Если бы в “Архипелаге ГУЛаг” не было бы ничего, кроме обличения преступлений Сталина, сдобренных несколькими замечаниями на старую тему “ленинизм в ответе за преступления Сталина”, было бы достаточно просто защищать Солженицына от репрессий со стороны бюрократии, одновременно сожалея о присущей ему идеологической путанице.
Но реальность не такова. В “Архипелаге ГУЛаг” Солженицын систематически стремится показать, привлекая факты и имена, что институционализированный террор начался во времена Октябрьской революции. Это вторая центральная тема книги, и она лишь немного менее развита, чем первая. Подтвержденная множеством свидетельств и страстностью языка автора, чей талант не нуждается в представлении, автора, который являет себя миллионам читателей осиянным нимбом жертвы позорного преследования, эта тема окажет глубокое влияние на людей в капиталистических странах так же, как и в бюрократизированных рабочих государствах.
Диалектическая игра между Солженицыным и советской бюрократией в этой точке напрямую утверждает себя как в основе своей контрреволюционная. Неспособный ответить на аргументы Солженицына, Кремль лишь подтверждает убедительность тезисов писателя, обрушивая на него клевету и ложь, выдворяя его из страны и таким образом помогая его стремлению вывалять в грязи большевизм, марксизм и рабочее движение. Круг замыкается, когда Кремль использует реакционную идеологию Солженицына, чтобы “доказать”, что любая оппозиция в СССР контрреволюционна и что, в конце концов, свобода выражения должна “контролироваться”, дабы избежать появления “двух, трех, многих Солженицыных”, — неважно, обладающих его талантом или его лишенных.
Нужна была бы целая книга, чтобы детально опровергнуть клевету Солженицына на Октябрьскую революцию. Мы надеемся, что сторонники революционного марксизма еще напишут такую такую книгу. Это бы ещё раз подтвердило, кто на самом деле наследник и продолжатель большевизма. Здесь мы можем остановиться лишь на нескольких ключевых моментах.
Для начала давайте обратимся к фактам. Моралист Солженицын начинает с чудовищного подлога. На многих страницах он детально описывает красный террор. Но ни единым словом не упоминает террор белых, который начался первым и привел к ответу большевиков. Ни единым словом не упомянуто великодушие революционеров в октябре, ноябре и декабре 1917 года, когда они освободили большую часть (если не всех) своих заключенных; например, генерала Каледина, который вскоре ответил развязыванием террора и волной убийств, направленных против пролетарской власти. Ни единым словом не упомянуты тысячи коммунистов, комиссаров, солдат, предательски убитых по всей стране, подвергнутых пыткам, утопленных в крови, чтобы восстановить власть землевладельцев и капиталистов. Ни единого слова не сказано о вооруженных нападениях на лидеров большевиков, — не вымышленных, наподобие тех, в которых обвинялись жертвы Московских процессов конца 1930-х, — но настоящих, как убийство Володарского или покушение на Ленина. Ни единого слова не сказано об интервенции иностранных армий, о нападении на советскую территорию с семи разных фронтов! “Моралист” и “националист” Солженицын мгновенно становится плоским, представляя крайне односторонний анализ.
И еще один уровень фактов: Солженицын пытается доказать слишком многое, и заканчивает поэтому тем, что не доказывает ничего. Пытаясь провести параллель между “отсутствием закона и права” в первые годы революции и сталинским произволом, Солженицын цитирует некоторые речи в суде большевистского наркома юстиции Крыленко. Но что доказывает это “доказательство”? Лишь то, что при Ленине и Троцком не было признаний, извлеченных под пыткой, что обвиняемые могли свободно защищать себя (и не без шанса на успех), что эти процессы вовсе не были процессами над ведьмами, а скорее процессами революционными, — конечно, иногда построенными на косвенных и недостаточных доказательствах, как почти всегда случается в революционные периоды, но бесконечно далекими от карикатур на правосудие, разыгранных Сталиным.
Два процесса, которые цитирует сам Солженицын, идеально иллюстрируют фундаментальное различие между большевистской революцией и сталинской контрреволюцией.
В.В. Ольденбергер, старый аполитичный инженер, который был главным техником московского водоснабжения, был подвергнут гонениям коммунистической ячейкой за аполитичность. Его довели до самоубийства. Солженицын негодует на коррумпированных, бесчестных коммунистических заговорщиков на этом предприятии. И лишь дочитывая до конца рассказ Солженицына, можно обнаружить, что процесс, о котором он говорит, был организован Советским государством, чтобы защитить Ольденбергера, что это процесс против преследовавшей его коммунистической ячейки, процесс, который окончился осуждением его преследователей, процесс, который подтвердил, что рабочие на предприятии были вольны избрать Ольденбергера в Совет вопреки давлению коммунистической ячейки.
Второй процесс касается толстовца, решительного противника ношения оружия, который был осужден на смерть на пике Гражданской войны как отказник по мотивам совести. Этот процесс кончился еще более драматично. Солдаты, охранявшие осужденного, обоснованно сочли приговор чудовищным. Поэтому они организовали всеобщее собрание в бараках и послали ходатайство в город, требуя отмены вердикта. И они победили!
Итак, мы видим рабочих, которые могут избирать аполитичного инженера в совет, несмотря на протесты коммунистической ячейки, состоящей, в лучшем случае, из ультрасектантов или, в худшем, насквозь коррумпированных карьеристов. Мы видим солдат, которые восстают против решения суда, организуют всеобщее собрание, вмешиваются в “великие государственные дела” и спасают жизнь заключенного. Солженицын — сам того не сознавая — описывает подлинное различие эры революции и эры контрреволюции. Пусть же он приведет сходные примеры сталинского периода, чтобы показать, что в основе своей всё было одинаково при Ленине и при Сталине!
Ни один ленинист, заслуживающий такого наименования, не будет упрямо отрицать, что советский режим совершал множество политических ошибок. И как могло быть иначе с лидерами, которым выпала честь и тяжкая ноша впервые в истории создать государство, которое служило бы всем рабочим и угнетенным на территории огромной страны перед лицом кровавых и свирепых атак сильных врагов, с лидерами, которые должны были это сделать, не имея возможности опираться на предшественников, и постоянно, иногда ощупью, двигаться вперед, вместо того, чтобы спокойно развивать свои теории? Сегодня мы понимаем, что было ошибкой продолжать репрессии, когда гражданская война была окончена, что было ошибкой подавлять все прочие советские партии после 1921 года и таким образом институционализировать правление одной партии, что было ошибкой запрещать фракции внутри этой партии. Все эти меры, когда они принимались, воспринимались как временные и связанные с конкретными трудностями. Они характеризовались переоценкой непосредственной опасности контрреволюции, которая на самом деле была разбита, и недооценкой деморализующих последствий, которые они в будущем возымели на сознательность и активность пролетариата в политическом климате, все более и более характеризующемся административными репрессиями и все менее и менее — сознательным участием масс. Эти меры облегчили политическую экспроприацию пролетариата, удушение внутренней демократии в большевистской партии и установление бюрократической диктатуры. Но никто не мог всего этого знать наперед. Сегодня мы об этом знаем. И Четвертый интернационал сделал необходимые выводы из этих ошибок.
Но те, кто сегодня осуждают большевиков, должны задать себе вопрос: какие реальные альтернативы были на тот момент? Они должны учесть чудовищную ответственность немецких социал-демократов (по сути — меньшевиков), которые, утопив немецкую революцию в крови, проложили путь сперва для Сталина, а затем для Гитлера. Они должны помнить о судьбе, постигшей рабочих и крестьян в Германии, где революцию не защищали беспощадно и продуктивно.
Тысячи жертв белого террора Миклоша Хорти в Венгрии – это лишь один пример – несравнимы с сотнями тысяч рабочих и крестьян, которые были бы убиты в России, если бы белый террор одержал победу. Все это говорит скорее в пользу справедливости большевиков.
«Черная книга коммунизма».
«Идеология» в качестве козла отпущения
Солженицын вступает на еще более зыбкую почву, когда переходит от фактов к идеологии. В поисках объяснения сталинского террора единственное, к чему ему удается прийти, — это нападки на идеологию, предопределившую, по его мнению, идеологический фанатизм современности. Солженицын, оглядываясь из ХХ века, видит общие родовые черты инквизиторов, конкистадоров, колонизаторов, фашистов, якобинцев и, очевидно, марксистов, – выступавших в качестве убийц миллионов своих современников.
Первое, что поражает в этом списке, — это то, что он, по меньшей мере, не полон. Почему Солженицын забыл про религиозный фанатизм? Религиозные войны за всю свою историю унесли жизни миллионов людей. А как насчет национализма и идеологии «защиты отечества» в империалистических странах, которые только за одну Первую мировую войну унесли больше жизней, чем сталинский террор? Является ли беспамятство Солженицына следствием того, что он поддерживает обе этих идеологии – религию и национализм?
Поражает еще и чрезвычайно поверхностный характер выкладок Солженицына. Почему одна и та же «идеология» породила смертоубийственный фанатизм в одни исторические периоды и либеральную миролюбивую терпимость в другие? Действительно ли это случилось по «идеологическим» причинам? Или все это произошло скорее потому, что имели место определенные вещественные, материальные интересы?
Солженицыну нравится подсчитывать количество жертв сталинского террора и сравнивать суммарный результат с данными о царских и фашистских репрессиях. Но эти количественные сравнения можно продолжить дальше. Что за «идеология» превратила в фанатиков полуграмотных сжигателей книг в Чили, за два дня истребивших 20 тысяч человек и лишивших свободы 40 тысяч? В пересчете на масштабы СССР, эти жертвы составили бы 600 тысяч убитыми и 1,2 миллиона депортированными. Всего лишь за несколько дней! Сталин позеленел бы от зависти. Что стало мотивацией сжигателей книг — идеологический фанатизм или желание защитить свою частную собственность и вечные ценности «свободного предпринимательства» и капиталистической эксплуатации?
А как насчет знаменитых «крестовых походов», организованных Франко в 1936 году для того, чтобы отвоевать страну, которая «оказалась в руках красных» — походов, которые завершились убийством более миллиона испанцев армией «националистов»? В масштабе СССР это можно приравнять к 9 миллионам убитых, если играть в игру Солженицына с цифрами. Действительно ли своего рода «идеология» могла спровоцировать столь ужасающее массовое убийство? Было ли это скорее попыткой – любой ценой, даже ценой кровавых рек – предотвратить установление правления рабочих и бедных крестьян на Иберийском полуострове?
Именно марксизм может дать объяснение и принять во внимание чередование периодов варварства и цивилизации на протяжении человеческой истории. Когда класс наделен властью, уверен в себе и в своем будущем, когда его сила растет и социальные противоречия временно ослабевают, тогда он может позволить себе роскошь относительно мирного и цивилизованного правления. (Кроме тех случаев, когда его власть внезапно кто-то оспаривает; тогда коммунаров жестоко убивают версальцы, даже в XIX веке – таком «цивилизованном» и мирном по сравнению с нашей «варварской» эпохой.)
Но когда господствующий класс переживает упадок, когда его сила ослабевает, когда власть терзают все более глубокие противоречия, тогда варварство вновь оказывается на поверхности и реальность классового превосходства проявляется в своей самой кровавой форме. Наша эпоха – это эпоха предсмертной агонии капиталистической системы. Чем дольше эта агония будет продолжаться, тем больше она породит элементов варварства, кровавых репрессий и презрительного отношения к человеческой жизни. В историческом смысле, Сталин – продукт капитализма в той же степени, что и Гитлер, Освенцим, Хиросима, бомбардировка и химическое уничтожение лесов во Вьетнаме. Он не является продуктом советского общества или Октябрьской революции.
В более узком и прямом смысле, сталинский террор – это результат победы политической контрреволюции в Советском Союзе. Тот факт, что Сталину пришлось уничтожить целое поколение революционеров, которые руководили Октябрьской революцией и создали Советское государство, сам по себе достаточен для того, чтобы доказать несостоятельность тождества, которое Солженицын произвольно выстраивает между палачом и его жертвами. Политическая контрреволюция в свою очередь представляет материальный и социальный интересы: те, кто относится к привилегированному бюрократическому сословию, полагаясь на новые отношения собственности, установленные социалистической революцией, защищает свою собственную монополию на экономический и политический контроль так же, как и огромные преимущества, извлекаемые из предшествующих условий продолжительного дефицита.
Отвергая марксизм, Солженицын и те, кто мыслит, как он, расписываются в собственной неспособности объяснить события, которые оказали на них глубочайшее влияние. Троцкий любил цитировать Спинозу: «Не плачь и не смейся, а понимай». Солженицын горько смеется и много плачет. Но многого не понимает.
Маргарет Тэтчер и Александр Солженицын.