И теперь, отбивая поклоны перед растерявшимся и смущенным Беном, Ричи прибег к Голосу Ниггера Джима.
— Па-а-асмотрите сюда-а, это ж Стог Колхун! — кричал Ричи. — Не упа-а-адите на меня, ма-а-аста-а Стог, са-а-а! Вы ра-а-а-зма-а-ажете меня по земле, если упа-а-адете. Па-а-асмотрите сюда, па-а-асмотрите! Триста-а фунтов ка-а-ача-а-ающегося мяса-а, восемьдесят дюймов от сиськи до сиськи! И па-а-ахнет Стог, как ведро говна-а па-а-антеры! Я выведу ва-а-ас на-а ринг, миста-а Стог, са-а! Точно выведу! Только не па-а-ада-а-айте на-а этого бедного черного па-а-арнишку!
— Не о-о-обращай в-внимания, — подал голос Билл. — Э-это в-всего лишь Ри-и-ичи. Он чо-окнутый.
Ричи вскочил:
— Я слышал тебя, Денбро. Тебе лучше оставить меня в покое, а не то я натравлю на тебя Стога.
— Лу-учшая т-твоя ча-асть с-скатилась по но-оге т-твоего о-отца.
— Это правда, — кивнул Ричи, — но посмотрите, как много хорошего осталось. Привет, Стог. Ричи Тозиер зовусь, Голоса творить берусь. — Он протянул руку. Бен, полностью сбитый с толку, потянулся к ней, но Ричи руку тут же отдернул. Бен насупился, и Ричи, сжалившись, пожал ему руку.
— Я — Бен Хэнском. На случай, если тебе интересно.
— Видел тебя в школе. — Ричи обвел рукой расширяющуюся заводь. — Должно быть, твоя идея. Эти недотепы не способны поджечь петарду даже огнеметом.
— Говори за себя, Ричи, — фыркнул Эдди.
— Ой… ты хочешь сказать, что идея твоя? Господи Иисусе, я извиняюсь. — Он пал ниц перед Эдди и вновь принялся истово отбивать поклоны.
— Встань, прекрати, не забрасывай меня грязью! — закричал Эдди.
Ричи снова вскочил и ущипнул Эдди за щеку.
— Ути-пути-пути! — воскликнул Ричи.
|
|
— Прекрати, я это ненавижу!
— Не крути, Эдс… кто построил плотину?
— Б-Б-Бен по-оказал н-нам к-как.
— Здорово. — Ричи повернулся и увидел, что Стэнли Урис, сунув руки в карманы, спокойно наблюдает за представлением, устроенным Ричи. — А это Стэн Супермен Урис, — сообщил Ричи Бену. — Стэн — еврей. Он также убил Христа. Так, во всяком случае, однажды сказал мне Виктор Крисс. С тех пор я дружу с Урисом. Исхожу из того, что он может покупать нам пиво, раз уж он такой старый. Точно, Стэн?
— Я думаю, это все-таки сделал мой отец, — ответил Стэн низким приятным голосом, и, конечно же, все рассмеялись, включая Бена. Эдди досмеялся до слез и свиста в дыхании.
— Классный прикол! — кричал Ричи, вышагивая вокруг с вскинутыми над головой руками, будто футбольный судья, засвидетельствовавший взятие ворот. — Стэн Супермен выдает классный прикол! Величайший момент в истории! Гип-гип-УРА!
— Привет, — поздоровался Стэнли с Беном, казалось, не обращая на Ричи никакого внимания.
— Привет, — ответил Бен. — Мы учились вместе во втором классе. Ты был тем парнем…
— …который никогда ничего не говорил, — с улыбкой закончил Стэн.
— Точно.
— Стэн не скажет «говно», даже если набьет им рот, — указал Ричи. — Что он часто и делает, гип-гип-УРА!
— За-аткнись, Ричи, — предложил Билл.
— Хорошо, но напоследок должен сказать вам еще кое-что, хотя мне страшно не хочется. По-моему, вы теряете плотину. Долину затопит, други мои. Давайте спасать первыми детей и женщин.
И не потрудившись закатать штанины или даже снять кроссовки, Ричи прыгнул в воду и принялся набрасывать куски дерна на ближайшее крыло плотины, которое вновь начал размывать поток. Размотавшийся конец изоленты, скреплявшей одну дужку очков, елозил по скуле, когда он работал. Билл встретился взглядом с Эдди, улыбнулся и пожал плечами. Ричи в своем репертуаре. Умеет довести тебя до белого каления… но все-таки хорошо, когда он рядом.
|
|
Следующий час или чуть дольше они укрепляли плотину. Ричи выполнял команды Бена (они вновь стали довольно таки неуверенными, поскольку под его начало попали еще двое мальчишек) с абсолютной готовностью и маниакальной быстротой. После выполнения каждого задания подходил к Бену за дальнейшими указаниями, отдавал честь, как это делали в английской армии, и щелкал промокшими каблуками кроссовок. Время от времени начинал обращаться к другим каким-либо из своих Голосов: немецкого коменданта, Тудлса, английского дворецкого, сенатора-южанина (этот голос очень уж напоминал Фогхорна Легхорна[126] и со временем эволюционировал в Бафорда Киссдривела), диктора кинохроники.
Работа не просто шла своим чередом — она продвигалась семимильными шагами. И теперь, в пятом часу, когда они отдыхали на берегу, у них сложилось полное ощущение, что Ричи сказал правду: они приложили эту речушку по полной программе. Автомобильная дверца, кусок ржавого железа, старые покрышки стали вторым этажом плотины, и их удерживал на месте гигантский холм земли и камней. Билл, Бен и Ричи курили; Стэн лежал на спине. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что он просто смотрит в небо, но Эдди знал, что это не так. Стэн смотрел на деревья, растущие на другом берегу речушки, выискивая птицу или двух, которых потом смог бы описать в своем птичьем дневнике. Сам Эдди сидел, скрестив ноги, приятно уставший и расслабленный. В этот момент ему казалось, что лучших друзей, чем у него, нет. Просто быть не может. Они образовывали единое целое, идеально притерлись друг к другу. Лучшего объяснения он придумать не мог, впрочем, никаких объяснений и не требовалось, и Эдди решил просто радоваться тому, что есть.
|
|
Он посмотрел на Бена, который неуклюже держал наполовину выкуренную сигарету и часто отплевывался, словно вкус ее ему не нравился. Наконец Бен вдавил в землю длинный окурок и забросал песком. Поднял голову, увидел, что Эдди наблюдает за ним, и, смутившись, отвернулся.
Эдди глянул на Билла, и что-то в выражении его лица ему не понравилось. Билл задумчиво смотрел поверх воды на деревья и кусты противоположного берега. Выглядел Билл так, словно какая-то мысль не отпускала его, не давала покоя.
Словно почувствовав взгляд Эдди, Билл повернулся к нему. Эдди улыбнулся, но ответной улыбки не увидел. Билл затушил бычок, оглядел остальных. Даже Ричи молча размышлял о своем, что случалось так же редко, как лунное затмение.
Эдди знал, что Билл редко говорит что-то важное, если нет полной тишины, потому что говорить ему очень уж трудно. И вдруг понял, что сам должен что-то сказать, подумал, как будет хорошо, если Ричи сейчас что-то скажет одним из своих Голосов. Он уже точно знал — если Билл откроет рот, то услышат они что-то ужасное, нечто такое, что изменит все. Эдди автоматически потянулся за ингалятором, достал из заднего кармана, зажал в руке. Даже не подумал о том, что делает.
— Мо-огу я в-вам ко-ое-что ра-ассказать? — спросил Билл.
Все посмотрели на него. «Пошути, Ричи! — мысленно взмолился Эдди. — Пошути, скажи что-нибудь эдакое, отвлеки его, мне без разницы как, просто заставь замолчать. Что бы он ни собирался сказать, я не хочу этого слышать, я не хочу никаких перемен, я не хочу пугаться».
А в голове у него мрачный хриплый голос прошептал: «Я сделаю это за десятик». Эдди содрогнулся, попытался заглушить этот голос, но внезапно в голове возник образ: тот дом на Нейболт-стрит, лужайка, заросшая сорняками, огромные подсолнухи, покачивающие головками в неухоженном саду с одной стороны дома.
— Конечно, Большой Билл, — откликнулся Ричи. — О чем речь?
Билл открыл рот (озабоченности у Эдди прибавилось), закрыл (к облегчению Эдди), снова открыл (облегчение как ветром сдуло).
— Е-если в-вы, па-а-арни, за-а-асмеетесь, я ни-икогда н-не бу-уду с ва-ами д-дружить, — начал Билл. — Э-это ка-акой-то б-бред, но клянусь, я ни-ичего не вы-ыдумываю. Все де-ействительно т-так и б-было.
— Мы не будем смеяться, — ответил Бен и обвел взглядом остальных. — Не будем?
Стэн покачал головой. Ричи — тоже.
Эдди хотелось сказать: «Да, мы будем, Билли, мы просто обхохочемся и скажем тебе, что ты несешь чушь, так почему бы тебе не замолчать прямо сейчас?» Но, естественно, ничего такого он сказать не мог. Это же, в конце концов, был Большой Билл. Поэтому он печально покачал головой. Нет, он не будет смеяться. Никогда в жизни он не испытывал меньшего желания посмеяться.
Они сидели над плотиной, которую построили, следуя указаниям Бена, переводя взгляды с лица Билла на расширяющуюся заводь у плотины, на расширяющееся болото за ней и снова на лицо Билла, молча слушая его рассказ о том, что случилось, когда вчера он открыл фотоальбом Джорджа — как Джордж на школьной фотографии повернул голову и подмигнул ему, как из альбома полилась кровь, когда он швырнул его через комнату. Рассказ занял много времени, дался Биллу с огромным трудом, и, когда подходил к концу, лицо мальчика раскраснелось и блестело от пота. Эдди не помнил, чтобы Билл так сильно заикался.
Наконец, произнеся последнее слово, Билл оглядел своих слушателей вызывающе и испуганно. На серьезных, без тени улыбки, лицах Бена, Ричи и Стэна Эдди увидел одно и то же: благоговейный страх и никакого сомнения. И тут у Эдди возникло желание — желание вскочить и закричать: «Что за идиотская выдумка! Ты же не можешь верить в эту идиотскую выдумку, правда, а если веришь сам, не думаешь, что в нее поверим мы, так? Школьные фотографии не подмигивают! Альбомы не могут кровоточить! Ты рехнулся, Большой Билл!»
Но, наверное, получилось бы у него не очень, потому что и на его серьезном, без тени улыбки лице, отражался и благоговейный страх, и отсутствие сомнений в правдивости истории Билла. Он не мог этого видеть, но чувствовал, что так оно и есть.
«Вернись, малыш, — прошептал грубый голос. — Я отсосу тебе забесплатно. Вернись!»
«Нет, — мысленно простонал Эдди. — Пожалуйста, уйди, я не хочу об этом думать».
«Вернись, малыш».
И тут Эдди увидел еще кое-что — не на лице Ричи, нет, но точно на лицах Стэна и Бена. Он знал, что видит на этих лицах; знал, потому что то же самое читалось и на его лице.
Узнавание.
«Я отсосу тебе забесплатно».
Дом 29 по Нейболт-стрит находился рядом с грузовым двором железнодорожной станции. Старый дом, с заколоченными окнами, ушедшим в землю передним крыльцом, лужайкой, превратившейся в поле сорняков. В высокой траве лежал ржавый перевернутый трехколесный велосипед, с торчащим под углом колесом.
Но слева от крыльца на лужайке оставалось лысое пятно, трава не загораживала красный кирпичный фундамент, и в нем темнели грязные окна подвала. В одном из таких окон шесть недель назад Эдди Каспбрэк впервые увидел лицо того прокаженного.
По субботам, когда Эдди не находил, с кем ему поиграть, он часто ездил к грузовому двору. Без какой-то конкретной причины: просто ему там нравилось.
Он выезжал на велосипеде на Уитчем-стрит, потом срезал угол, ехал на северо-запад вдоль шоссе 2, с того места, где шоссе пересекалось с Уитчем. На углу шоссе 2 и Нейболт-стрит стояла Церковная школа — не бросающееся в глаза, но аккуратное обшитое деревом здание с большим крестом на крыше и словами «ПУСТИТЕ ДЕТЕЙ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ»,[127] написанными над дверью большими, в два фута, золочеными буквами. Иногда по субботам Эдди слышал доносившиеся изнутри музыку и пение. Музыку церковную, но тот, кто сидел за пианино, играл скорее в манере Джерри Ли Льюиса,[128] а не обычного церковного пианиста. И пение не казалось Эдди очень уж набожным, хотя хор частенько усердно выводил «прекрасный Сион», «омытый кровью Агнца», «Иисус нам лучший друг». По разумению Эдди, люди, которые пели в этом доме, слишком уж хорошо проводили время, чтобы пение это считалось церковным. Но ему нравилось их слушать, как нравилось слушать Джерри Ли Льюиса, наяривающего «Все трясется и ревет». Иногда он на какое-то время останавливался на другой стороне улицы, прислонив велосипед к дереву, и притворялся, будто читает, сидя на траве, а на самом деле вслушивался в музыку.
По другим субботам в Церковной школе царила тишина, и Эдди ехал к грузовому двору без остановки, до конца Нейболт-стрит, которая упиралась в пустующую автомобильную стоянку, где сквозь трещины в асфальте прорастала трава. Там он прислонял велосипед к деревянной изгороди и смотрел на проходящие мимо поезда. По субботам их хватало. Мать говорила Эдди, что довольно-таки давно он мог бы сесть на пассажирский поезд на станции Нейболт-стрит, но пассажирские поезда перестали ходить еще во времена корейской войны. «Поезд, идущий на север, довозил тебя до Браунсвилла, — рассказывала она, — а уж от Браунсвилла на другом поезде ты мог поехать через Канаду до самого Тихого океана. Поезд, идущий на юг, довозил тебя до Портленда и дальше, до Бостона. И с Саут-Стейшн перед тобой открывалась вся страна. Но пассажирских поездов больше нет, как нет и трамваев. Кому нужны поезда, если ты можешь вскочить в „форд“ и ехать на нем. Возможно, тебе и не придется на них ездить».
Но тяжелые, длинные товарняки по-прежнему проходили через Дерри. Они направлялись на юг, груженые древесиной, бумагой, картофелем, и на север, с промышленными товарами для тех городов Мэна, которые люди иногда называли Большими Северами: Бангор, Миллинокет, Макиас, Прески-Айленд, Холтон. Эдди больше всего нравилось смотреть на платформы, которые везли на север автомобили: сверкающие «форды» и «шеви». «Когда-нибудь я куплю такой же, — обещал он себе. — Такой же или даже лучше. Может, даже „кадиллак“!»
На станции сходились пути шести железнодорожных компаний, словно радиальные нити паутины, идущие к центру. С севера подходили «Бангор лайн» и «Грейт Нортерн лайн», с запада — «Грейт Саутерн» и «Уэстер Мэн», с юга — «Бостон энд Мэн» и с востока — «Саутерн сикоуст».
Как-то раз, года два назад, Эдди стоял около железнодорожных путей последней компании и наблюдал за проходящим поездом, когда пьяный проводник бросил в него из медленно движущегося товарного вагона фанерный ящик. Эдди пригнулся и отскочил назад, хотя ящик приземлился на насыпь в десяти футах от него. В нем кто-то шевелился, ползали и скреблись какие-то живые существа. «Последняя поездка!» — крикнул пьяный проводник. Достал плоскую бутылку коричневого стекла из кармана куртки, поднес ко рту, выпил все, что в ней оставалось. А потом швырнул бутылку на насыпь, где она и разбилась. Проводник указал на ящик. «Отнеси домой, мамке. Подарок от „Саутерн-гребаной-Сикоуст-Лайн-которая-приказала-долго-жить“». Ему пришлось высунуться из вагона, чтобы прокричать эти слова, потому что поезд уходил, набирая скорость, и на какой-то момент Эдди даже испугался, подумав, что проводник вывалится из вагона.
Когда поезд ушел, Эдди подошел к ящику, осторожно наклонился над ним. Боялся подойти очень уж близко. Существа в ящике продолжали скрестись. Если бы проводник прокричал, что содержимое коробки предназначается ему, Эдди оставил бы ее на насыпи. Но он велел отнести ящик домой, мамке, а Эдди, как и Бен, выполнял все в точности, когда дело касалось его матери.
В одном из пустующих складов он нашел кусок веревки и привязал ящик к багажнику велосипеда. Его мать заглянула в ящик даже с еще большей опаской, чем это сделал бы Эдди, а потом вскрикнула… но скорее от радости, чем от ужаса. В нем ползали четыре лобстера, большие, каждый весом в два фунта, с выставленными клешнями. Она приготовила их на ужин и очень огорчилась, когда Эдди наотрез отказался их есть.
— И что, по-твоему, Рокфеллеры едят на ужин сегодня вечером в своем дворце в Бар-Харбор? — негодующе спросила она. — Что, по-твоему, едят все эти богачи в нью-йоркских ресторанах «Двадцать один» и «Сарди»? Сандвичи с арахисовым маслом и желе? Они едят лобстеров, Эдди, так же, как и мы! Давай попробуй!
Но Эдди лобстеров пробовать не пожелал, так, во всяком случае, потом говорила его мать. Может, говорила правильно, но Эдди-то казалось, что он просто не смог. Помнил, как они ползали в ящике, как скребли клешнями. Мать продолжала расхваливать вкусовые достоинства лобстеров, объяснять, как много он теряет, и, в конце концов, он начал задыхаться, и ему пришлось воспользоваться ингалятором. Только тогда она от него отстала.
Эдди ретировался в спальню, устроился там с книгой. Его мать позвонила подруге, Элеонор Дантон. Элеонор приехала, вдвоем они просматривали старые номера журналов «Фотоплей» и «Секреты экрана», смеялись над колонками светской хроники и набивали животы салатом с лобстером. Утром, когда Эдди встал, чтобы пойти в школу, его мать оставалась в кровати, сладко сопела и громко пукала, длинными очередями, напоминающими игру на корнете (нехило прикалывалась, как сказал бы Ричи). В вазе, вчера вечером заполненной салатом с лобстерами, осталось несколько маленьких пятен майонеза.
И это действительно был последний поезд «Саутерн сикоуст», который видел Эдди. Встретив мистера Брэддока, начальника службы движения, Эдди после некоторого колебания спросил его, что случилось. «Компания разорилась, — ответил мистер Брэддок. — И все дела. Разве ты не читаешь газеты? В этой чертовой стране такое происходит постоянно. А теперь выметайся отсюда. На грузовом дворе маленьким детям делать нечего».
После этого Эдди иногда ходил вдоль четвертого пути, который принадлежал «Саутерн сикоуст», и слушал, как воображаемый кондуктор монотонным голосом диктора нараспев произносит в его голове названия станций, эти волшебные слова: Камден, Рокленд, Бар-Харбор (произносилось это название, как Ба-а-а Х-а-а-Б-а-а), Уискассет, Бэт, Портленд, Оганквит, Бервикс; он шагал вдоль четвертого пути, пока не уставал, и сорняки, которые росли между шпалами, навевали на него грусть. Однажды он поднял голову и увидел морских чаек (наверное, жирных чаек со свалки, которые плевать хотели на то, что они знать не знали океана, но тогда мысль эта ему в голову не пришла), которые летали и кричали в вышине, и от их криков он немного поплакал.
На въезде на территорию грузового двора когда-то стояли ворота, но каким-то очередным ураганом их унесло, и никто не удосужился поставить новые. Эдди приходил и уходил, когда ему хотелось, хотя мистер Брэддок выгонял его, если видел (как и любого другого мальчишку, если на то пошло). Водители грузовиков тоже иногда гонялись за ним (не слишком усердно), думая, что он пытается что-нибудь украсть из кузова, и другие мальчишки иногда это делали.
Впрочем, чаще всего на станции его никто не трогал. У въезда стояла будка охранника, но она давно уже опустела, а стекла в окнах выбили камнями. Круглосуточной охраны на грузовом дворе не было года с 1950-го. Мистер Брэддок гонял мальчишек днем, ночной сторож четыре или пять раз за ночь объезжал станцию на старом «студебекере» с установленным на кабине фонарем, другие охранные мероприятия не проводились.
Иной раз Эдди встречались бродяги и сезонные рабочие. Если кто на грузовом дворе и вызывал у него страх, так эти мужчины с небритыми лицами, потрескавшейся кожей, мозолями на ладонях и язвами на губах. Они приезжали в товарных вагонах, вылезали и проводили в Дерри какое-то время, потом забирались в другой поезд и уезжали куда-то еще. Иногда у них на руках недоставало пальцев. Обычно они были пьяны и спрашивали, нет ли у него сигареты.
Один из таких жутких типов однажды выполз из-под крыльца дома 29 по Нейболт-стрит и предложил отсосать у Эдди за четвертак. Эдди попятился, кожа заледенела, во рту пересохло. Одну ноздрю бродяги сожрала болезнь. Остался только воспаленный, покрытый струпьями канал.
— У меня нет четвертака. — Эдди пятился к своему велосипеду.
— Я это сделаю и за десятик, — прохрипел бродяга. На нем были старые зеленые фланелевые штаны. На коленках подсыхала желтая блевотина. Он расстегнул ширинку и полез внутрь. Попытался улыбнулся. Нос напоминал красное месиво.
— Я… у меня нет и десятика, — ответил Эдди и внезапно подумал: «Господи, да у него же проказа! Если он прикоснется ко мне, я тоже заболею!» Паника охватила его, и он побежал. Услышал, что бродяга пустился следом, подошвы его старых ботинок на шнурках топали по заросшей травой лужайке перед заброшенным домом.
— Вернись, малыш! Я тебе отсосу. Вернись!
Эдди прыгнул на велосипед, жадно хватая ртом воздух, дыхательные пути, он это чувствовал, сузились до размера игольного ушка, на грудь навалили кучу камней. Он уже начал крутить педали, набирая скорость, когда одна рука бродяги ударила по багажнику. Велосипед повело в сторону. Эдди оглянулся и увидел, что бродяга бежит за велосипедом (ПРИБЛИЖАЕТСЯ!!!), его губы растянулись, обнажив черные обломки зубов, на лице читалось то ли отчаяние, то ли ярость.
И, несмотря на камни, наваленные на грудь, Эдди закрутил педали еще быстрее, в любой момент ожидая, что заскорузлая рука бродяги схватит его за плечо, сдернет с «роли» и швырнет в кювет, где с ним может случиться все, что угодно. Он не решался оглянуться, пока не проскочил Церковную школу и не добрался до перекрестка с шоссе 2. К тому времени бродяга исчез.
Эдди с неделю держал в себе это чудовищное происшествие, а потом поделился с Ричи Тозиером и Биллом Денбро, когда они читали комиксы в комнатушке над гаражом.
— Он болел не проказой, тупица, — указал ему Ричи. — У него сифт.
Эдди посмотрел на Билла, чтобы тот подтвердил: Ричи подначивает его, — о такой болезни, как сифт, он никогда не слышал. И по всему выходило, что Ричи ее выдумал.
— Билл, есть такая болезнь — сифт?
Билл кивнул без тени улыбки.
— Только она на-азывается с-с-сиф — не сифт. Со-окращенно от сифилиса.
— А это что такое?
— Болезнь, которую можно заполучить, трахаясь, — ответил Ричи. — Ты знаешь, что такое трах, так, Эдс?
— Конечно, — ответил Эдди, в надежде, что не краснеет. Он знал, что у тех, кто старше, из пениса что-то течет, когда он затвердевает. Винсент Талиендо, по прозвищу Козявка, однажды просветил его на школьной перемене. Как следовало из слов Козявки, трахаясь, ты трешься членом о живот девочки, пока он не затвердеет (твой член — не живот девочки). Потом ты трешься еще, пока не начинаешь кончать. Когда Эдди спросил, что это значит, Козявка лишь загадочно покачал головой. Сказал, что словами это описать невозможно, но ты все почувствуешь. Он сказал, что можно попрактиковаться и без девочки — лежать в ванне и тереть член о кусок мыла (Эдди попробовал, но в итоге ему лишь срочно захотелось отлить). И как только, продолжил Козявка, ты это почувствуешь, из пениса вытекает жидкость. Большинство детей называют ее кончиной, указал Козявка, но старший брат говорил ему, что для нее есть по-настоящему научное слово — малофья. И почувствовав, что сейчас она вытечет из тебя, ты должен схватить свой член и очень быстро нацелить его, чтобы выстрелить малофьей в пупок девочки, как только она выйдет из твоего члена. Далее малофья спустится в ее живот и сделает там ребенка.
«Девочкам это нравится?» — спросил тогда Эдди Козявку Талиендо. Сам-то пришел в ужас.
«Наверное», — ответил Козявка, но, похоже, сам в этом сильно сомневался.
— А теперь слушай сюда, Эдс, — продолжил Ричи, — потому что потом у тебя могут появиться вопросы. У некоторых женщин есть эта болезнь. У мужчин тоже, но в большинстве ею болеют женщины. Парень может подцепить ее от женщины…
— Или другого му-ужчины, если они — го-омики, — добавил Билл.
— Точно. Что важно — сиф можно подцепить, сношаясь с тем, кто уже им болен.
— И что делает эта болезнь?
— Заставляет гнить заживо, — по-простому ответил Ричи.
Эдди в ужасе таращился на него.
— Это кошмар, я знаю, но так оно и есть, — продолжил Ричи. — Начинается все с носа. У некоторых парней с сифом проваливаются носы. Потом члены…
— По-о-ожалуйста, — прервал его Билл. — Я то-олько что по-оел.
— Эй, чел, это же научные факты, — резонно указал Ричи.
— А какая разница между проказой и сифом? — спросил Эдди.
— Трахаясь, проказу не подцепишь, — без запинки ответил Ричи и радостно расхохотался, оставив в недоумении что Билла, что Эдди.
После того разговора дом 29 по Нейболт-стрит засверкал новыми красками в воображении Эдди. Глядя на заросшую сорняками лужайку, просевшее крыльцо и забитые досками окна, он чувствовал, что его неудержимо влечет к этому дому. И за шесть недель до строительства плотины в Пустоши припарковал велосипед на засыпанной гравием обочине (тротуар закончился за четыре дома от нужного ему) и через лужайку направился к крыльцу.
Сердце молотило в груди, во рту вновь пересохло — слушая историю Билла о страшной фотографии, он точно знал — его ощущения при приближении к дому в точности повторяли те, что испытывал Билл, входя в комнату Джорджа. И он сомневался, что сам управляет своим телом. Его словно тащили на аркане.
Ноги вроде бы и не шли; вместо этого дом, насупившийся и молчаливый, надвигался на него.
Издалека, на пределе слышимости, до него доносились звуки работающего на грузовом дворе дизельного двигателя и лязгающие удары, которые сопровождали сцепку вагонов. Там формировали состав: одни вагоны загоняли в тупики, другие сцепляли.
Рука Эдди сжимала ингалятор, но, что странно, астма совершенно его не беспокоила, в отличие от того дня, когда он удирал от бродяги с гниющим носом. Оставалось только ощущение, что он стоит на месте и наблюдает, как дом скользит к нему, словно по невидимым каткам.
Эдди заглянул под крыльцо. Никого. Если на то пошло, удивляться не приходилось. Дело происходило весной, а бродяги чаще всего появлялись в Дерри от конца сентября до начала ноября. В эти шесть недель любой человек, если он выглядел более или менее пристойно, мог найти работу на местных фермах. До декабря требовалось собрать картофель и яблоки, поставить изгороди для снегозадержания, подлатать крыши сараев и амбаров, чтобы зима не застала врасплох.
Бродяг под крыльцом Эдди не обнаружил, но следов их присутствия хватало. Пустые пивные банки, пустые пивные бутылки, пустые винные бутылки. Запачканное грязью одеяло, лежащее у кирпичного фундамента, словно дохлая собака. Смятые газеты, старый башмак, вонь, как на помойке. И множество опавших листьев.
Безо всякого на то желания, но не в силах остановиться, Эдди заполз под крыльцо. Он чувствовал, как сердце стучит уже в голове, отчего перед глазами вспыхивали белые звезды.
Под крыльцом вонь усилилась: пахло сивухой, потом и — очень сильно — прелыми листьями. Опавшие листья не шуршали под его руками и коленями. Они и старые газеты только вздыхали.
«Я бродяга, — вдруг подумалось Эдди. — Я бродяга и езжу на товарняках. Вот кто я. У меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. На этой неделе я буду собирать яблоки, на следующей — картофель, а когда мороз скует землю, покрыв ее твердой коркой, что ж, я запрыгну в товарный вагон, который будет пахнуть сахарной свеклой, усядусь в углу, навалю на себя сена, если найду его в вагоне, буду прикладываться к моей бутылке, жевать табак и рано или поздно доберусь до Портленда или Бинтауна,[129] а там, если меня не задержит железнодорожная охрана, запрыгну в один из вагонов „Алабама стар“ и малой скоростью поеду на юг, где буду собирать лимоны, лаймы или апельсины. А если меня задержат, то буду строить дороги для проезда туристов. Черт, мне уже приходилось это делать, так? Я всего лишь одинокий старый бродяга, без денег, без дома, но у меня есть только одно: у меня есть болезнь, которая пожирает меня изнутри. Моя кожа трескается, мои зубы выпадают, и знаете что? Я чувствую, как гнию, словно яблоко, которое становится мягче, я чувствую, как это происходит, как меня выедают изнутри, выедают, выедают, выедают».
Эдди отбросил в сторону грязное одеяло, потер его между большим и указательным пальцами, поморщился от неприятных ощущений. Над тем местом, где лежало одеяло, находилось одно из подвальных окошек. Одну стеклянную панель разбили. Вторая смотрела на Эдди грязным пятном. Эдди наклонялся к окошку, будто загипнотизированный, он тянулся к окошку, к подвальной темноте за ним, вдыхал запахи вечности, затхлости, сухой гнили, наклонялся все ближе к черноте, и, конечно же, прокаженный схватил бы его, если бы астма не выбрала этот самый момент для того, чтобы напомнить о себе. Сжала легкие, еще не причиняя боли, но уже пугая, а в дыхании появился такой знакомый и ненавистный свист.
Эдди отпрянул, и тут же в окне появилось лицо. Появилось столь неожиданно, столь внезапно (и при этом столь ожидаемо), что Эдди не смог бы вскрикнуть даже и без приступа астмы. Глаза его вылезли из орбит. Рот раскрылся. Он видел перед собой не того бродягу с пылающим носом, но сходство имелось. Жуткое сходство. И однако… это существо не могло быть человеком. Ни один человек, до такой степени пожранный болезнью, не смог бы оставаться в живых.