Медленное поскрипывание пружин резко ускорилось, стало чуть ли не исступленным, а потом прекратилось. Последовала долгая пауза, потом родители заговорили тихими голосами, наконец, за дверью раздались шаги матери: она шла в ванную. Беверли затаила дыхание, в ожидании закричит мать или нет.
Никаких криков — только звук льющейся воды, плеск и бульканье воды, уходящей в сливную трубу. Теперь ее мать чистила зубы. А вскоре вновь заскрипели пружины в родительской спальне: мать улеглась в кровать.
Минут через пять отец захрапел.
Черный страх прокрался в сердце Бев и сжал горло. Она поняла, что боится повернуться на правый бок (она больше всего любила спать в этой позе), потому что может увидеть, как что-то смотрит на нее через окно. И осталась лежать на спине, застывшая, как кочерга, глядя в потолок. Позже (через минуты или часы — она знать не могла) Бев забылась тревожным сном.
Бев всегда просыпалась, когда в родительской спальне звенел будильник. И тут следовало поспешить, потому что отец отключал звонок, едва он раздавался. Она быстро оделась, пока отец находился в ванной. С одной лишь заминкой (теперь без этого не обходилось ни одно утро), чтобы взглянуть на себя в зеркало, пытаясь понять, подросли груди за ночь или нет. Расти они начали в конце прошлого года. Сначала Бев ощущала легкую боль, потом она исчезла. Груди оставались маленькими, не больше весенних яблок, но они уже появились. Так что деваться некуда: детство заканчивалось, она становилась женщиной.
Бев улыбнулась своему отражению, завела руку за голову, взбила волосы, выпятила грудь. Засмеялась искренним девичьим смехом… и внезапно вспомнила кровь, выплеснувшуюся вчера вечером из раковины. Смех как отрезало.
Она посмотрела на свою руку, увидела синяк, оформившийся за ночь — отвратительное пятно между плечом и локтем, пятно с множеством отростков.
Захлопнулась крышка туалета, отец спустил воду.
Быстрыми движениями (Бев не хотела, чтобы он разозлился на нее сегодня утром, не хотела, чтобы он вообще заметил ее) она надела джинсы и хлопчатобумажный свитер с эмблемой средней школы Дерри. Потом — потому что тянуть больше не могла — вышла из спальни, направилась в ванную. С отцом столкнулась в гостиной. Он шел в родительскую спальню, чтобы переодеться, в синей, слишком широкой пижаме. Что-то ей буркнул. Слов она не разобрала, но тем не менее ответила:
— Хорошо, папа.
На мгновение застыла перед закрытой дверью в ванную, пытаясь подготовить разум к тому, что могло ждать внутри. «По крайней мере уже светло», — подумала Бев, и мысль эта успокоила. Немного, но успокоила. Она схватилась за ручку, повернула, открыла дверь, переступила порог.
В то утро Беверли вертелась как белка в колесе. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницу, гренок по эл-маршски (хлеб подогревался, но не поджаривался). Отец сидел за столом, прикрытый газетой. Он съел все.
— Где бекон?
— Больше нет, папа. Последний вчера закончился.
— Поджарь мне гамбургер.
— Остался только маленький ку…
Газета зашуршала, опустилась. Взгляд синих глаз упал на Бев, как гиря.
— Что ты сказала? — мягко спросил он.
— Я сказала, уже жарю, папа.
Мгновение он смотрел на дочь. Потом газета поднялась, а Бев поспешила к холодильнику, чтобы достать мясо.
Поджарила ему гамбургер, размяв остатки мясного фарша, которые лежали в морозилке, в котлету, чтобы казалось побольше. Отец съел все, читая страницу спортивных новостей, а Беверли готовила ему ленч: два сандвича с ореховым маслом и джемом, большой кусок торта, который мать вчера вечером принесла из «Гринс фармс», термос с очень сладким кофе.
— Передай матери, что я сказал, чтобы в доме сегодня прибрались, — велел он, беря контейнер с ленчем. — Квартира выглядит как свинарник. Черт побери! Я ведь целый день подчищаю грязь в больнице. И не хочу приходить в свинарник. Учти это, Беверли.
— Хорошо, папа. Обязательно.
Он поцеловал ее в щеку, грубовато обнял и ушел. Как и всегда, Беверли подошла к окну своей комнаты и наблюдала, как он идет по улице. Как и всегда, испытывала безотчетное облегчение, когда он поворачивал за угол… и ненавидела себя за это.
Она помыла посуду, взяла книгу, которую читала, посидела на ступенях заднего крыльца. Ларс Терамениус, длинные белокурые волосы которого светились собственным светом, приковылял от соседнего дома, чтобы показать Беверли новый грузовик «Тонга» и новые ссадины на коленях. Беверли повосторгалась первым и поохала над вторыми. Потом ее позвала мать.
Они сменили белье на обеих кроватях, вымыли полы, начистили кухонный линолеум. Мать вымыла пол в ванной, за что Беверли едва не расцеловала ее. Элфрида Марш, невысокая женщина с седеющими волосами, улыбалась редко. Ее морщинистое лицо говорило миру, что она пожила уже немало, но собирается пожить еще. Говорило лицо и о том, что ничего в жизни не давалось ей легко и она не рассчитывает на скорые перемены.
— Сможешь помыть окна в гостиной, Бевви? — спросила мать, входя на кухню. Она уже надела униформу официантки. — Мне надо съездить в больницу святого Ионы в Бангор, навестить Черил Таррент. Вчера вечером она сломала ногу.
— Да, помою, — кивнула Беверли. — А что случилось с мисс Таррент?
— Она и эта никчемность, ее муж, попали в автомобильную аварию, — мрачно ответила Элфрида. — Он сел за руль пьяным. Ты должна каждый вечер благодарить Бога в своих молитвах, что твой отец не пьет, Бевви.
— Я благодарю, — ответила Бев. И благодарила.
— Скорее всего она потеряет работу, да и его выгонят. — Тут в голос Элфриды прокрались нотки ужаса. — Наверное, им придется жить на пособие.
По разумению Элфриды Марш, ничего более ужасного с человеком произойти не могло. Даже потеря ребенка или весть о том, что у тебя рак, не шли с этим ни в какое сравнение. Человек мог жить бедно, мог, как она говорила, «едва сводить концы с концами». Но ниже всего, ниже даже дна, опускался тот, что жил на пособие, сидел на горбу у других, тех, кто работал. И она знала, что именно такая перспектива маячит теперь перед Черил Таррент.
— Когда помоешь окна и вынесешь мусор, можешь пойти погулять, если хочешь. Вечером твой отец играет в боулинг, так что тебе не придется готовить ему ужин, но я хочу, чтобы ты вернулась засветло. Ты знаешь почему.
— Хорошо, мама.
— Господи, ты так быстро растешь. — Элфрида посмотрела на проступающие под свитером груди. Любящим, но жестким взглядом. — Не знаю, что я буду здесь делать после того, как ты выйдешь замуж и переедешь в свой дом.
— Я буду жить здесь всегда, — улыбнулась Беверли.
Мать быстро обняла ее, поцеловала в уголок рта теплыми, сухими губами.
— Как бы не так. Но я люблю тебя, Бевви.
— Я тоже люблю тебя, мама.
— Только смотри, чтобы на окнах не осталось никаких потеков, — предупредила она, взяв сумочку и направляясь к двери. — Если останутся, отец вломит тебе по первое число.
— Я постараюсь, чтобы не осталось. — А когда мать открыла дверь, Беверли спросила, как она надеялась, легко и непринужденно: — Ты не заметила ничего странного в ванной, мама?
Элфрида обернулась, нахмурилась:
— Странного?
— Ну… вчера вечером я увидела там паука. Он выполз из сливного отверстия в раковине. Папа тебе не сказал?
— Вчера вечером ты рассердила отца, Бевви?
— Нет! Ха-ха! Я сказала ему о пауке, который вылез из сливного отверстия и напугал меня, а он рассказал мне, что раньше они находили дохлых крыс в унитазах старой средней школы, потому что там были очень широкие канализационные трубы. Он не сказал тебе насчет паука, которого я видела?
— Нет.
— Ладно, не важно. Я просто хотела узнать, а вдруг ты тоже видела его.
— Не видела я никаких пауков. Но мне бы хотелось, чтобы мы смогли позволить себе новый линолеум в ванной. — Она посмотрела в небо, синее и безоблачное. — Говорят, если убьешь паука, будет дождь. Ты его не убила, нет?
— Нет, — покачала головой Беверли. — Я его не убила.
Мать вновь посмотрела на нее, сжав губы так плотно, что они практически исчезли.
— Ты уверена, что вчера вечером твой отец не злился на тебя? Бевви, он никогда не трогает тебя?
— Что? — Беверли смотрела на мать в полном замешательстве. Господи, отец трогал ее каждый день. — Я не понимаю…
— Не важно, — оборвала дочь Элфрида. — Не забудь про мусор. И если на окнах останутся потеки, без трепки тебе не обойтись.
— Я не…
(он никогда не трогает тебя?)
…забуду.
— И вернись домой до темноты.
— Вернусь.
(Он…)
(…ужасно тревожится?)
Элфрида ушла. Беверли прошла к себе в комнату и опять постояла у окна, наблюдая, как мать поворачивает за угол и скрывается из виду. Потом, точно зная, что мать идет к автобусной остановке, Беверли взяла ведро, бутылку «Уиндекса» и тряпки из-под раковины. Пошла в гостиную и начала мыть окна. В квартире было как-то слишком тихо. Всякий раз, когда скрипел пол или хлопала дверь, она чуть подпрыгивала. Когда в туалете Болтонов на втором этаже спустили воду, ахнула, почти что вскрикнула.
И то и дело смотрела на закрытую дверь в ванную.
Наконец подошла к ней, открыла, заглянула внутрь. Мать прибиралась здесь утром, так что большая часть крови, которая натекла лужей под раковиной, исчезла. Как и кровь на наружном ободе раковины. Но бордовые потеки остались внутри раковины, а капли и пятна — на зеркале и обоях.
Беверли посмотрела на свое бледное отражение, и осознала с внезапно возникшим суеверным ужасом, что из-за крови на зеркале возникает ощущение, будто кровоточит ее лицо. И вновь подумала: «Что же мне с этим делать? Я чокнулась? Мне все это кажется?»
Сливная труба вдруг отрыгнула смешком.
Беверли закричала, захлопнула дверь, и даже спустя пять минут ее руки так сильно дрожали, что она едва не выронила бутылку «Уиндекса», моя окна в гостиной.
Около трех часов дня, заперев дверь в квартиру и сунув ключ в карман джинсов, Беверли Марш, идя по переулку Ричарда — узкому проходу, соединяющему Главную и Центральную улицы, наткнулась на Бена Хэнскома, Эдди Каспбрэка и еще одного мальчика, его звали Брэдли Донован, которые играли в пристенок.
— Привет, Бев! — крикнул Эдди. — Тебе не снились кошмары после этих фильмов?
— Нет. — Беверли присела на корточки, чтобы посмотреть за игрой. — Откуда ты знаешь?
— Мне сказал Стог. — Эдди указал большим пальцем на Бена, который жутко покраснел, как показалось Бев, безо всякой на то причины.
— Какие есе фильмы? — спросил Брэдли, и теперь Бев его узнала: он приходил в Пустошь с Биллом Денбро. Они вместе ездили на логопедические занятия в Бангор. Беверли и думать о нем забыла. Если б ее спросили, она бы ответила, что он значил для нее меньше, чем Бен или Эдди, — куда как меньше.
— Пару фильмов про чудовищ, — ответила она и, оставаясь на корточках, втиснулась между Беном и Эдди.
— Играете в пристенок?
— Да. — Бен посмотрел на нее и тут же отвел глаза.
— Кто выигрывает?
— Эдди, — ответил Бен. — Эдди просто молоток.
Она посмотрела на Эдди, который скромно полировал ногти о рубашку, и засмеялась.
— Можно мне поиграть?
— Я не против, — ответил Эдди. — Центы у тебя есть?
Она сунула руку в карман и вытащила три.
— Ух ты, выходить из дома с такими деньжищами? — спросил Эдди. — Я бы не решился.
Бен и Донован Брэдли рассмеялись.
— Девочки тоже могут быть смелыми, — очень серьезно ответила Беверли, и в следующий момент смеялись уже все.
Брэдли бросал первым, потом Бен, за ним — Беверли. Эдди — после всех, потому что выиграл последний круг. Монетки они бросали в заднюю стену «Аптечного магазина на Центральной». Иногда монетки не долетали до стены, иногда — ударялись о нее и отскакивали. После того как круг заканчивался, все четыре цента забирал тот, чья монетка оказывалась ближе к стене. Через пять минут три цента Беверли превратились в двадцать пять. Проиграла она только один круг.
— Дефсенка сульнисает! — недовольно воскликнул Брэдли и поднялся, чтобы уйти. От добродушия не осталось и следа. Он смотрел на Беверли со злобой и обидой. — Дефсенкам нелься расре…
Бен вскочил. Вид вскакивающего Бена производил впечатление.
— Извинись!
Брэдли вытаращился на Бена. Челюсть у него отвисла.
— Сто?
— Извинись! Она не жульничала!
Брэдли перевел взгляд с Бена на Эдди, потом на Беверли, которая по-прежнему стояла на коленях. Вновь посмотрел на Бена.
— Хосес, стобы тфоя губа тосе стала толстой, как фсе остальное, косел?
— Конечно, — ответил Бен, и внезапно усмехнулся. И что-то в его усмешке заставило Брэдли в удивлении, неловко отступить на шаг. Возможно, в ней ему открылась простая истина: выйдя победителем из двух, не одного, столкновений с Генри Бауэрсом, Бен Хэнском совершенно не боялся костлявого Брэдли Донована (не только шепелявого, но и с множеством бородавок на руках).
— Да, а потом фы фсе наброситесь на меня. — Брэдли отступил еще на шаг, — голос задрожал, глаза заблестели от слез. — Фы фсе обмансики.
— Возьми назад то, что сказал о ней, — Бен надвинулся на него.
— Да ладно, Бен. — Беверли протянула руку с монетками к Брэдли. — Возьми свои. Я играла не для того, чтобы разбогатеть.
Слезы обиды выплеснулись на нижние ресницы Брэдли. Он ударил Беверли по руке, державшей монетки, и побежал по переулку Ричарда к Центральной улице. Остальные смотрели ему вслед, открыв рты. Отбежав на безопасное расстояние, Брэдли повернулся и закричал: «Ты — маленькая сука! Десефка! Десефка! И мать тфоя — слюха!»
Беверли ахнула. Бен бросился следом за Брэдли, но добился немногого: зацепился ногой за пустую коробку и упал. Брэдли уже скрылся из виду, и Бен прекрасно понимал, что не сумеет его догнать. Поэтому повернулся к Беверли, чтобы убедиться, что с той все в порядке. Последнее слово Брэдли шокировало его не меньше, чем ее.
Она увидела участие на его лице, хотела уже сказать, что ничего страшного, волноваться не о чем, брань на вороту не виснет… и тут странный вопрос матери
(он никогда не трогает тебя?)
вновь пришел в голову. Странный вопрос, да — простой и при этом нелепый, но полный каких-то зловещих намеков, мутный, как старый кофе. И вместо того чтобы сказать, что брань на вороту не виснет, она разрыдалась.
Эдди тревожно посмотрел на нее, достал ингалятор из кармана брюк, пустил струю в рот. Потом наклонился и начал собирать разлетевшиеся монетки. И по выражению лица чувствовалось, что дело это для него важное и серьезное.
Бен инстинктивно шагнул к Беверли, чтобы обнять и утешить, но остановился. Слишком она была красивой. И перед этой красотой он чувствовал себя совершенно беспомощным.
— Выше нос! — Он понимал, как идиотски это звучит, но не мог придумать ничего лучше. Легонько коснулся ее плеч, она закрыла лицо руками, пряча мокрые глаза и покрывшиеся пятнами щеки, а потом отвел руки, словно плечи Беверли его обожгли. И так покраснел, что, казалось, его хватит удар. — Выше голову, Беверли!
Она опустила руки, пронзительно, яростно закричала:
— Моя мать — не шлюха! Она… она официантка!
И вдруг повисла мертвая тишина. Бен, с отпавшей челюстью, уставился на Беверли. Эдди смотрел на нее снизу вверх, сидя на корточках на брусчатке переулка, с руками, полными монеток. А потом, как по команде, все трое начали истерически хохотать.
— Официантка! — прокудахтал Эдди. Он имел крайне смутное представление о том, кто такая проститутка, но сравнение с официанткой показалось ему очень даже классным. — Конечно же, она официантка!
— Да! Именно так! — воскликнула Беверли, смеясь и плача одновременно.
Бен так смеялся, что не мог удержаться на ногах. Он тяжело опустился на мусорный бак. Крышка под его весом прогнулась, и Бен повалился на землю. Эдди показывал на него рукой и буквально выл от смеха. Беверли помогла Бену подняться.
Над ними раскрылось окно, раздался женский крик:
— А ну пошли отсюда! Здесь живут люди, которым работать в ночную смену! Убирайтесь!
Даже не подумав о том, что делают, все трое схватились за руки, Беверли посредине, и побежали к Центральной улице, все еще смеясь.
Они сложили все деньги в общий котел, и выяснили, что у них сорок центов — как раз на два фраппе[164] в аптечном магазине. Поскольку мистер Кин был занудой и не позволял детям младше двенадцати есть купленные ими лакомства у стойки, где продавалась газировка (он заявлял, что автоматы для пинбола в глубине торгового зала могут дурно на них повлиять), они взяли фраппе в двух большущих стаканах из вощеной бумаги, пошли с ними в Бэсси-парк и уселись на траву. Бен держал стакан с кофейным фраппе, Эдди — с клубничным, а Беверли, с соломинкой в зубах, сидела между мальчиками и попеременно прикладывалась то к одному стакану, то к другому, как пчелка, собирающая нектар. И впервые окончательно пришла в себя после тех ужасных мгновений прошлым вечером, когда сливное отверстие раковины харкнуло в нее кровью — она чувствовала себя вымотанной, эмоционально выхолощенной, но в душе воцарился покой. Во всяком случае, на время.
— Не могу понять, что произошло с Брэдли, — наконец заговорил Эдди, в голосе слышались извиняющиеся нотки. — Он никогда так себя не вел.
— Ты заступился за меня. — Беверли повернулась к Бену и внезапно поцеловала его в щеку. — Спасибо.
Бен вновь залился краской.
— Ты же не жульничала, — пробормотал он, и тремя большущими глотками всосал в себя половину кофейного фраппе. После чего слишком громко, будто кто-то выстрелил из дробовика, отрыгнул.
— А еще раз слабо, папаша? — спросил Эдди, и Беверли расхохоталась, держась за живот.
— Хватит, — смеясь, выдохнула она. — У меня живот болит. Пожалуйста, хватит.
Бен улыбался. Ночью перед сном он будет вновь и вновь прокручивать в памяти то мгновение, когда она его поцеловала.
— Теперь с тобой все в порядке? — спросил он.
Беверли кивнула.
— Дело не в нем. И не в том, как он обозвал мою мать. Вчера вечером кое-что случилось. — Она замялась, перевела взгляд с Бена на Эдди, вновь на Бена. — Я… я должна кому-то сказать. Или показать. Или что-то сделать. Наверное, я плакала, потому что боюсь чокнуться.
— И о чем ты говоришь, чокнутая ты наша? — послышался новый голос.
К ним подошел Стэнли Урис. Невысокий, худенький и, как и всегда, невероятно опрятный — слишком уж опрятный для подростка, которому только-только исполнилось одиннадцать. В белой рубашке, аккуратно заправленной в чистенькие джинсы, причесанный, в высоких кедах без единой пылинки на мысках, выглядел он, как самый маленький в мире взрослый. Потом он улыбнулся, и эта иллюзия исчезла.
«Она не скажет то, что собиралась сказать, — подумал Эдди, — потому что Стэнли не было, когда Брэдли обозвал ее мать тем словом».
Но после недолгого колебания Беверли рассказала. Потому что каким-то образом Стэнли отличался от Брэдли. Было в нем что-то такое, начисто отсутствующее у Брэдли.
«Стэнли — один из нас, — подумала Беверли, и задалась вопросом, а чего это вдруг ее кожа покрылась мурашками. — Рассказывая все это, я не делаю им никаких одолжений. Ни им, ни себе».
Но рассуждать более не имело смысла. Потому что она уже начала рассказывать. Стэн сел рядом с ними, лицо его застыло, такое серьезное. Эдди предложил ему остатки клубничного фраппе, но Стэн только покачал головой, его глаза не отрывались от лица Беверли. Никто из мальчиков не произнес ни слова.
Она рассказала им о голосах. О том, что узнала голос Ронни Грогэн. Она знала, что Ронни умерла, но все равно слышала именно ее голос. Она рассказала им о крови, о том, что ее отец крови этой не видел и не чувствовал, о том, что и ее мать утром этой крови не заметила.
Когда закончила, оглядела их лица, боясь того, что может в них увидеть… но неверия не увидела. Ужас — да, но они ей верили.
— Пошли поглядим, — наконец предложил Бен.
Они вошли через черный ход, и не потому, что ключ Бев подходил к этому замку. Она сказала, что отец ее убьет, если миссис Болтон увидит, что в отсутствие родителей она входит в квартиру с тремя мальчишками.
— Почему? — спросил Эдди.
— Тебе не понять, тупица, — ответил Стэн. — Поэтому молчи.
Эдди уже собрался сказать что-то резкое, вновь взглянул на бледное, напряженное лицо Стэна, и решил, что лучше промолчать.
Дверь открылась на кухню, залитую предвечерним солнцем и летней тишиной. На сушилке поблескивала вымытая после завтрака посуда. Все четверо сгрудились у кухонного стола, а когда наверху хлопнула дверь, подпрыгнули и нервно рассмеялись.
— Где это? — шепотом спросил Бен.
У Беверли кровь стучала в висках, когда она повела их по маленькому коридору, со спальней родителей по одну сторону и закрытой дверью в ванную в конце. Распахнула дверь, шагнула в ванную, протянула цепочку, на которой висела затычка, через раковину. Отступила, вновь встав между Беном и Эдди. Кровь засохла бордовыми пятнами на зеркале, и на раковине, и на обоях. Она смотрела на кровь, потому что это было ей легче, чем смотреть на мальчиков.
Тихим голосом, в котором едва узнала свой собственный, она спросила:
— Вы видите? Кто-нибудь из вас видит? Кровь тут есть?
Бен выступил вперед, и снова она отметила, с какой легкостью для столь толстого мальчика он движется. Он коснулся одного пятна, второго, провел пальцем по растянувшейся капле.
— Здесь. Здесь. И здесь.
Голос звучал ровно и уверенно.
— Ё-моё! Такое ощущение, что здесь зарезали свинью. — По голосу Стэна чувствовалось, что увиденное произвело на него неизгладимое впечатление.
— Кровь выплеснулась из сливной трубы? — спросил Эдди. От вида крови его замутило. Дыхание участилось. Он сжимал в руке ингалятор.
Беверли приложила немало усилий, чтобы снова не расплакаться. Ей этого не хотелось; она боялась, что ее примут за обычную девчонку-плаксу. Но ей пришлось ухватиться за ручку двери, потому что облегчение прокатилось пугающе сильной волной. До этого момента она и не подозревала, до какой степени уверовала, что сходит с ума, что у нее галлюцинации или что-то еще.
— И твои мать с отцом ничего не видели? — удивился Бен. Прикоснулся к пятну крови, засохшей на раковине, убрал руку, вытер о подол рубашки. — Оосподи-суси!
— Не знаю, как я вообще смогу входить сюда, — пожаловалась Беверли. — Чтобы помыться, или почистить зубы, или… вы понимаете.
— Слушайте, а почему бы нам это не отчистить? — внезапно спросил Стэнли.
Беверли повернулась к нему:
— Отчистить?
— Конечно. Возможно, с обоев все не отойдет, такое ощущение, сама видишь, что они на последнем издыхании, но с остальным мы точно справимся. Тряпки у тебя есть?
— Под раковиной на кухне, — ответила Беверли. — Но моя мама спросит, куда они подевались, если мы их используем.
— У меня есть пятьдесят центов. — Стэн не отрывал глаза от крови, которая выпачкала ванную вокруг раковины. — Когда приберемся, отнесем тряпки в прачечную самообслуживания, которую видели по дороге сюда. Выстираем, высушим и вернем под раковину до прихода твоих родителей.
— Мама говорит, что кровь с материи не отстирать, — запротестовал Эдди. — Она говорит, что кровь туда въедается, или что-то такое.
Бен истерично хохотнул.
— Не важно, отстирается кровь или нет. Они все равно ее не видят.
Никому не пришлось спрашивать, кого он подразумевал под «они».
— Хорошо, — кивнула Беверли. — Давайте попробуем.
Следующие полчаса все четверо чистили ванную, будто суровые эльфы, и по мере того как кровь исчезала со стен, зеркала и фаянсовой раковины, Беверли чувствовала, что на сердце становится легче и легче. Бен и Ричи оттирали зеркало и раковину, она скребла пол. Стэн занимался обоями, работал очень осторожно, пользуясь чуть влажной тряпкой. В конце концов они избавились практически от всей крови. Бен закончил тем, что выкрутил лампочку из патрона над раковиной и поставил новую, которую взял из коробки с лампочками в кладовой. Их там хватало: Элфрида Марш закупила двухгодичный запас у «Львов Дерри», когда прошлой осенью те проводили ежегодную распродажу лампочек.
Они использовали ведро Элфриды для мытья пола, ее чистящий порошок «Аякс» и много горячей воды. Воду меняли очень часто — никому не хотелось опускать в нее руки, едва она становилась бледно-розовой.
Наконец Стэнли отступил к двери, обвел ванную критическим взглядом мальчика, которого никто не учил поддерживать чистоту и порядок, потому что он с этим родился, и сказал остальным: «Думаю, это все, что мы можем сделать».
Едва заметные следы крови еще оставались слева от раковины, но обои в том месте были такими тонкими и ветхими, что Стэн решался лишь на самые легкие прикосновения. Однако и там кровь заметно поблекла: пастельный оттенок пятен не позволял утверждать, что на обои брызнула именно кровь.
— Спасибо вам, — сказала Беверли. Она не помнила, чтобы когда-то еще испытывала такое глубокое чувство благодарности. — Спасибо вам всем.
— Ерунда, — пробормотал Бен. Конечно же, вновь покраснев.
— Это точно, — согласился Эдди.
— Давайте закончим с тряпками. — Лицо Стэна было строгим, даже суровым. Потом Беверли подумает, что только Стэн, возможно, понимал, что они сделали еще один шаг к какому-то невообразимому столкновению.
Они позаимствовали у миссис Марш чашку стирального порошка «Тайд», а потом пересыпали его в пустую майонезную банку. Беверли нашла бумажный пакет, сунула в него окровавленные тряпки, и вчетвером они направились в прачечную самообслуживания «Клин-Клоуз» на углу Главной улицы и Коуни-стрит. Пройдя еще два квартала, они увидели бы Канал, сверкающий синевой под солнцем, уже опускавшемся к горизонту.
В «Клин-Клоуз» компанию им составила только одна женщина в белой форме медсестры, которая дожидалась, когда остановится сушилка с ее бельем. Она недоверчиво посмотрела на детей и вернулась к книге в карманном формате, которую читала, «Пейтон-Плейс».[165]
— Холодная вода. — Бен понизил голос. — Моя мама говорит, что кровь надо отстирывать в холодной воде.
Они загружали тряпки в стиральную машинку, пока Стэн менял два четвертака на четыре монеты по десять центов и два пятачка. Вернувшись, он подождал, пока Беверли насыплет на грязные тряпки «Тайд» и закроет дверцу. Потом сунул два десятика в щель для монет и нажал кнопку пуска.
Беверли потратила большую часть выигранных центов на фраппе, но нашла четыре, которые затерялись в глубинах левого кармана джинсов. Выудила их и протянула Стэну, на лице которого тут же отразилась обида.
— Ну вот, я привожу девушку на свидание в прачечную, а она сразу хочет уплатить за себя.
Беверли рассмеялась:
— Ты серьезно?
— Я серьезно, — как обычно, сухо ответил Стэн. — Я хочу сказать, у меня сердце рвется из-за того, что я лишаюсь этих четырех центов, Беверли, но я серьезно.