до н. э. закончилась почти четырехтысячелетняя история Древнего Египта. Безвозвратно канули в прошлое равные богам повелители этой земли, несметные толпы их рабов, строители, мудрецы, живописцы и ваятели. Величайшая цивилизация древности, которой многим обязана вся последующая культура человечества, умерла, оставив на границах пустынь исполинские пирамиды, храмы, молчаливые каменные изваяния и причудливые надписи, которые никто не мог прочитать, потому что на языке этого народа уже никто на земле не говорил.
И лишь через десятки столетий, в первой половине XIX века, французский археолог Жан Франсуа Шампольон сумел найти ключ к их разгадке. С этого времени начинает раскрываться история Древнего Египта, история высокой и своеобразной культуры страны фараонов.
Для того, чтобы понять ее, нужно не только поражаться развалинами огромных храмов, пирамидами, фресками и таинственными иероглифами, но и знать, что кое в чем культура того времени не уступала современной. Это относится к изобразительному искусству, точнее – к скульптуре. В музеях Каира и Берлина хранятся изображения женщины, царицы Нефертити (Нефрэт), что в обоих случаях обозначает «Прекрасная дама идет» или «Явление прекрасной». Это изображение поражает красотой и мастерством исполнения. Известно четыре изображения этой царицы: головки из кварцита, раскрашенного известняка, песчаника и статуя из известняка. По технике и духу исполнения они настолько отличаются от произведений предыдущих эпох, имевших культовое значение и призванных способствовать загробной жизни изображенного лица, что даже неискушенный человек не может не задуматься о причинах столь чудесного отклонения. Действительно, тот короткий отрезок времени, когда были созданы портреты Нефертити, выделяемый учеными в особую «эпоху Эль‑Амарны», был, пожалуй, наиболее светлым в длинной веренице столетий древнеегипетской истории.
Эпоха между началом и концом III тысячелетия до н. э. называется в истории Египта Древним царством. Это – время могущественных фараонов – строителей пирамид и храмов. Естественно, что сооружение таких гигантов способствовало ослаблению страны, подрыву ее экономики, что и привело в конце концов к ускорению распада Древнего царства. Новый расцвет Египет переживет в эпоху Среднего царства, продолжавшегося с конца III тысячелетия до н. э. по 1600 г. до н. э. В этот период возрождается государственность в ее былой форме, строятся храмы и города, совершаются победоносные походы в Эфиопию и Палестину. Конец Среднего царства ознаменовался новым ослаблением древнеегипетского государства и завоеванием его гиксосами, господство которых продолжалось 108 лет. Восстание против чужеземных захватчиков, возглавленное правителями города Фивы, увенчалось успехом. С этого момента начинается период Нового царства. Столицей освобожденного Египта стали Фивы, а покровитель этого города – бог Амон – считается главным государственным божеством. Жрецы Амона пользуются особым благоволением воинственных фараонов Нового царства. Это позволило жрецам сосредоточить в своих руках огромные богатства и вмешиваться в управление государством.
Вообще, на протяжении всей истории Древнего Египта каста жрецов играет чрезвычайно большую роль, и ни с чем не сравнима власть богов над всеми сторонами жизни государства. Именно этим духовным рабством можно объяснить наблюдаемое каноническое, обдуманное однообразие поз древнеегипетских скульптур, в которых нарочитым отсутствием движения в окаменевших раз и навсегда фигурах воплощалась идея загробного бессмертия власть имущих лиц.
Попытки вырваться из‑под настойчивой опеки жрецов, видимо, не раз делались фараонами, свидетельства чему можно усмотреть в безвременной кончине некоторых из них. Жрецы умело охраняли свое право давать безоговорочные советы фараонам, считавшимися воплощением богов.
Десятому фараону Нового царства (1375‑1358 гг. до н. э.) с помощью решительных мер удалось поставить зарвавшихся жрецов на место. Мало того, – на шестом году правления он вообще упразднил всех богов и объявил солнечный диск, Атон, единственным богом страны.
Имя этого реформатора – Аменхотеп IV Аменофис, что означало «Амон доволен». Как и у всех фараонов, у него было еще имя – Нефер‑хеперу‑ра Уен‑ра – «прекрасны творения Ра, неповторимое, единственное, не имеющее себе равных создание Ра». После введения нового культа он стал именовать себя Эхнатоном – «Угодный Атону». Впрочем, жрецам Амона следовало этого ожидать, ибо еще его отец, Аменхотеп III, преступил вековые традиции, женившись на незнатной танцовщице Тии. От своей матери молодой правитель унаследовал красоту, а от отца – пренебрежение к жрецам, которое у него вылилось в открытое вероотступничество и бунт.
Реформы Эхнатона коснулись и общественной жизни. Высокопоставленные чины этого времени публично хвалятся своим незнатным происхождением и увековечивают это в многочисленных надписях. Питая вполне обоснованное недоверие к Фивам, оплоту Амона, Эхнатон перенес столицу на 400 км к северу и назвал новый город, выросший со сказочной быстротой, Ахетатоном, т. е. «Горизонт Атона». Здесь работала целая плеяда замечательных мастеров зодчества, живописи и скульптуры.
Реформы Эхнатона открыли им пути к исканиям, позволили мастерам освободиться от мертвящего влияния религии. Поэтому творения эпохи правления Эхнатона отмечены явными тенденциями к реалистическому изображению и новому пониманию действительности. Ярчайшим свидетельством этого являются скульптурные портреты царицы Нефертити, жены Эхнатона, найденные в мастерской скульптора Тутмоса.
История создания вдохновенного гимна‑изваяния красоты женщины, жившей тридцать три века назад, легла в основу описываемых ниже событий. Повесть, следующая в основном исторической достоверности, не свободна и от художественного домысливания. Но, видимо, это неизбежно, иначе почему бы К. Керам, автор знаменитой книги «Боги, гробницы, ученые», вынужден был заметить: «Человек чуждый музам может сказать: «Писатели лгут». Если поэтическая вольность в обращении с фактами – это ложь, то действительно древние авторы лгали не менее, чем современные».
Глава 1
Едва заметная розовая полоска отделила темное небо от каменистого плоскогорья Восточной пустыни[1]. Сквозь низкие облака, похожие на обрывки золотой пряжи, сияла божественная Сотис[2]– звезда, управляющая разливами великого Хапи[3]. В той стороне, далеко за знойным морем, вода которого по цвету подобна этим облакам, за неведомым краем земли каждое утро возрождается огненноликий бог Атон.
Поистине, ничтожны люди перед беспредельностью мира... Меренра, главный жрец столичного храма Атона, устало опустил веки. Верный раб‑нубиец, неподвижно, как изваяние из черного камня, застывший за его спиной, осторожно поправил теплую накидку из белоснежной шерсти, сползшую с плеча Меренры.
Предрассветный холод пронизывал тело, и течение мыслей было свободным и ясным, несмотря на бессонную ночь.
В трехстах с половиной тысячах локтей к югу, в утренней полутьме, таился коварный, несмирившийся Уасет[4]. Шел уже семнадцатый год царствования фараона Эхнатона, но Уасет все еще терпеливо ждал своего часа, в надежде вернуть былые богатства и власть, а стране – прежнего бога Амона‑Ра. В обеих землях Кеме[5]не было человека более ненавистного ему, кроме разве самого фараона, чем он, жрец Meренра.
После долгих лет видимой покорности и враждебного молчания, три месяца назад Уасет снова напомнил о себе. Меренра усмехнулся, вспомнив, как из темноты сада в дверь влетели одна за другой две стрелы. Они дрожали словно от бессильной ярости, вонзившись в твердую древесину стенной обделки.
Уасет не мог выбрать убийц с неверной рукой и подслеповатыми глазами, но судьба и на этот раз хранила Меренру.
– Велик Атон! – несся благоговейный шепот, опережая жреца, когда на следующее утро его высокая сухощавая фигура стремительно пронеслась через прохладные дворцовые переходы в покои фараона.
Эхнатон, узнав о покушении, пришел в ярость. Интеф, начальник дворцовой стражи, чьи люди несли охрану и столичных храмов, пал ниц перед страшными в гневе глазами повелителя.
Фараон сидел на высоком массивном троне, тускло сияющем золотой инкрустацией. Его рука, сжимающая священный жезл фараонов, еле заметно вздрагивала.
– Ни тебе, ни твоим воинам, обленившимся от безделья, я не могу доверять! – Резкие, гортанные звуки голоса Эхнатона метались под низкими сводами тронного зала подобно стае летучих мышей, заполняя все огромное пространство и отражаясь от испещренных рисунками стен.
– Если посланцы жрецов проклятого Амона могут безнаказанно покушаться на преданных мне людей, то почему бы им завтра не попытаться проникнуть во дворец? А может, они уже здесь? А может, их следует поискать среди подозрительно беспечных воинов стражи? Тогда понятно, почему убийцы могли так бесследно исчезнуть и почему они не были вовремя замечены твоими людьми!
Фараон подался вперед; золотой урей[6]на его высокой двухцветной короне угрожающе сверкнул в лучах солнца, косо падавших из высоких, под самым потолком, окон. Он закончил, повелительно подняв жезл:
– Преступное попустительство должно понести наказание! Ты и твои люди искупите свою вину в золотых рудниках Восточной пустыни. Иди!
Когда начальник стражи, не смея поднять головы, пятился к выходу, Меренра увидел его безжизненно повисшие руки, плечи, словно придавленные непосильной тяжестью. И тотчас в памяти жреца возникли картины далекого прошлого, когда отряд, которым руководил Интеф, уничтожал по приказу фараона статуи и жертвенники бога Амона в Меннефере[7].
Жрецы Амона с неистовством обреченных сражались за попираемые святыни. Фанатизм жрецов на некоторое время увлек простой народ, и воинам фараона пришлось тогда выдержать настоящее сражение среди массивных колонн храмов и на улицах города.
Интеф, тогда еще не носивший высокого звания начальника дворцовой стражи, с горсткой воинов отбивался от разъяренной толпы, прижавшись к подножию пилона[8]. Когда Меренра во главе сотни подоспел к нему на помощь, Интеф уже с трудом стоял на ногах. Он был ранен в грудь ударом копья, из широкой раны на лбу струилась кровь, заливая глаза.
Явившись к фараону, Интеф, ослабевший и бледный, доложил, что отныне в Меннефере нет ни самого бога Атона, ни тех, кто оплакивал бы его гибель.
Но даже в те дни, когда великая Кеме от четвертых порогов могучего Хапи до Зеленого моря[9]испытывала потрясение подобное вторжению гиксосов, – даже в те дни Уасет оставался Уасетом. Воины, посланные туда, вернулись с известием, что из знаменитых храмов Ипет‑Исута и Ипет‑Реса[10]исчезли почти все более или менее известные изображения Амона, в том числе и древняя статуя из золота и слоновой кости, которой молва приписывала чудесные и таинственные свойства. Единственно, где воинам фараона удалось найти и разбить изображения ненавистного божества, – это в заупокойном храме фараона Аменхотепа, отца Эхнатона.
С той поры над благословенной землей Кеме волею фараона воссияло новое божество – Атон‑Солнце, а сам фараон Нефер‑хеперу‑ра Уен‑ра сменил свое тронное имя Аменхотеп на Эхнатона.
Новое божество, новая столица, новые люди во дворце...
Прежними оставались лишь ежегодные разливы Хапи, дающие жизнь полям, да люди, с утра до ночи копошившиеся на них словно муравьи...
После ухода Интефа Меренра осторожно напомнил фараону, что никто из тех, кто нес охрану храма в ту злополучную ночь, ни в чем до этого повинен не был. Он напомнил также прежние заслуги и несомненную преданность начальника стражи и просил отменить для него ссылку в Восточную пустыню, ограничившись отстранением от должности.
– Как раз сейчас в Малом храме освободилось место управителя хозяйства. Я думаю, Интеф подойдет, – закончил Меренра. Эхнатон согласился...
Память продолжала неторопливо разворачивать свиток прошлого с письменами событий и лиц.
Меренра вспомнил чашу с отравленным вином, неизвестно как оказавшуюся на пиру под его рукой. И лишь счастливая случайность была причиной того, что из‑под пиршественных сводов вынесли безжизненное тело номарха[11]Тинского нома.
...В узком проходе старинного храма на краю Западной пустыни[12]за его спиной обрушилась огромная каменная глыба, подобная тем, что подстерегают грабителей царских усыпальниц.
Меренра еще стоял, потрясенный происшедшим, глядя на ровно обтесанную поверхность камня, пришедшегося как раз по ширине прохода, когда сопровождавший старый жрец, коротко взмахнув рукой, ударил его непонятно откуда взявшимся ножом. Но старик не рассчитал свои силы, и Меренра отделался лишь легкой раной.
Год спустя, однажды вечером на охоте их вместе с фараоном осыпали стрелами неизвестные всадники, ускакавшие после этого в быстро темнеющую пустыню...
Но что толку в том, что река памяти перемывает пески далекого прошлого? Разве мало забот у него сегодня?
Трудно, очень трудно найти в стране, разделенной тайной или явной ненавистью, людей, которые были бы преданы только ему, Меренре. Именно поэтому начальник дворцовой стражи был спасен от гнева фараона и отправлен в уединенный загородный храм.
Интеф, отважный человек, выросший в битвах и походах и пользующийся любовью воинов, был для главного жреца настоящей находкой...
Меренра открыл круглые, немигающие, как у ястреба, глаза. Золотистые облака висели на том же месте, но теперь они почти растворялись в разгорающемся огне восхода. Побледневший свет Сотис еще более подчеркивал близкое появление Атона.
В саду под густыми кронами деревьев пока таилась ночная мгла. Слабый ветерок доносил оттуда тонкий аромат невидимых цветов и робкое после ночи щебетание птиц. Даже в пустыне, этом страшном царстве Сета[13], разлита сейчас живительная прохлада. Но кто не знает, как обманчив покой! Пройдет немного времени, и испепеляющее дыхание раскаленных песков будет властвовать во всем пространстве между землей и небом. И Уасет, кажущийся сейчас далеким и призрачным, в горячем свете дня окажется зловеще близким в донесениях верных людей, в угрюмом молчании прохожих, в дружеских улыбках сановников, многие из которых втайне ждут возврата к прошлому.
Главному жрецу известно, что во многих городах Верхней и Нижней земли проходят тайные сборища и богослужения Амону, что посланцы Уасета стали в последнее время особенно часты в городах Обеих земель.
Близится час, которого Меренра тайно и терпеливо ждал столько лет.
Он хорошо осведомлен, что правительственные войска плохо вооружены, что огромное строительство дворцов и храмов основательно истощило казну и, несмотря на это, снова и снова тысячи дебенов[14]золота и серебра тратятся на закупку лазурита и бирюзы, слоновой кости и черного дерева, на содержание зодчих, скульпторов и строительных рабочих
Правда, начальник войск умный и предусмотрительный человек, но он слишком предан фараону. Если бы на его место Интефа... Впрочем, так оно и будет, когда Меренра возложит, наконец, на себя двухцветную корону Обеих земель, украшенную золотым уреем.
В ближайшие дни должен наступить тот самый единственный момент, когда власть Эхнатона будет поколеблена, а Уасет еще не успеет собрать своих сторонников в единую силу, способную разгромить войска фараона. Если опередить этот миг – смертный приговор из уст фараона, опоздать – значит попасть в руки Уасета и получить одному все то, что было уготовано двоим, ему и Эхнатону. Просчет – это смерть.
Меренра вдруг с необыкновенной ясностью ощутил безумие задуманного и ничтожество кучки заговорщиков, стоящих за его спиной, перед многочисленностью войск, покорных фараону, перед бессонным бдением дворцовой стражи, перед скрытыми на каждом шагу роковыми случайностями, предусмотреть которые невозможно.
Меренра стремительно встал и шагнул вперед. Глаза его горели, а сухие, хищные черты лица отразили непреклонную решимость. Нет! Просчета не будет, как не было ни одного за все долгие годы, пока он шел к своей заветной цели. Он должен стать, он будет повелителем этой огромной страны!
Меренра почувствовал сильную усталость – следствие многих бессонных ночей.
Он стоял сейчас на краю плоской кровли храма на высоте более двадцати локтей над землей, опираясь на выступавшую массивным барьером верхнюю часть стены. Слева высились тяжелые, суживающиеся ввысь пилоны, скупых суровых очертаний.
Как всегда с некоторых пор в минуту расслабленности в сознании всплывало то, что таилось до сего момента на самом его дне, доставляя лишь смутное, еле ощутимое беспокойство.
Это «что‑то» вносило разлад в стройность его мыслей и приводило на память далекую юность на берегах теплого Зеленого моря, где свет больших ярких звезд, казалось, нес с собой все ароматы ночи и моря.
Юность... Пора, когда ощущение счастья доступно, так легко, что кажется разлитым в воздухе...
За спиной едва слышно шевельнулся нубиец. Призрачный мир воспоминаний отодвинулся и растаял, уступая место беспощадной реальности, и Меренра вновь стал самим собой – бесстрастным замкнутым жрецом.
Небесное зарево уже золотило холодные камни храма. Главный жрец повернулся и направился туда, где был спуск в святилище храма.
Близилось время утреннего богослужения в честь Атона‑Солнца.
Глава 2
Тутмос проснулся как всегда очень рано, но без обычного чувства бодрости в отдохнувшем теле.
– Когда пройдет пора беспечной юности, наступит зрелость, – не однажды говорил ему покойный отец. – Тогда можно лишь обдумывать постигнутое, учиться же надо в молодости.
«Может и для меня пришло время размышлений? – с грустной улыбкой подумал Тутмос. – Да и у кого мне сейчас учиться?»
Несмотря на сравнительную молодость, Тутмос был уже начальником царских скульпторов, а его творения даже такими прославленными ваятелями как Мен или Юти считались образцами совершенства. Но он не забывал слов своего отца, тоже талантливого скульптора, сказанных им незадолго до смерти:
– Помни, Тутмос, что совершенства можно лишь желать, искать его, но быть его не может. Как бы ни было неподражаемо созданное тобой, всегда найдется мастер, который превзойдет тебя.
Последняя работа Тутмоса – изображение царицы Нефрэт – была настолько хороша, что сам знаменитый Юти сказал после долгого и молчаливого созерцания:
– Со времен Иртисена[15]ничего подобного у нас еще не создавалось. Ты наделен силой бога Хнума, который, говорят, вылепил из глины первых людей.
Но, несмотря на это, разве может он, Тутмос, сказать о себе словами того же Иртисена: «Я был художником, опытным в своем искусстве, превосходящим всех своими знаниями...» – Разве не видит он, что его изумительная скульптура столь же далека от живой Нефрэт, как мертвая пустыня от цветущей земли на берегах Хапи?
Нефрэт... О ее высокой красоте в сочетании с умом и добротой слагались легенды.
Недаром лучшему скульптору Кеме поручил фараон увековечить в камне черты лица своей необыкновенной жены.
Не в силах расстаться со своим творением, Тутмос держал пока скульптуру в своей мастерской. Но живая, неуловимая в своих выражениях красота Нефрэт владела с тех пор всеми мыслями скульптора.
Все еще погруженный в себя, Тутмос вышел в сад, за которым со дня смерти отца никто особенно не присматривал. Сейчас он выглядел так, словно кто‑то, нарвав охапку всевозможных растений, небрежно бросил ее у дома.
Смоковницы‑сикимор, оплетенные виноградными лозами, устало клонили ветви под тяжестью матовых кистей. Поодаль высились задумчивые финиковые пальмы с золотисто‑зелеными гроздьями плодов.
Было еще рано, но уже деловито жужжали пчелы, где‑то непрерывно и вразнобой блеяли встревоженные овцы, а через низкую глинобитную ограду заглядывал любопытный осел.
Из‑за дома вышел старик‑раб с кувшином холодной воды. Он полил Тутмосу, пока тот умывался, и ушел в дом приготовить утреннюю пищу.
Этого раба Тутмос помнил еще с детства, привык к его ворчанию, которое делало дом, опустевший со смертью старого хозяина, уютнее. Тутмос вероятно почувствовал бы себя несчастным, если бы старик однажды исчез.
Позавтракав, Тутмос с бьющимся сердцем вошел в мастерскую. Прекрасное лицо Нефрэт, освещенное утренним солнцем, встретило его улыбкой, и лишь в самых уголках ее губ таилась чуть заметная печаль. Внимательно присмотревшись, можно было увидеть ту же постоянно ускользающую грусть и в удлиненном разрезе ее больших глаз, в гордых полукружиях бровей, раскинутых точно крылья птицы в свободном полете.
Головку царицы увенчивала высокая синяя корона с царственным уреем и золотым отворотом.
Тутмос опустился на низкую скамейку и замер, опершись подбородком на сложенные на коленях мускулистые руки. Сейчас он совсем не походил на того веселого, немного рассеянного молодого человека, каким его знало большинство. В часы работы его лицо неузнаваемо менялось – острый прищур глаз, сжатые губы и застывшие черты делали молодого скульптора намного старше.
Ему снова вспомнились слова отца о совершенстве. Да, он был прав. Даже в пределах изображения одного лица оно бесконечно. Конечны лишь силы мастера, его талант. Тутмос знал, что он не исчерпал себя этим изображением, что он может вдохнуть в мертвый камень еще большую жизнь.
Но он сознавал и то, что шаг на следующую ступень совершенства неимоверно труден и, возможно, для этого требуется не только одно желание достичь этого.
Тутмос вздохнул и, протянув руку, сдернул полотно, скрывавшее его новую работу. Это был еще один скульптурный портрет царицы Нефрэт, высотой около пол‑локтя.
Если первое изображение было из известняка, то для второго Тутмос избрал песчаник цвета золотистого загара. Он не мог не признать, что выбор материала на этот раз им сделан более удачно. Шероховатая, не до конца отполированная поверхность песчаника прекрасно передавала бархатистую кожу лица молодой женщины.
Стремясь достичь возможно большей живости изображения, Тутмос решил прибегнуть к приему, которым издавна с успехом пользовались скульпторы Кеме, – инкрустировать глаза скульптуры. Белки надо было сделать из голубовато‑молочного кварца, роговицы – из прозрачного хрусталя, подкрашенного с обратной стороны таким образом, чтобы создать впечатление радужницы и зрачка.
Сейчас, пытаясь представить себе законченное изображение, Тутмос все сильнее склонялся к мысли, что, кроме более нежной обрисовки черт и выражения тихой задумчивости, ничего нового им не найдено.
Он повернул голову и окинул взглядом многочисленные гипсовые портреты, расставленные на полках. Это были отливки с масок, снятых с различных людей – молодых и старых, мужчин и женщин, красивых и уродливых. Острый взгляд скульптора подметил и выявил самые характерные черты каждого – созерцательное благодушие, алчность, затаенную злобу, печаль, невозмутимую сдержанность, детскую доверчивость, старческую умудренность. На каждом из этого разнообразия лиц и выражений Тутмос учился постигать внутреннюю сущность человека и возможность воплощения ее в камне.
Рассматривая и сопоставляя эти изображения, Тутмос видел объединяющую их естественную простоту и жизненность.
Он вспоминал подавляющее своей гранитной тяжестью изображение божественного воителя Сенусерта[16]в Ипет‑Исуте, застывшие в своем царственном величии статуи фараона Хафра[17]и колоссальные фигуры фараона Аменхотепа[18], высотой сорок с лишним локтей, у Врат царей. Неужели освященные веками каноны, надменно запечатленные в изображениях царственных лиц, довлеют над ним, когда он работает над портретом Нефрэт?
Тутмос внимательно всматривался в скульптуры царицы, стремясь разгадать истоки той холодной величественности, что неуловимо сковывала жизнь прекрасного лица Нефрэт.
Во дворе, приближаясь, зазвучали неторопливые голоса, и вскоре в мастерскую вошли три человека. Двое были известными скульпторами – высокий худощавый Юти и благообразный старик Мен. Сопровождал их сын Мена Бек[19], девятнадцатилетний юноша с нежными, почти девичьими чертами тонкого лица.
Тутмос почтительно приветствовал знаменитых мастеров – старых друзей отца.
– Привет и тебе, почтенный Тутмос! – с уважением, как равному, отвечал Мен, зорко оглядывая смутившегося хозяина.
Резкий, беспощадный к себе и другим, Юти стремительно пересек комнату и громко сказал, внимательно рассматривая изображения Нефрэт:
– Наше искусство подобно восхождению на гору, и трудность его не только в подъеме, но и в том, что, достигнув вершины, нужно уметь остановиться, ибо следующий шаг уже ведет вниз. Взгляни, почтенный Мен, на первую и вторую работу нашего молодого друга.
Мен, сердито сопя, долго разглядывал обе скульптуры. Наконец, он сказал, неодобрительно покачав головой:
– Мне понятно стремление молодых идти своими путями, найти новые приемы изображений, хотя я, будь это в моей власти, ограничил бы все эти новшества одной лишь живописью. – Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: – Наше искусство, угодное богам, имеет свои древние и священные традиции. Разве не в сотворенные нашими руками двойники тела переселяется жизненная сила Ка[20]после смерти человека? Разве не с помощью нашего искусства приобретается вечная жизнь в полях Иалу[21], которую не всегда могут дать парасхиты и хоахиты[22]. И, наконец, не созданные ли руками скульпторов изображения древних фараонов, да живут они вечно, нерушимо возвышаются вот уже сотни лет над землей Кеме? Нет, мы не можем уподоблять наши творения тем игривым каменным безделушкам, что служат лишь для украшения и забавы. Мы трудимся для вечности. А кто, как не фараон, сын Ра, да живет он вечно, и его родственники, достойны ее? И вот в их изображениях более всего необходимо соблюдение вековых традиций. А что я вижу?
Мен покраснел от гнева, и голос его стал хриплым:
– Пиаи, этот мальчишка, осмелился изобразить в камне обнаженное тело принцессы Бакетатон! Не смей возражать своему отцу! – повысил голос старик, увидев, что Бек собрался что‑то сказать в защиту своего друга Пиаи.
Юти, внимательно слушавший речь Мена, воспользовавшись паузой, сказал с легкой улыбкой:
– Каждое поколение мастеров приносит новизну в наше древнее искусство. Вспомни, почтенный Мен, сколь отлична базальтовая статуя великого воителя Тутмоса, победителя Кадеша и Митанни[23], от статуй фараона Яхмеса[24], изгнавшего гиксосов, которые, в свою очередь, также не похожи на более ранние изображения. А совершенно отсутствовавшие раньше обнаженные фигуры женщин? Ведь они появились не более двухсот лет назад. Я согласен с тобой, почтенный Мен, только в одном – мы действительно должны воздерживаться от чрезмерной правдивости, воплощая в камне образ фараона, да живет он вечно, или членов его семьи. Наш фараон в своей борьбе с уасетским жречеством не щадит даже древнего величия Большого Дома[25]. Но он еще молод, горячность его оправдана. Тем более мы должны возвеличивать образ фараона, сына Ра, в глазах неджес[26]. Тебе же, почтенный Тутмос, я скажу, что я восхищен твоими работами, но сумей же не переступать грани, отделяющей носителей божественной власти от неджес!
– Да‑да, – поддержал его Мен, – мы все возлагаем на тебя большие надежды, Тутмос. Мне радостно, что сын моего старого друга столь преуспел в своем искусстве. Но я буду огорчен, если ты низведешь его до изображения будничной жизни простого люда.
Старые и мудрые мастера, представители старой школы скульпторов, защищали и превозносили то, против чего в душе Тутмоса давно зрел инстинктивный протест. Взором большого художника он видел пагубность культового характера искусства, находившегося под неусыпным наблюдением жрецов.
Реформа Эхнатона, ограничившего их непомерное могущество, открыла новые возможности для развития искусств.
Слушая Мена и Юти, бывших когда‑то наравне с отцом его наставниками, он почувствовал необходимость ответить им, и не только для того, чтобы защитить молодую школу художников, но и уничтожить свои собственные сомнения.
Он слишком хорошо знал своих собеседников для того, чтобы не скрывать свои мысли.
– Уничтожение статуи божества и его имени в надписях равносильно уничтожению его самого. Так говорят жрецы. Но ведь и статуи и надписи делаются руками людей, а поэтому, выходит, мы сами создаем богов? Разве в одном этом вы не видите ложь, изрекаемую жрецами? Они говорят о божественности власти фараона. А что делают сейчас жрецы Амона? Разве, выступая против фараона Эхнатона, они, тем самым, не бросают вызов самому Атону? Вряд ли они стали бы делать это, если бы не знали, что божественность фараона не более как выдумка.
Любому человеку, знакомому с нашей историей, известно, что фараоны Тети и Аменемхет[27], живые боги на земле, были убиты собственными телохранителями. Неужели и после этого мы должны верить в божественность фараонов?
Освященные веками традиции нашего искусства, о которых вы говорите со слов жрецов, такая же уловка как и остальные, призванные оградить их могущество и неизменную покорность простых людей.
Тишину после долгого молчания нарушил Мен, нерешительно спросивший:
– Ты сомневаешься в существовании богов?
– Нет! – Тутмос отрицательно покачал головой. – Я сомневаюсь в правдивости жрецов и убежден, что перед судом Осириса все люди равны.
Старые мастера молча осмотрели последние работы Тутмоса и задумчиво направились к выходу. Уже у порога Мен обернулся и негромко сказал:
– Да хранит тебя мудрейший Птах[28]от необдуманного и губительного шага! Когда мне будет уже нечему учить своего сына, я пошлю его к тебе.
Юный Бек покинул мастерскую последним, бросив на прощанье восхищенный взгляд на Тутмоса.
Оставшись один, молодой скульптор в волнении прошелся по мастерской. Сегодня ему предстояло идти во дворец – завершать восковую модель скульптурного портрета Нефрэт. Да, теперь ему нужно научиться видеть в ней прежде всего ее чарующую женственность, живую прелесть ее прекрасного лица, ум и доброту.
Глава 3
В главном храме Ахетатона готовилось богослужение, которым кажд