Ничем не мог оправдать свое поведение курфюрст Саксонский. Да, он завидовал Фридриху и злился на то, что не его избрали королем Богемии, но, как протестант и конституционный властитель, Иоганн Георг должен был поддержать новую монархию в противостоянии с католической тиранией. Если он действительно дорожил германскими свободами, то не мог оставаться в стороне, когда Фридриха начали крушить войска из Испании и Фландрии.
Конечно, Иоганн Георг Саксонский не был человеком бескорыстным и его действия зачастую определялись личными интересами, но относился к числу искренних приверженцев германских свобод. Курфюрст Саксонский считал, что Фридрих, узурпировав власть в Богемии, нанес тяжелейший, а может быть, и смертельный, удар протестантам и конституционалистам. Он решил исправить ошибку Фридриха своим особым способом — отвернуться от него. На собрании в Мюльхаузене Иоганн Георг ясно показал, что не одобряет захвата богемской короны. И вскоре после этого он подписал с Фердинандом соглашение: в обмен на вооруженную интервенцию император должен гарантировать свободу лютеранской веры в Богемии и признать все секуляризованные церковные земли в Нижнем и Верхнем округах Саксонии. Друзья Фридриха расценили поступок саксонца как злостное предательство, однако Иоганн Георг, опасавшийся угрозы со стороны Испании, считал, что нашел самое верное средство защиты — снять необходимость в испанском вмешательстве. Фердинанд, восстановленный на троне Богемии как законный монарх самими протестантами и благодарный германским князьям, будет в тысячу раз менее опасен, чем Фердинанд, возвращенный на чешский престол испанскими войсками и династией Габсбургов.
Так впоследствии объясняли мотивы Иоганна Георга, но они, видимо, лежали и в основе его решения. К сожалению, династические амбиции взяли верх над политическими инстинктами. Настаивая на гарантиях для лютеранской веры в Богемии и признании секуляризованных земель в Северной Германии, он выступал как протестант и конституционалист. Однако Иоганн Георг одновременно потребовал и передать ему Лусатию. Внеся элемент своекорыстия, он испортил благовидность своих намерений.
Католик Максимилиан Баварский, подписывая в октябре договор с Фердинандом, руководствовался аналогичными соображениями. Он также хотел, чтобы Фердинанд вернулся на трон с помощью германского, а не испанского оружия, и в награду домогался титула курфюрста, принадлежавшего Фридриху.
Несмотря на сходство замыслов, династические амбиции не позволяли Иоганну Георгу и Максимилиану объединиться. Прознав о договоре Иоганна Георга с Фердинандом, Максимилиан заревновал и настоял на том, чтобы он возглавил войну в Богемии, а Иоганн Георг вел военные действия лишь в Силезии и Лусатии[239].
Стремясь получить скорые дивиденды, эти два половинчатых патриота лишили себя возможности проводить общую политику. Оба совершенно не осознавали того, что, выторговывая у Фердинанда земли и титулы, давали ему в руки мандат на то, чтобы распоряжаться империей по своему усмотрению. Ни тот ни другой не понимали, что Фердинанд, принимая их содействие, вовсе не собирается отказываться от помощи Испании и не берет на себя никаких обязательств в отношении земель Фридриха на Рейне[240].
Катастрофа неминуемо приближалась. Католические прорицатели называли Фридриха «королем на одну зиму», в его распоряжении оставались весна и лето, но с каждым месяцем появлялись все новые признаки беды. В начале года он побывал в главных вотчинах своего нового королевства. С энтузиазмом его встретили в Брюнне (Брно), Баутцене и Бреслау (Вроцлав). Однако в Ольмюце (Оломуце) зал, где его принимали, властям пришлось заполнить крестьянами и солдатами, чтобы скрыть отсутствие католического дворянства. Фридриху было невдомек то, что половина жителей этого города ненавидят его за осквернение церквей[241]. Он простодушно мечтал о будущих выездах на охоту со своей королевой. На самое холодное время года Фридрих оставил ее в Праге и теперь жаловался в письмах: «Il m'ennuie fort de coucherseul» («Как надоело спать одному»)[242].
Мало-помалу Фридрих начал осознавать грозящую ему опасность. В ночь приезда в Брюнн границу перешел контингент польских войск, посланный в ответ на просьбу Фердинанда, и далекое зарево горящих деревень зловеще окрасило горизонт. Он не сообщил об этом жене, написав лишь о том, что «ужасно устал» — «Fesprit rompu»[243].
В такой ситуации мог сломаться и более сильный человек. Друзья предали, а воодушевленность подданных испарялась вместе с надеждами. Они избрали его не из любви к нему, а в расчете на его помощь[244]. Но он ничего им не дал. Вначале за счет личных средств Фридрих увеличил чешскую армию на семь тысяч человек[245], однако уже в марте 1620 года искал займы в Лондоне, а к середине лета закладывал свои драгоценности и вымогал наличные деньги у евреев и католиков[246]. Войска бедствовали, свирепствовал тиф, голод и безденежье вынуждали солдат заниматься грабежом. Ан-гальт эпизодически казнил виновных, но это ничего не меняло. То тут, то там крестьяне устраивали самосуды или восставали[247]. Попытки прибегнуть к конскрипции не дали никакого результата. В Силезии кое-как набрали четыреста всадников, совершенно непригодных. В моравском Ольмюце не нашлось офицеров для рекрутов-крестьян, и они через пару дней разбрелись по домам[248].
Испытывая нехватку лошадей, артиллерии и финансов, Эрнст фон Мансфельд все еще удерживал для Фридриха Пильзен. Летом он отправился в Прагу на поиски денег для своих людей. За ним последовал и полк, который он расформировал из-за отсутствия средств. Разъяренное воинство окружило его жилище в Праге, так что ему пришлось пробиваться с мечом в руках и при помощи королевских лейб-гвардейцев[249]. Возмутителей спокойствия было немало. И солдатня, и офицерство пользовались любой возможностью для того, чтобы бросить службу и пошататься по улицам и тавернам столицы[250].
В городе же действительно происходило что-то напоминающее Содом и Гоморру или пир во время чумы. Не прекращались балы и банкеты в домах дворян, лыжные выезды зимой и купания летом, а король взял моду разъезжать по городу в ярко-красной мантии и с желтым пером, залихватски вдетым в шляпу. Когда наступила теплая погода, он на глазах королевы и ее дамского окружения нагишом шел купаться в Молдау, и изумленные бюргеры толпились вокруг[251]. В Градчанах всегда было много желающих посмотреть на «бесплатное и забавное зрелище», которое являли собой юные король и королева, походить по королевским покоям, покачать на руках маленького королевича. Один из гостей даже догадался выкрасть на память шерстяные башмачки принца[252].
Редко бывает, чтобы подданным не понравился такой наивный и благонамеренный правитель. Фридрих ждал любви, но натолкнулся на презрительное отношение министров и ненависть населения. Робевший перед советниками и путавшийся в статьях конституции, которую призван защищать, он казался глупее, чем был на самом деле. На протестантской ассамблее в Нюрнберге Фридрих, отвечая послу, заученно повторил фразу, предназначавшуюся для ответа на совершенно другой вопрос[253]. Он приводил в замешательство и придворных, и советников своим необычным поведением: ходил с непокрытой головой, обращался к Ангальту, прежде чем ответить на любой вопрос, слишком часто протягивал руку для целования. А на публике Фридрих всегда отдавал первенство королеве и позволял ей появляться в таких платьях, в каких не выпустил бы свою супругу из дома ни один уважающий себя чешский господин[254].
Фридрих раздражал и государственных чиновников, и дворянство различными нововведениями. Он предложил упразднить крепостничество, попытался ввести новую присягу и склонить сейм к тому, чтобы избрать пятилетнего сына своим преемником[255]. Король возмутил народ попытками бороться с безнравственностью[256] и, особенно, действиями, оскверняющими церкви. Из храма иезуитов и собора были убраны все иконы, и его капеллан распорядился, чтобы их отнесли на растопку печей. Ходили слухи, будто королева хотела вскрыть гробницу святого Вацлава. Она же собиралась, проявляя «стыдливость», снять с Карлова моста на реке Молдау[257] «голого купальщика». Ее желание не исполнили: вооруженные граждане пришли и отстояли распятого Спасителя[258].
Подданные, заблуждавшиеся не меньше короля и королевы, ничем не могли им помочь. Чехи, как считали советники Фридриха, думали только о том, как «доставить радость своим братьям и друзьям», управлявшим армией и государством. Но когда король пригласил их на совещание в семь утра, они заявили: Фридрих нарушает их право не подниматься с постели так рано[259]. Королевство охватило всеобщее недовольство, застарелая вражда между дворянством, бюргерством и крестьянством еще больше обострилась вследствие невзгод, обрушившихся на страну, измена угнездилась при самом королевском дворе[260].
Таково было положение Фридриха, когда 23 июля 1620 года Максимилиан Баварский перешел через границу Австрии с армией Католической лиги численностью двадцать пять тысяч человек[261], которой командовал граф Тилли. Войска состояли из наемников, говоривших на разных языках, их вдохновляли иезуитские священники, у них имелось двенадцать огромных пушек, названных именами апостолов, а покровительницей генерала Тилли была сама Дева Мария. В молодости Тилли хотел вступить в «Общество Иисуса», но впоследствии решил сражаться за Господа на поле боя, и за безукоризненную нравственность и преданность Пресвятой Богородице его прозвали в народе «монахом в латах»[262].
Максимилиан намеревался вначале утвердиться в Австрии, где за оружие взялись многие протестантские мелкопоместные дворяне. Крестьяне бежали от Тилли, унося с собой все, что только можно, и войска Максимилиана шли под проливными дождями по опустевшим деревням и дорогам, усеянным трупами и скелетами коров и свиней, забитых его же солдатами[263]. 4 августа в Линце он подчинил себе австрийский сейм, оказавшийся неспособным организовать достойное сопротивление без помощи чехов.
В это же время из Фландрии к Рейну вышел Спинола во главе войска, насчитывавшего тоже двадцать пять тысяч человек[264]. Они отправлялись на войну с такой помпой и энтузиазмом, что экспедиция Спинолы многим напомнила Крестовые походы прошлого[265]. Принц Оранский, и боявшийся сорвать перемирие, и почувствовавший свое бессилие перед наступавшей армией, в отчаянии обратился за помощью к королю Англии[266]. В последний момент Яков разрешил отправить в Нижние страны полк из двух тысяч волонтеров под командованием сэра Горация Вера[267]. Одновременно он запросил у правительства в Брюсселе информацию о том, куда направляется армия Спинолы, получив 3 августа лаконичный ответ: «Не знаем»[268]. Спинола перешел Рейн у Кобленца, взял курс на Богемию, и встревоженные государи Западной Европы облегченно вздохнули. Это был блестящий трюк, рассчитанный на то, чтобы ввести в заблуждение врагов: во второй половине августа он развернулся и снова двинулся к Рейну. «Уже поздно сомневаться в том, что армия Спинолы нацелилась на Пфальц, — писала с горечью мать курфюрста из Гейдельберга. — Он у наших ворот»[269]. 19 августа Спинола захватил Майнц. Тщетно растерявшийся принц Оранский заклинал мать Фридриха отстоять страну, тщетно он взывал к князьям унии. Две тысячи английских волонтеров поднялись вверх по Рейну, минуя дозоры Спинолы, и заняли ключевые крепости Франкенталь и Мангейм[270]. 5 сентября Спинола пересек Рейн, 10-го взял Кройцнах, а через четыре дня — Оппенхайм[271]. В далекой Богемии Фридрих переживал за свой народ, но сделать для него ничего не мог, кроме как снова апеллировать к английскому королю и предаваться благостным надеждам. «Во всем воля Божья, — писал он Елизавете. — Бог дал мне все это и отнял. Он же и вернет. Да святится имя Его!»[272]
Тем временем Тилли в Линце соединился с остатками императорской армии и 26 сентября перешел границу Богемии. Он ненамного опередил курфюрста Саксонского, который, наступая с севера, 5 октября занял Баутцен, столичный город Лусатии, капитулировавший практически без боя[273]. Максимилиан Баварский предложил Мансфельду в Пильзене сдаваться, и тот приступил к переговорам. У Мансфельда имелся безапелляционный приказ Фридриха удерживать город; он, сжав зубы, подчинялся, но больше не мог эффективно действовать в тылу противника. Служа несостоятельному хозяину, Мансфельд понимал, что ему не следует ссориться с Максимилианом, богатым князем и потенциальным работодателем[274].
Оставив Пильзен в тылу, Максимилиан двинулся на Прагу и в середине октября встретил разношерстные силы Фридриха у Рокицан в двух днях походного марша до столицы. Король находился в полевом лагере, тщетно пытаясь примирить Турна и Ангальта. Через несколько дней сюда примчался Мансфельд и провозгласил, что срок контракта истек и он снимает с себя все обязательства, поскольку у Фридриха нет средств для его продления[275].
Фридрих все еще доверял Бетлену Габору, снова захватившему Венгрию. Однако его воинство, посланное на подмогу чехам, больше вредило, чем помогало. Необузданная вольность солдат Габора окончательно настроила крестьянство против короля, и они во время фуражных набегов нападали на его союзников и дрались между собой[276]. Они убивали своих пленников, а одного из полковников Максимилиана так зверски мучили (Фридрих вмешался слишком поздно), что тот, вернувшись в Австрию, вскоре умер[277].
Тяжело было обеим армиям. Они шли по уже разоренным землям, безлюдным или сгоревшим деревням, по дорогам, усеянным смердящими трупами павших животных. После слякотной осени очень быстро надвигалась зима, и солдат косила лихорадка, усугублявшаяся голодом.
4 ноября в чешской армии отмечали годовщину коронации Фридриха. Праздника не получилось, солдаты пригрозили поднять мятеж, если им не выдадут жалованье. Бунт не состоялся только из-за близости противника[278]. Ангальт и Турн наконец согласились по одному пункту: надо действовать, и действовать быстро. Короля беспокоила Прага, где снова, как в заточении, пребывала его жена.
Конфликт, правда, менее острый, возник и между Максимилианом и императорским генералом Бюкуа. Они не поделили первенство. Максимилиан считал себя главнее в силу договора с Фердинандом. Бюкуа не хотел уступить ему командование операциями, которые он уже проводил без чьей-либо помощи. Фердинанд разрешил спор, заявив официально, что главнокомандующим его армии была и остается Пресвятая Дева Мария, кому «мы вверили свою судьбу»[279]. Но эта формула не сняла другие проблемы, стоявшие перед Максимилианом и Бюкуа. Войска были истощены, голодны и поражены чумой. Глупо, считал Бюкуа, идти вперед в осеннюю распутицу, когда все вокруг закрыто туманами, и по землям, на которых не осталось ни фуража, ни провианта, и уже частично занятым неприятелем[280]. Максимилиан настаивал на немедленном захвате Праги. После падения столицы восстанию быстро будет положен конец. Он не был генералом, но политический инстинкт подсказывал ему верное решение.
В ночь 5 ноября чехи украдкой отошли для защиты Праги. Как только загрузились все многочисленные громоздкие повозки Максимилиана, императорские и баварские войска отправились в путь. В продолжение тридцати шести часов две армии двигались почти параллельными курсами: чехи — по дорогам, их противник — по лесистым холмам — и не видели друг друга в густой ноябрьской мгле. Вечером 7 ноября Ангальт остановился в нескольких милях от Праги. Король объехал на коне ряды воинов, призывая их не изменять правому делу чехов, и ускакал в Прагу убеждать сейм дать деньги на жалованье армии. Воспользовавшись темнотой, Ангальт свернул лагерь и повел армию на просторную возвышенность, испещренную меловыми карьерами и называвшуюся Белой Горой. Она поднималась над городом, и ее отделял от наступавшего противника небольшой ручей. К часу ночи Ангальт занял вершину холма. Он уверял короля, что сражение маловероятно, и, поскольку солдаты заснули, не получив приказов на утро, Ангальт, похоже, на самом деле исключал возможность скорой битвы.
Тем временем разнузданное войско Бетлена Габора продолжало грабить деревни, и холмистый горизонт то здесь, то там озарялся вспышками пожаров. Один такой всполох осветил чешские отряды, пробиравшиеся к Белой Горе. Их заметили дозоры католиков, и около полуночи Максимилиан и Бюкуа начали преследовать противника.
Ранним туманным утром 8 ноября в чешский лагерь прискакали люди из войска Бетлена Габора. Их спугнул с заставы дозорный отряд Тилли, изучавший на рассвете окрестности, и, прежде чем Ангальт сообразил, что католики совсем близко, они перешли ручей и укрылись под крутым склоном, где их не могли достать пушки Ангальта, в одной четверти мили от чешских позиций.
Туман все еще не рассеивался, и Ангальт решил, что католики не пойдут в атаку до тех пор, пока не прояснится: им надо подниматься в гору, и, кроме того, противник не знал ни численности, ни расположения чешской армии. Тем не менее в семь-восемь часов утра он спешно вывел войска за бровку холма, разместив их по фронту почти в одну милю. Позднее, объясняя причины своего поражения, Ангальт оценивал численность чешской армии в пятнадцать тысяч человек, а противника — в сорок тысяч. Его данные в отношении собственных сил, возможно, соответствовали действительности, но численность войск противника он завысил по крайней мере вдвое.
На дальней правой стороне обороны Ангальта находился парк, называвшийся «Звезда», и у его стен были срочно сооружены брустверы. На дальней левой стороне холм круто спускался к рыхлым намокшим пашням. По краям Ангальт поставил кавалерию, в центре поместил пехоту и артиллерию, но, опасаясь мятежей[281], раздробил полки и рассредоточил германских профессиональных всадников среди чешских пехотинцев-новобранцев. Основная часть немцев оказалась на левом фланге, а чехов — на правом. Королевский стяг, желтый бархат с зеленым крестом и девизом «Diverti nescio» («Отступать не умею»), стоял в центре. Неверным венграм Бетлена Габора, расположившимся на отдых под парком «Звезда», Ангальт приказал перейти на другую сторону холма и занять позицию на левой стороне, откуда они могли атаковать фланг противника.
Католики оккупировали нижний склон холма. Баварцы Тилли встали на левом фланге перед чехами, войско Бюкуа расположилось справа напротив немцев, пехота, поддерживаемая небольшим кавалерийским резервом, заняла позиции в центре. Бюкуа, незадолго до этого дня тяжело раненный и не командовавший боем, по-прежнему возражал против рискованного сражения в условиях, когда чехи имеют очевидное позиционное преимущество. Он настаивал на том, чтобы выманить их с холма, обойдя Белую Гору с фланга и создав угрозу Праге. Максимилиан же упорствовал, рвался в бой и приказал Тилли атаковать чехов у парка «Звезда», с тем чтобы испытать их силу. Чехи выстояли, Тилли откатился обратно, но Максимилиана это не поколебало. Туман рассеивался, и католики созвали военный совет. Максимилиан был непреклонен, заместителям Бюкуа пришлось пойти ему на уступки. «Сальве, Регина!»[282] — раздались возгласы. И с именем Пресвятой Девы Марии католики приготовились к атаке.
Проволочка убедила Ангальта в том, что противник, находившийся в менее выгодном положении, отойдет без сражения. Он был ошеломлен, когда Тилли при поддержке артиллерии внезапно двинулся на холм. Сначала чехи держались, а на левом фланге храбрейший сын Ангальта чуть ли не потеснил имперцев Бюкуа. Но имперцы справа тоже пошли в атаку, пехота в центре под прикрытием пушек развернула наступление на плато. Мятежный и плохо вооруженный центр вскоре рухнул, противник завладел двумя штандартами, и офицеры тщетно пытались вернуть солдат на позиции, угрожая мечами.
Израненный Бюкуа поднялся с постели, приказал подать ему коня и повел в бой резерв императорской армии на поддержку главного натиска. На левом фланге юного Ангальта сразили; он упал, окруженный врагами; его солдат охватила паника, и они побежали, прорываясь через свои же ряды. На дальнем левом краю венгры, растерявшиеся от первого удара Тилли, толпой хлынули вплавь через Молдау. Левый фланг обороны чехов рассыпался, и они разрозненными отрядами в панике начали отходить к Праге. Ангальт, охрипший от крика на своих сподвижников — Александра, Цезаря и Шарлеманя, — не мог остановить массовое бегство и вынужден был последовать за ними. Католики захватили знамя короля, сотню штандартов и все пушки. Оставались на своих местах у стен парка «Звезда» лишь моравские лейб-гвардейцы, ни один из них не сдался в плен.
В Праге в это время король и королева ужинали с двумя английскими посланниками. Они пребывали в хорошем настроении, и Фридрих заверял британцев, что не будет никакого сражения: противник слишком слаб и скоро отступит. Ему так сказали, а он привык верить в то, что ему говорят. После ужина он все-таки решил съездить и посмотреть на своих бравых солдат. Выехав за ворота, король сразу же натолкнулся на первых беглецов, а пока расспрашивал их, появился и сам Ангальт, растрепанный и ошарашенный. Тогда-то Фридрих и понял, что сражение не только состоялось, но и проиграно[283].
У Ангальта, обычно переполненного идеями, было только одно предложение: король должен незамедлительно бежать. Фридрих спешно переправил через Молдау жену и детей, так спешно, что чуть не забыл младшего принца, а королева оставила все свои фривольные книги, крайне вредные для благочестивых победителей[284]. К счастью, кто-то прихватил часть королевских драгоценностей: они впоследствии станут на многие годы главным источником доходов короля. На другом берегу реки Фридрих созвал совет, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Ни король, ни королева, «наша неустрашимая леди», как говорил английский посол, не выказывали ни малейших признаков страха. Если они и вынуждены покидать город, то это не значит, что они бросают своих подданных, просто подданные отвернулись от них.
В Праге поднялась суматоха, горожане закрыли ворота, не желая впускать бежавшие с поля битвы войска[285]. Если они отгородились от своих защитников, то не было никаких надежд на спасение столицы. Бюргеры дали волю своей ненависти к чужеземному королю, проявившему неуважение к их обычаям и осквернившему их храмы. В ночь после битвы ближайшие сторонники Фридриха, опасавшиеся за его жизнь, убедили короля уехать из города, пока граждане не выдали его победителям ради обеспечения собственной безопасности[286]. Если еще что-то и можно было сделать, то лишь с помощью Мансфельда или Силезии. Ранним утром Фридрих отправился в Бреслау, сопровождаемый Елизаветой и некоторыми советниками. Промедли он чуть-чуть, толпа принесла бы его в жертву[287].
Город капитулировал практически без единого выстрела, и Максимилиан Баварский вечером сочинял письмо жене в том же дворце, в котором весь год пребывал королевский двор Фридриха. В Мюнхене узнали о победе 13 ноября[288], пушечный салют прогремел в Вене 23 ноября[289]. В церквях прошли благодарственные молебны, с высоких кафедр под образами распятого Христа раздавались призывы к мщению.
В Бреслау Фридрих размышлял над тем, как вернуть свои богатства. Он обратился за помощью к сейму Силезии[290] и к унии[291]. Войско Мансфельда все еще стояло в Пильзене, если бы только можно было найти деньги для него. Из Венгрии мог подойти Бетлен Габор со своей армией. Однако денег взять было негде. Мансфельд даже не пошевельнулся, а Бетлен Габор, собрав награбленное добро, ушел в Трансильванию.
Фридрих хватался за любую соломинку. Он попытался договориться с курфюрстом Саксонии и поднять Моравию, но 20 декабря узнал, что Моравия тоже сдалась. Фридрих не стал ждать, когда враги полонят его вместе с женой и детьми, и, отпустив последних верных людей, бежал в направлении Бранденбурга между постепенно смыкающимися фронтами Саксонской и Баварской армий, представив силезцам самим разбираться с захватчиками[292].
И друзья, и подданные отвернулись от беглеца. Старший сын Турна на следующий же день после битвы присоединился к победителям вместе со своим войском численностью три тысячи человек[293]. Ангальт скрылся в Швеции, откуда просил у императора помилования на том основании, что его сбил с толку хозяин[294]. И католические и протестантские памфлетисты не скупились на слова в поругании потерпевшего поражение монарха. Изображался почтальон, по всей Германии разыскивающий «молодого человека с женой и детьми, который еще зимой был королем». Его походя называли и «вероломным Фрицем», и самым никчемным королем всех времен[295].
Назавтра после битвы герцог Баварский принимал заверения в послушании от чешской директории. На некотором расстоянии его духовник с замиранием сердца наблюдал за тем, как была повергнута ересь. Он не мог слышать ни герцога, ни чехов, но с удовлетворением отметил, что «от слов его превосходительства на глазах директоров навернулись слезы»[296].
Победители не знали пощады. Целую неделю ворота города были закрыты, и войска могли делать в нем все, что угодно. Теоретически наказанию подлежали только повстанцы, но солдатня не собиралась заниматься политическими опросами и не считала, что она должна это делать. Валлонам, французам, немцам, полякам, ирландцам, казакам, наемникам самых разных национальностей[297] было не до правил хорошего тона, да и не каждый день, даже не каждый год предоставляется возможность отвести душу в одном из самых богатых городов Европы.
У ворот Градчан солдаты обнаружили восемь возов, нагруженных королевским скарбом, и они с видимым удовольствием расшвыривали шелка и украшения, пистоли и мечи. Один валлон подобрал прекрасную подвеску с изображением святого Георгия с голубой лентой. Он передал ее герцогу Баварскому и получил за труды тысячу талеров. Это был знак ордена Подвязки, принадлежавший Фридриху. Вот почему на некоторых карикатурах он представлен в чулках, спущенных до щиколоток[298].
Грабеж все еще продолжался, когда Максимилиан, взяв лучших лошадей в конюшне Фридриха и приняв таким образом участие в мародерстве, ускакал в Мюнхен[299]. Ранним утром в День святой Екатерины он прибыл в свою столицу, где его поджидали подданные, столпившиеся на улицах. У входа в огромную церковь герцог спешился, получил благословение от епископа Фрайзинга и отправился воздавать благодарения Богу, в то время как хор пел: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч»[300]. Максимилиану было за что благодарить Господа. Он оказался единственным среди германских князей, кто мог позволить себе вступить в эту войну, и император, задолжав три миллиона гульденов, отдал ему в счет долга Верхнюю Австрию.
В Вене Фердинанд с непокрытой головой поблагодарил Пресвятую Деву Марию и заказал корону из чистого серебра стоимостью десять тысяч флоринов. Возможно, он сделает ей подарок на алтаре у себя в Мариацелле, в родной Штирии. Еще более дорогую и изумительную корону он послал в церковь Санта-Мария делла Скала в Риме[301]. На небесах наверняка будут довольны такими дарами. Но не так-то легко удовлетворить желания Испании и Баварии.
Чешское восстание потерпело поражение в битве на Белой Горе, и ни одно протестантское государство не протянуло руку помощи. Война закончилась. Фридриху ничего не оставалось, кроме как просить прощения; испанцы должны были уйти из Пфальца, Мансфельд — распустить армию, а Фердинанд — оплатить долги. Однако осуществить эти четыре простейших действия было затруднительно.
Все вокруг рушилось, но Фридрих и его супруга старались не замечать катастрофы. Королева обосновалась в Бранденбурге, где родила сына, назвав его Морицем — явный намек на принца Оранского, — и беззаботно писала подругам о «beau voyage», который ей с мужем пришлось неожиданно совершить из Праги[302]. Фридрих в это время с удовольствием отдыхал у герцога Саксен-Лауэнбургского, потратив там около трехсот флоринов на жемчуга для трехлетней дочери[303].
Легкомысленность поведения вызывалась не столько недостатком совестливости, сколько ее избытком. Когда Фридрих пришел к власти, он был слабодушен и смущен новыми обстоятельствами. Утрата власти укрепила его характер. Несмотря на поражение, он не потерял веру в правоту своего дела. Ему не хватало не только безумства смелости и лидерских качеств, которые могли бы спасти Богемию, но и элементарного эгоизма, который помог бы сохранить хотя бы часть состояния. Поражение многое упростило, ярче высветило разницу между тем, что верно, и тем, что неверно. Теперь Фридрих четче понимал справедливость своей борьбы, временно потерпевшей неудачу, и готов был доказать это, невзирая на предательства. «Нас привели в Богемию не алчность и не амбиции, — писал он Турну. — Ни в бедности, ни в отчаянии мы не восстанем против нашего возлюбленного Господа и не поступимся нашей честью и совестью»[304]. Со времени битвы на Белой Горе и до самой смерти Фридрих следовал этим принципам со всей твердостью и со всеми прискорбными последствиями.
Фердинанд потребовал беспрекословного повиновения и извинений. Фридрих ответил простодушно, что человеку, если он прав, не в чем каяться. Если же император гарантирует неприкосновенность чешской конституции, заплатит армии новобранцев и компенсирует все его расходы, то тогда подумает об отречении[305]. Это было не только непослушание, но и вызов всем германским князьям. Они еще в Мюльхаузе не объявили противозаконным захват чешской короны. Сомневаясь в правильности их суждения, Фридрих дал понять, что император вынудил князей так поступить либо подкупил. До конца жизни Фридрих заявлял, что не нарушил мир в империи и восстал не против императора, а против эрцгерцога Австрии. Это убеждение лежало в основе всей его политики, и он считал себя законным королем Богемии, подвергшимся вероломному нападению как в самой Богемии, так и на своих землях.