Вниз по ступеням вдруг полилась вода. И теперь до него доносились запахи не попкорна, пончиков или сахарной ваты, а сырой гнили и тухлой свинины, раздувшейся от червей в темном уголке, куда не добираются солнечные лучи.
— Кто здесь? — закричал он пронзительным, дребезжащим голосом.
Ему ответил низкий, булькающий голос, словно вырывался из горла, забитого илом и тухлой водой.
— Мертвяки, Стэнли. Мы мертвяки. Мы утонули, но теперь летаем… и ты тоже будешь летать.
Он чувствовал, что вода течет по ногам. Вжался спиной в дверь, едва живой от страха. Мертвяки уже подходили к нему. Он чувствовал их близость. В ноздри бил их запах. Что-то упиралось ему в бедро, когда он снова и снова колотился спиной в дверь.
— Мы мертвы, но иногда мы немного валяем дурака, Стэнли. Иногда…
Орнитологический атлас.
Стэн машинально схватился за него. Он застрял в кармане дождевика, и Стэну никак не удавалось его вытащить. Один из мертвяков уже спустился с лестницы: Стэн слышал, как он, волоча ноги, пересекает маленькую площадку между нижней ступенькой и дверью. Еще мгновение — и он протянет руку, и Стэн ощутит прикосновение холодной плоти.
Он еще раз что есть силы дернул атлас и вытащил из кармана. Выставил перед собой, словно крохотный щит, не думая, что делает, но внезапно осознав, что это правильно.
— Снегири! — выкрикнул он в темноту, и на мгновение тварь, которая приближалась к нему (их точно разделяло меньше пяти шагов), замялась — он точно знал, что замялась. И не показалось ли ему, что чуть подалась и дверь, в которую он вжимался спиной?
Ho он больше не вжимался. Он выпрямился, стоя в темноте. Когда это произошло? Определяться — не время. Стэн облизнул пересохшие губы и начал скандировать:
— Снегири! Серые цапли! Гагары! Красногрудые танагры! Граклы! Дятлы-молотоглавы! Красноголовые дятлы! Синицы! Вьюнки! Пели…
Дверь отворилась с протестующим скрежетом, и Стэн сделал гигантский шаг назад, в чуть затуманенный воздух. Распластался на прошлогодней, высохшей траве. Он согнул атлас чуть ли не пополам, и потом, в тот же вечер, обнаружил вмятины от пальцев на обложке, словно она была из пластилина, а не из твердого картона.
Даже не попытавшись подняться, Стэн начал отползать, упираясь каблуками в землю, скользя задом по мокрой траве. Губы его растянулись, он скалил зубы. В темном дверном проеме он видел две пары ног, ниже диагональной линии тени, отбрасываемой полуоткрытой дверью. Видел синие джинсы, которые от времени и от воды стали лилово-черными. Оранжевые нитки на швах расползались, вода стекала с манжет, образуя лужицы вокруг ботинок, которые практически сгнили, обнажив раздувшиеся лиловые пальцы.
Их руки висели плетьми вдоль боков, слишком длинные, слишком восково-белые. На каждом пальце болтался маленький оранжевый помпон.
Держа перед собой согнутый атлас, Стэн хрипло и монотонно шептал:
— Ястребы-куроеды… дубоносы… пересмешники… альбатросы… киви…
Одна из рук повернулась, показав ладонь, на которой вода за долгие годы стерла все линии, превратив ее в гладкую ладонь манекена из универсального магазина.
Один палец согнулся… разогнулся. Помпон подпрыгивал и покачивался, покачивался и подпрыгивал.
Тварь подзывала его.
Стэн Урис, который двадцать семь лет спустя умрет в ванне, вырезав кресты на обоих предплечьях, поднялся на колени, на ноги и побежал. Пересек Канзас-стрит, не посмотрев ни в одну сторону, не думая о том, что может угодить под машину, тяжело дыша, остановился на противоположной стороне, оглянулся.
Отсюда он уже не видел дверь у основания Водонапорной башни, только саму башню, широкую, но и грациозную, высившуюся в сумерках.
— Они мертвые, — прошептал себе Стэн, в шоке. Резко повернулся и побежал домой.
Сушилка остановилась. И Стэн закончил рассказ.
Трое остальных долго смотрели на него. Кожа его стала почти такой же серой, как и тот апрельский вечер, о котором он им только что рассказал.
— Ну и ну, — первым отреагировал Бен. Шумно, со свистом, выдохнул.
— Это правда, — прошептал Стэн. — Клянусь Богом, правда.
— Я тебе верю, — кивнула Беверли. — После того, что случилось у меня дома, я поверю всему.
Она резко поднялась, чуть не перевернув стул, подошла к сушилке. Начала одну за другой вынимать тряпки и складывать их. К мальчишкам Бев стояла спиной, но Бен подозревал, что она плачет. Хотел подойти к ней, но не решился.
— Мы должны поговорить об этом с Биллом, — предложил Эдди. — Билл придумает, что с этим делать.
— Делать? — Стэн повернулся к нему. — Что значит — делать?
Эдди посмотрел на него, стушевался.
— Ну…
— Я не хочу ничего делать. — Стэн так пристально, так яростно смотрел на Эдди, что тот сжался в комок. — Я хочу об этом забыть. Это все, что я хочу.
— Не все так просто. — Беверли оглянулась. Бен не ошибся — в горячем солнечном свете, падающем под углом в грязные окна прачечной, на ее щеках блестели дорожки слез. — Дело не только в нас. Я слышала Ронни Грогэн. И малыш, которого я услышала первым… я думаю, это сынишка Клементсов. Тот, который исчез, катаясь на трехколесном велосипеде.
— И что? — воинственно спросил Стэн.
— Что, если убьют кого-то еще? — спросила она. — Что, если детей и дальше будут убивать?
Его глаза, ярко-карие, смотрели в ее серо-голубые, отвечая без слов: «Что с того, если убьют?»
Но Беверли не отводила глаз, и первым в конце концов сдался Стэн… возможно, потому, что она продолжала плакать, а может, потому, что ее озабоченность придала ей духа.
— Эдди прав, — добавила она. — Мы должны поговорить с Биллом. А потом, возможно, пойти к начальнику полиции…
— Точно. — Стэн хотел, чтобы в его голосе прозвучало пренебрежение, но не получилось. Если что прозвучало, так это усталость. — Мертвые мальчики в Водонапорной башне, кровь, которую могут видеть только дети — не взрослые. Клоуны, шагающие по Каналу. Воздушные шарики, летящие против ветра. Мумии. Прокаженные под крыльцом. Шеф Болтон обхохочется… а потом упечет нас в дурдом.
— Если мы все пойдем к нему, — в голосе Бена слышалась тревога, — если мы пойдем вместе…
— Конечно, — прервал его Стэн. — Правильно. Расскажи мне что-нибудь еще, Стог. Напиши книгу. — Он поднялся, прошел к окну, засунув руки в карманы, сердитый, расстроенный и испуганный. Какое-то время смотрел в окно, расправив плечи, замерев в аккуратной, чистенькой рубашке. — Напиши мне блинскую книгу!
— Нет, — ровным голосом ответил Бен, — книги будет писать Билл.
Стэн в изумлении развернулся, все уставились на Бена. На лице Бена Хэнскома отразился шок, словно он неожиданно отвесил себе оплеуху.
Бев сложила последнюю тряпку.
— Птицы, — нарушил паузу Эдди.
— Что? — хором спросили Бев и Бен.
Эдди смотрел на Стэна.
— Ты стал выкрикивать им названия птиц?
— Возможно, — с неохотой ответил Стэн. — Или, возможно, дверь просто заклинило, а тут она наконец-то открылась.
— Хотя ты к ней не прикасался? — уточнила Бев.
Стэн пожал плечами. Не сердясь — показывая, что не знает.
— Я думаю, названия птиц тебя и спасли, — гнул свое Эдди. — Но почему? В кино ты поднимаешь крест…
— …или произносишь молитву Создателю… — добавил Бен.
— …или читаешь двадцать третий псалом, — вставила Беверли.
— Я знаю двадцать третий псалом, — сердито ответил Стэн, — но крест — это не мое. Я — иудей, помните?
Они отвернулись, смутившись, то ли из-за того, что он таким родился, то ли потому, что забыли об этом.
— Птицы, — повторил Эдди. — Господи! — Он вновь виновато глянул на Стэна, но Стэн смотрел на другую сторону улицы, на местное отделение «Бангор гидро».
— Билл скажет, что делать, — внезапно произнес Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. — Спорю на что угодно. Спорю на любые деньги.
— Послушайте. — Стэн обвел их пристальным взглядом. — Это нормально. Мы можем поговорить об этом с Биллом, если хотите. Но я на этом остановлюсь. Можете называть меня хоть трусом, хоть трусохвостом, мне без разницы. Я не трус, во всяком случае, так не думаю. Но, если видишь такое, как в Водонапорной башне…
— Только псих не испугался бы, Стэн, — мягко сказала Беверли.
— Да, я испугался, но дело не в этом, — с жаром воскликнул Стэн. — Дело даже не в том, о чем я говорю. Неужели вы не видите…
Они выжидающе смотрели на него, в их глазах читалась тревога и слабая надежда, но Стэн обнаружил, что не может выразить словами свои чувства. Слова закончились. Комок чувств сформировался внутри, едва не душил его, но Стэн не мог вытолкнуть его из горла. При всем пристрастии к порядку, при всей его уверенности в себе, он все равно оставался одиннадцатилетним мальчиком, который только что окончил четвертый класс.
Он хотел сказать им, что испуг — не самое страшное. Можно бояться, что тебя собьет автомобиль, когда ты едешь на велосипеде, или, до появления вакцины Солка, что у тебя будет полиомиелит. Можно бояться этого безумца Хрущева или бояться утонуть, если заплывешь слишком далеко. Можно бояться всего этого и продолжать жить, как всегда.
Но эти нелюди в Водонапорной башне…
Он хотел сказать им, что эти мертвые мальчики, которые, шаркая, спустились по винтовой лестнице, сделали нечто худшее, чем испугали его: они его оскорбили.
Оскорбили, да. Другого слова он подобрать не мог, а если бы произнес это, они бы подняли его на смех. Он им нравился, Стэн это знал, они принимали его за своего, но все равно подняли бы на смех. Тем не менее того, что он увидел в Водонапорной башне, просто не могло быть. Оно оскорбляло ощущение порядка, присущее каждому здравомыслящему человеку, оскорбляло стержневую идею, состоящую в том, что Бог наклонил земную ось так, чтобы сумерки продолжались только двенадцать минут на экваторе и час или больше там, где эскимосы строили свои дома из ледяных кирпичей, а покончив с этим, он сказал, по существу, следующее: «Ладно, если вы сможете разобраться с этим наклоном, то сможете разобраться практически со всем, чего ни пожелаете. Потому что даже у света есть масса, и внезапное понижение звуковой частоты паровозного свистка — эффект Допплера, и грохот, который возникает при прохождении самолетом звукового барьера, — не аплодисменты ангелов и не пердеж демонов, а всего лишь колебания воздуха, возвращающегося на прежнее место. Я дал вам наклон земной оси, а потом сел в центре зала, чтобы смотреть шоу. Мне нечего больше сказать, кроме как дважды два — четыре, огоньки в небе — звезды, если кровь есть, ее могут видеть как взрослые, так и дети, а мертвые мальчики остаются мертвыми». А Стэн сказал бы им, если б смог: «Со страхом жить можно, если не вечно, то долго, очень долго. А с таким оскорблением, возможно, не проживешь, потому что оно пробивает дыру в фундаменте твоего сознания, и если ты туда заглянешь, то увидишь, что там, внизу, живые существа, и у них маленькие желтые глазки, которые не мигают, и оттуда, из темноты, поднимается вонь, и через какое-то время ты подумаешь, что там, внизу, целая другая вселенная, вселенная, где по небу плывет квадратная луна, и звезды смеются холодными голосами, и у некоторых треугольников четыре стороны, и у некоторых — пять, и у каких-то — даже пять в пятой степени сторон. В этой вселенной могут расти розы, которые поют. Все ведет ко всему, — сказал бы он им, если б смог. — Пойдите в вашу церковь и послушайте ваши истории об Иисусе, шагающем по воде, но, если бы я увидел такое, то кричал бы, и кричал, и кричал. Потому что для меня это не выглядело бы чудом. Это выглядело бы оскорблением».
Но ничего такого сказать он не мог, поэтому ограничился малым:
— Испугаться — не проблема. Я просто не хочу участвовать в чем-то таком, что приведет меня в дурку.
— Но ты по крайней мере пойдешь с нами к нему? — спросил Бен. — Послушаешь, что он скажет?
— Конечно, — ответил Стэн и рассмеялся. — Может, мне даже стоит захватить с собой птичий атлас.
Тут рассмеялись все, и напряжение чуть спало.
Беверли рассталась с ними у прачечной «Клин-Клоуз» и понесла тряпки домой. Квартира по-прежнему была пуста. Девочка положила тряпки под раковину, закрыла дверцу. Встала, глянула в сторону ванной.
«Я туда не пойду, — сказала она себе. — Я посмотрю „Американскую эстраду“ по телику. Попытаюсь научиться танцевать собачий вальс».
Пошла в гостиную, включила телевизор, а пять минут спустя выключила, пока Дик Кларк[170] рассказывал, как много выделений сальных желез может убрать с лица подростка всего лишь одна пропитанная лекарственным составом салфетка «Страйдекс» («Если вы думаете, что сможете достигнуть того же эффекта мылом и водой, — говорил Дик, протягивая грязную салфетку к стеклянному объективу камеры, чтобы каждый американский подросток мог получше ее разглядеть, — то вам следует внимательно посмотреть на это»).
Беверли вернулась на кухню, подошла к шкафчику над раковиной, где отец держал инструменты. Среди них лежала и карманная рулетка, из которой вытаскивался длинный желтый «язык», размеченный в дюймах. Зажав ее в холодной руке, Бев направилась в ванную.
Там ее встретили безупречная чистота и тишина. Только где-то — далеко-далеко, как показалось Бев — миссис Дойон кричала на своего сына Джима, требуя, чтобы тот ушел с мостовой, немедленно.
Бев подошла к раковине, заглянула в черный зев сливной трубы.
Какое-то время постояла, ноги под джинсами стали холодными, как мрамор, соски затвердели и заострились так, что, похоже, могли резать бумагу, губы совершенно пересохли. Она ждала, когда же послышатся голоса.
Никаких голосов.
Бев выдохнула и начала «скармливать» тонкую стальную мерную полоску сливному отверстию. Полоска уходила вниз легко, как шпага — в пищевод шпагоглотателя, выступающего на окружной ярмарке. Шесть дюймов, восемь, десять. Полоска остановилась, как предположила Бев, уткнувшись в колено стояка. Девочка покрутила полоску, одновременно мягко проталкивая ее, и, в конце концов, она поползла дальше. Шестнадцать дюймов, два фута, три.
Бев наблюдала, как желтая мерная полоска выскальзывает из хромированного корпуса, который по бокам почернел: большая рука отца стерла покрытие. Мысленным взором она видела, как полоска скользит в черных глубинах трубы, пачкаясь, сдирая ржавчину. «Скользит там, где никогда не светит солнце, где царит бесконечная ночь», — подумала она.
Бев представила себе набалдашник мерной полоски, маленькую стальную пластину, не больше ногтя, которая скользит все дальше и дальше в темноту, и какая-то часть разума закричала: «Что ты делаешь?» Она не игнорировала этот голос… просто не могла внять ему. Она видела, как конец мерной полоски теперь движется по прямой, спускается в подвал. Она увидела, как он добрался до канализационной трубы… и как только она это увидела, продвижение полоски остановилось.
Бев вновь начала ее поворачивать, и полоска, тонкая, а потому податливая, издала какой-то резкий, противный звук, немного похожий на те, что издает пила, если положить ее на ноги, а потом сгибать и разгибать.
Она могла видеть, как кончик полоски елозит по дну этой более широкой трубы с отвержденным керамическим покрытием. Она могла видеть, как полоска сгибается… а потом вновь получила возможность продвигать ее дальше.
Бев выдвинула полоску на шесть футов. Семь. Девять…
И внезапно мерная полоска начала раскручиваться сама, словно кто-то потянул за ее свободный конец. Не просто тянул — убегал с ним. Бев смотрела на раскручивающуюся рулетку, глаза ее широко раскрылись. Рот превратился в букву «О» страха — страха, да, но не удивления. Разве она не знала? Разве не предполагала, что произойдет нечто подобное?
Мерная полоска вытянулась полностью. На все восемнадцать футов; ровно на шесть ярдов.
Из сливного отверстия донесся легкий смешок, за которым последовал тихий шепот, и в нем ощущался чуть ли не упрек: «Беверли, Беверли, Беверли… ты не сможешь бороться с нами… ты умрешь, если попытаешься… умрешь, если попытаешься… умрешь, если попытаешься… Беверли… Беверли… Беверли… ли-ли-ли…»
Что-то щелкнуло в корпусе рулетки, и мерная полоска начала быстро сматываться: разметка и цифры расплылись перед глазами Беверли. В конце, на последних пяти или шести футах, желтое сменилось темным, капающим красным, и Беверли с криком выронила рулетку на пол, словно мерная полоска внезапно превратилась в живую змею.
Свежая кровь потекла по белому фаянсу раковины, возвращаясь в широкий зрачок сливного отверстия. Беверли наклонилась, уже рыдая — страх куском льда морозил желудок, — и подняла рулетку. Зажала между большим и указательным пальцами правой руки, вытянула перед собой, и понесла на кухню. По пути капли с рулетки падали на истертый линолеум коридора и кухни.
Она пришла в себя, подумав о том, что сказал бы ее отец (что сделал бы с ней), если б обнаружил, что она залила его рулетку кровью. Разумеется, он не смог бы увидеть кровь, но мысли эти помогали собраться с духом.
Беверли взяла одну из чистых тряпок, еще теплую после сушки, словно свежий хлеб, и вернулась в ванную. Прежде чем отчищать кровь, вставила в сливное отверстие резиновую затычку, закрыв ею зрачок. Свежая кровь отходила легко. Беверли пошла по собственному следу, вытирая с пола капли, размером с десятицентовик, потом прополоскала тряпку, выжала и отложила в сторону.
Она взяла вторую тряпку и начала чистить отцовскую рулетку от густой, вязкой крови. В двух местах к мерной полоске прилипло что-то черное и губчатое.
Хотя кровь запачкала лишь пять или шесть последних футов, Беверли вычистила всю мерную полоску, убрала все следы грязи. Покончив с этим, положила рулетку в шкафчик над раковиной и, прихватив с собой обе тряпки, вышла из квартиры через дверь черного хода. Миссис Дойон вновь кричала на Джима. В этот еще теплый вечер ее голос разносился, подобно колокольчику.
В глубине двора (голая земля, сорняки, бельевые веревки) стояла мусоросжигательная печь. Беверли бросила в нее тряпки, а потом присела на верхнюю из ступеней, что вели к двери на кухню. Слезы пришли неожиданно, полились рекой, и на этот раз она и не пыталась их сдерживать.
Положила руки на колени, голову — на руки, и плакала, пока миссис Дойон призывала Джима уйти с той дороги — или он хочет, чтобы его сбила машина и он умер?