– Вот беда! Вот беда! – спросонья тетя Тая суетилась, она и без часов поняла, что проспала то время, когда ей надо вставать. Прежде-то она успевала завтрак приготовить, хоть какой-то, и баночку картошкой наполнить, чтобы на работе Костик мог ее поесть. «Господи, – думала в отчаянии, поглядев, как спит ее сын, один профиль от него остался… И шея цыплячья! – Господи, за что же людям эта всемирная мука, война! Накажи ты, господи, лютым судом тех, кто ее затеял!»
Руку протянула к нему и вдруг почувствовала, что сердце не пускает нарушить этот и без того короткий сон. В раздумье постояла и преодолела себя, позвала:
– Костик… Костик… – негромко, правда. – Вставай, сынок, на работу пора!
Он проснулся. Поднял голову, только глаз разомкнуть не мог.
– Сейчас… Мам… Сколько?
– Да много! Ты уж поднимайся, я-то ведь сама проспала! Слышь?
Не открывая глаз, он кивнул и уткнулся в подушку:
– Мам… Я чуть-чуть… Я совсем немножечко… Ну, секундочку… Мам…
– Да какое чуть-чуть! – всплеснула руками. – И оно кончилось! Костик! – она схватила его за плечи и стала тянуть его на себя, и приговаривать, ласково поднимая, лишь так можно справиться с его всесильным оглушающим сном. – Ты же у меня ударник… Танки делаешь… Ты у меня молодец… – И когда дотянула до того, что он уже сидел, а не лежал, схватилась, не успев отдышаться, побежала к керосинке. – Ну теперь сам вставай! Я тебе чайку налью!
Костя как сидел с закрытыми глазами, нащупал одежду, штаны и рубаху свою фезеушную надел и ремешком подпоясался. Все это не открыв ни разу глаз. Подсел привычно к столику, опустил голову на руки. Уснул!
– Вот он, чаек-то, – приговаривала мать за занавесочкой, стараясь, чтобы Костик слышал ее голос и не спал. – Елочкой заварила… Елочка, она десна укрепляет.
Вынесла чайник, охнула:
– Костик! Ну что ты со мной делаешь! Ведь опоздаешь!
При грозном слове «опоздаешь», настолько грозном, что он и во сне иногда видел, в самых страшных снах, это опоздание, Костик вскочил и бросился к двери.
– Да куда же ты! – вслед крикнула мать. – А чай?
– Мам, ну какой чай… – Костик едва расщеплял глаза. Вдруг как стоял, так и уткнулся в дверной косяк. Стоя заснул. Но при этом какая-то часть мозга у него самоохранительно работала, потому что ему казалось, что он уже идет на работу, и он бормотал слова, что он пошел… Он уже пошел… Он… При… по… шел…
– Ах ты! – тетя Тая стала шарить по карманам. Нащупала флакон нашатыря, который носила при себе постоянно. Не первый раз такое! Она открыла стеклянную притертую пробочку и сунула горлышком прямо в нос Костику. – Ну, ну!!! Шел и не дошел, – проворчала. – А ты дыши глубже… Вот так… И еще…
Костя вдруг замотал головой и окончательно проснулся. Даже глаза прояснели.
– Ух, мать! – проговорил уже осознанно и отодвигая рукой ненавистный флакон. – Ну, мать, придумала! Фашисты газами не травят так мирное население…
– Зато в мозгах просветлело, – оправдывалась она и, перекрестив Костика на дорогу, спрятала злополучный флакон в карман.
Посмотрела в окошко, как он идет, со спины карликовый старичок, сутуловато горбясь, засунул руки в карманы. Вспомнила, что не положила ему в банку картошки, а значит, останется он на целую смену голодный. Вздохнула, виня себя и эту ночь, что так расстроилась она по приходе с фронта соседа Василия от этих разговоров, бередящих душу. Столько остерегалась, а тут распустила слюни. «Переживем», – пробормотала про себя. Это слово было единственной подпоркой ей во всю войну. А что оно по-настоящему-то означало, она и думать не хотела. Надо пережить, раз Костик при ней. Одна бы она не стала переживать. И сейчас так подумалось: «Переживем». Она и представить не могла, чем кончится для нее с сыном этот светлый апрельский день, который так солнечно начинался с синего размытого неба и терпких запахов от земли.
Но за час или больше до выхода Костика прошел по этим же улицам высокий человек во френче из дорогого английского сукна и в модной, наверное, трофейной шляпе, принеся с собой кроме веселой энергичности что-то разрушительное и даже роковое, предопределившее судьбы многих людей в поселке, в том числе Костика и его мамы.
Провернулись какие-то шестеренки в межгалактических часах, и ничего нельзя было изменить или повернуть вспять. И хоть сам виновник этих грядущих событий успел приятно выпить и даже заснуть, беспечно прихрапывая на Зининой широкой постели с пестрым лоскутным одеялом, все остальные, или многие из них, такие, как Толик по кличке Василек, и Катя, и Букаты, и Зина, и сам Костик, и даже инвалид дядя Вася, были в движении, и движение это несло их навстречу друг другу к тому неизбежному будущему, которое в них произошло раньше, чем наступило наяву.
Бросив настороженный взгляд на Чемоданова, широко распластавшегося на постели, Зина тихо прикрыла за собой дверь и бросилась к калитке. Где-то на исходе улочки чуть не налетела на инвалида и даже не успела испугаться.
– Доброе утро, – произнес он, широко расплывшись, наверное, решил, что эта молодайка со сна так неразборчиво ходит, что на всех натыкается.
Какое-то мгновение Зина недоуменно смотрела на инвалида, никак не захваченная этой, не ко времени, улыбкой. Ответила так:
– Ох, доброе ли!
Но не к инвалиду был вопрос, а к себе самой.
– А чего же… – сразу отреагировал инвалид. – Весна и теплышко… И дров почти не надо… И тихо… Ведь тихо же… А? – С ухмылкой такой, будто он сам только что создал эту тишину.
А Зина уже поняла, что человеку поговорить надо, и отодвинула его от себя одной фразой.
– Тихо, как в могиле! – бросила и ушла.
Побежала, а инвалид чуть недоуменно посмотрел ей вслед, но его солнечное настроение вовсе не помрачнело. Будто тучкой пролетела, не оставив следа.
«И чего, спрашивается, недовольны? – подумалось вслух. – Пули над ними не летают… Наоборот, бабочки…» И проводив глазами первую из них, увиденную въяве, такую неуверенную еще, как желтенький лепесток: мотает ветром туда-сюда, но ведь живая, настоящая бабочка-капустница из мирной, почти мирной, весны, он вдруг подумал, что ведь и на фронте были вёсны, а бабочек почему-то не было. Может, их войной спалило, они же нежные-то какие, а воздух и тот кругом горел, когда они на танках прорывались под Курском…
Зина между тем встала на перекрестке двух знакомых улиц, утром в это время здесь всегда проходил на работу ее брат. Уж он такой, что и болеть будет, но работы не минует и времени своего не пропустит. В цех он ходил как на праздник. Зина помнила, что если в доме у него появлялась обнова, рубашка ли нарядная или галстук, он непременно надевал первый раз только на работу. А все это от тех времен, когда бегал тайком от школы и от родителей в паровозное депо и там в мастерских был счастлив, если ему разрешали взять напильник и подпускали к верстаку. Однажды дали постоять за токарным станком, и судьба его была навсегда решена. У людей мечты как мечты: быть летчиком, моряком, полярником, артистом, а у этого – слесарем. Мать с отцом, оба учителя, недоумевали, нервничали, даже наказывали, если он пропускал школу, но все напрасно. «Память отличная, смекалка, мог бы на инженера учиться», – говорили они. Он же едва закончил девять классов и ушел навсегда в эти мастерские, чинившие паровозы. Уехал под Москву, в Коломну, там уже стал мастером. Но вместе с коломенским заводом, чистая случайность, снова попал в родной городишко во время эвакуации.
Зинаида увидала его издалека и уже, не желая ждать, сама пошла ему навстречу.
– Илья, – торопливо произнесла, он остановился как вкопанный, не смотрел по сторонам, и наверное, не ждал этой встречи. – А я тебя караулю… Знаю, что ты ходишь в такое время… Хотела с тобой поговорить…
– Если по поводу Толика, – отвечал, насупившись, – зря время теряешь.
– Толика ты сожрал с потрохами, не о нем речь!
– Словцо-то какое! Сожрал! Что он, рагу, что ли! – проворчал Букаты.
– Но ты послушай! – призвала Зинаида, приближаясь к нему.
– Нет, это ты послушай! – настаивал Букаты. – Я их принял из ФЗО сопливыми щенками… Толик твой, Василек, галошу потерял… Стоит и хнычет… Вот какие они были!
– Илья, проснись! – сказала с чувством Зинаида. – Сколько можно бредить цехом?
– А я говорю, – продолжал Букаты, не слушая ее, – что Толика твоего я уволил! Из цеха! А ты, Зинаида, подумала бы о себе… С подростком же связалась! А он прохвост к тому же! Вот!
– Все? – спросила Зина с ненавистью. Она заранее представляла эту встречу, так и вышло. И не пробьешься к этому человеку в душу, который зачерствел среди своих железок, сам в железо превратился! И семьи не завел, все некогда ему было. Зачерствел, заскорузнел среди своих дел, ибо питать душу они до конца не могли, если не спит рядом женщина, не играют под боком дети и нет в доме той неслышной музыки, которая зовется семьей. И у Зины, если посудить, не сложилось, так там свои причины, она бы и хотела сложить и билась, как воробей об стекло, об это неистовое желание, да только шишек набивала.
Но сейчас, может, в это мгновение, все решалось для нее, и много, ох как много зависело от того, что скажет этот непробиваемый, огороженный, будто танк броней, своей глухотой человек.
– Все? – спросила она.
– Все, – сказал Букаты, снижая властный голос перед ее напором. Он даже попытался оправдаться. – Времени в обрез… – И вынул карманные часы, серебристые, с кулак величиной. – Смена у меня… Зинаида…
– Но ты меня послушаешь? Или нет? – спросила Зина, готовая разрыдаться.
– Покороче! – попросил Букаты, почувствовав необычность в ее голосе. И ждал, набычившись. Словно и эту новость он предвидел. Но ничего он не мог предвидеть, и вообще был он беззащитней, чем мог показаться. Поэтому прозвучало для него, как гром среди этого ясного сегодня неба: «Катя замуж выходит».
– За кого? – спросил он растерянно.
– Об этом и разговор, – торопливо произнесла Зина, дождавшись, наконец, возможности хоть что-то сказать. Теперь-то она понимала, что ее не перебьют. – Есть один… Немолодой… Приехал, требует… – И не выдержала-таки, расплакалась.
– Ох, Зина, – прикрикнул Букаты, приходя в себя и обретая исконную свою уверенность. – Предупреждал я тебя! Ведь предупреждал же! Что испортишь девку! Рынки… Яблочки… Спекулянты… Темные людишки по вечерам… Ох!
– Илья, не митингуй, – попросила Зина негромко, вытирая слезы. – Я ведь к тебе от сердца… Я же сама… Хоть и давал ты деньги на Катерину, но ведь к нам ни шагу… Дорогу забыл… А я как должна выкручиваться?
– Откажи, – глухо произнес Букаты. Как отрезал. Он и в цехе, если не по нему, по бычьи пер напролом, наклонив голову, не свернуть.
– Как я откажу! – воскликнула Зина с отчаянием. – Она сама! Сама согласилась! Илья!
– Любовь, что ли?
– Какая в ее годы любовь? Дурость!
Букаты снова достал часы, посмотрел.
– Времени уже нет, – произнес тем же суховатым отстраненным тоном. – У нас с этим делом строго.
– Для живого у тебя никогда времени нет! – крикнула ему Зина, понимая, что он уйдет, а она не знает, как сделать, чтобы спасти себя и Катю. Ведь так можно сойти с ума.
И тут Букаты тоже не выдержал. Сверкнул глазами исподлобья.
– Но ты же довела девку! И учти… Если с Катериной что-нибудь случится… – даже руку угрожающе поднял, но Зина отвернулась, не поняв, не почувствовав его угрозы, и он руку опустил.
– Не кричи на меня… И так обкричали со всех сторон… Пусть я плохая, – произнесла сквозь слезы, закрыла лицо руками. – Пусть какая ты думаешь, но я же первая… Я же к тебе сама пришла…
– Поздновато пришла-то, – вдруг спокойно сказал Букаты. – Ладно. Я поговорю с ней.
– Лучше с ним, – попросила Зина, не отнимая рук от лица. – С Чемодановым!
– Как хочешь, – повторил Букаты и опять посмотрел на часы. – Пусть в цех ко мне придет… Или нет, его не пустят… К проходной, ладно? В обед?
Зина кивнула. И Букаты, откашлявшись, спросил, не зная, как еще успокоить сестру, уходить и бросать в таком состоянии он не хотел. – Он как с ней?
– Откуда я знаю, – сказала Зина. – Он странный человек…
– С кем поведешься, – отмахнулся Букаты. – Ох, Зинка! Надавал бы я тебе по шеям! Как в детстве! И за Толика твоего, и за Катьку… – Он вздохнул и посмотрел на часы, понимая, что и правда надо уходить, иначе опоздаешь. Уж насколько по привычке встал и вышел пораньше, а все время выскочило на этот неприятный разговор. – Одно скажу, – произнес он на прощание и помолчал. – Это на твоей, Зина, совести.
И пошел. Зина смотрела, вдруг крикнула:
– Илья!
Он обернулся, но уже не останавливался, потому что и правда мог опоздать, и сказал на ходу раздраженно, громко:
– Что Илья! Я говорю, думай сама! Душу заложи… Но Катьку спасай! Поняла?
Брат ушел так быстро, что уже через минуту его не видно было на улице, а Зина все стояла в нерешительности, произнося про себя его последние слова: «Душу? Заложить? Ладно. Ладно, Илья! Я заложу! Я заложу!» – будто грозила ему. И с этими словами бросилась в другую сторону. Туда, к вокзалу, где на привокзальной площади располагалась маленькая конторка знакомого ей поселкового юриста. Жил же он там же, рядом, в другом крыле дома.
В это время на другой улочке поселка стояла, задумавшись, с корзинкой яблок Катя. Стояла и смотрела бездумно на бабочку, возможно, ту же самую, которую приметил инвалид. Бабочка неровным зигзагом пролетела над дорогой, над заборами и села на корзинку с яблоками, накрытую сверху красной тряпкой. То ли запах яблок привлек, то ли бабочка этот красный цвет приняла за живой цветок. Но она сидела, пошевеливая сложенными крыльями, а Катя, боясь ее спугнуть, стояла и не решалась взять в руки корзинку. И вдруг за спиной сказали:
– Доброе утро!
– Ой, – вскрикнула она и повернулась. Перед ней стоял тот самый юноша, о котором она утром почему-то вспомнила. Так странно. Он посмотрел на нее, на бабочку и спросил, сделав осторожный шаг:
– Напугал, да?
– Нет, – ответила Катя. – Я задумалась.
– О чем?
– О чем? – переспросила она и не ответила.
– Я утром хожу на работу, а вы все время с корзиночкой… – сказал, замявшись, Костик, уже не зная, что ему делать, уходить ли или подождать ответа. – Так о чем вы задумались?
Катя мельком взглянула на него, стараясь понять, к чему он спрашивает и нужно ли ей с ним говорить.
Решила, что нужно.
– Стояла и думала… Возвращаться домой или… Или не возвращаться… – Она исподлобья посмотрела на него. Как он примет ее откровенность. Кажется, он принял как надо.
– А как лучше? – спросил. Значит, что-то понял. Значит, не дурак.
– Лучше… – сказала она, – не возвращаться. – И после паузы: – Никогда бы…
– Тебе плохо? – сразу спросил Костик.
Бабочка улетела, и он подошел ближе. Теперь они стояли друг против друга.
– Было плохо, – ровно, будто давнему приятелю, стала объяснять она. – А теперь… – Она присела, сняв с яблок красную тряпку и постелив на обочину. И Костик присел рядом. – Я утром встала, я уже которую ночь не сплю… Собак слушаю… Вот я встала и загадала про себя: если сегодня ничего не произойдет, то я что-нибудь сделаю… – Она посмотрела на Костю, прямо ему в лицо, и добавила: – Нет, я не жалуюсь, не подумайте. Просто мы не знакомы, я могу вам правду сказать… – И помолчав: – А если честно, то больше и сказать некому… Может, вам не интересно? – И стала заниматься какой-то травинкой, не решаясь теперь после такого странного откровения посмотреть на собеседника.
– Ну что вы! – сказал он и привстал, посмотрев на солнышко, чтобы понять, какое же теперь время. Катя его движения и его взгляда не заметила. Она была погружена в себя.
– Я привыкла ходить до базара и обратно. И вдруг мне прогуляться разрешили. Не идти на заработок, – уточнила она. – А именно так, погулять. А я по привычке схватила корзинку…
– С яблоками? – спросил почему-то Костя.
– Называются-то яблоки, – странно пояснила Катя. – То есть они и правда яблоки, хотя… Я не могу привыкнуть, что это яблоки… Понимаете? Ну раз они для торговли и Зина их пересчитывает… Как рубли все равно… – И, помолчав, Катя сразу сказала то, с чего, наверное, надо было начинать: – Я их терпеть не могу. Вот. – Посмотрела на Костика, может, у нее такая была привычка не верить своим словам и проверять, слушают ли ее и как слушают. – А Чемоданчик мне вслед кричит: «Да не бери ты их!» А я схватила… А может, это Зина крикнула… – Она вдруг всхлипнула, но говорить не переставала, а продолжала, и даже более торопливо, чем вначале: – А я схватила и на улицу… Гуляю вот, дошла до конца улицы и растерялась… А куда дальше, не знаю…
Костик, не отрывая от нее глаз, приподнялся, попросил:
– Ну, не плачьте… Пожалуйста… А то мне надо идти… У меня ведь смена… – снова сел.
Так уйти он не мог. И стоять не мог. Но и сидеть не мог. Он вообще не знал, что в таких случаях делают, когда рядом плачут.
– Ну и идите, – вдруг сказала Катя. – Я ведь вас не держу.
Она сидела, уткнувшись в коленки, и головы теперь не поднимала, не желая знать, тут он, этот случайный юноша, или нет. Если бы он поднялся и ушел, она бы все равно не заметила.
– Как же я уйду? – спросил он наивно. – Не могу я так… – И уже поднявшись: – Я правда, я прошу…
– Мне никого не надо, – и Катя, не отрываясь от своих коленей, отмахнула рукой. – Я вас не просила… Я вообще сама…
Костя почему-то разозлился. Может, его этот пренебрежительный жест рукой разозлил, эта отмашка, мол, убирайтесь и не застите свет…
– Сама так сама! – сказал он, решившись, и даже сделал шаг в сторону. Сделал и оглянулся. И увидел: никакой реакции. Значит, не поняла, что он уходит. Значит, и правда все равно. – Сиди себе! – крикнул он и пошел. Опять повернулся. – Не хочешь no-хорошему, да? А между прочим, все победы ждут… – К чему он вспомнил про победу, он и сам не понял. Просто захотелось что-то про себя сказать, чтобы она поняла, что он тоже человек и тоже со своими чувствами… Хотя… Какие уж у него чувства, нет никаких чувств, кроме одного: все время спать хочется. Вот кончится война, так подумалось, не надо будет в «тачку» свою лезть… Он тогда заляжет и попросит мать, чтобы не будила! Никогда! Пока сам не проснется и сам не встанет! А встанет он… Ну так через неделю… Нет, через месяц… Когда выспится так, чтобы…
Катя между тем поднялась, отряхнулась от травы, а яблочки накрыла красной тряпкой. Подняла корзинку и, не взглянув на него, прочь пошла. Вот характер!
– Постой! – крикнул ей Костя. – Давай познакомимся, а?
Не опуская корзинки, Катя лишь голову чуть повернула:
– Уже.
– Что уже? – опешил он, но сделал к ней несколько шагов, а она стояла спиной и так странно смотрела на него.
– Уже, – повторила она. – Познакомились. Ты как мой дядя, он тоже разговаривает, а сам кроме своего цеха ничего знать не хочет.
Костик, пока она все это говорила, подошел и протянул руку к корзинке, ухватившись за ручку. Катя рванула корзинку к себе и крикнула:
– Отдай корзинку-то!
– Не отдам, – заявил он. – Меня зовут Константин Сергеич.
– Ну и что? – и вдруг, почувствовав в нем какую-то силу, успокоилась. – А меня Катерина Егоровна. Беспартийная… Семнадцать лет… Сегодня…
Они стояли теперь, ухватившись за корзинку с двух сторон, и смотрели друг на друга.
– Что? Сегодня?
– Замуж выхожу сегодня! Вот дурак непонимающий! – сказала сердито Катя. Но сердилась она, было сразу видно, не сильно.
– Этот… – поинтересовался Костя. – Который Чемоданчик?
– Василий Васильич… Он мне подарки… Даже кольцо… Он хороший, – будто с кем-то спорила Катя. – Он мне сказал: «Уедем, и не будет никаких яблок!»
– Он что же, старый? Твой Василь Василич? – поинтересовался сдержанно Костя. Но Катя уже опомнилась и снова рассердилась. А может, потому и рассердилась, что ей о возрасте напомнили.
– А тебя вообще не касается! Понял? – крикнула она.
– Нет, не понял, – спокойно отвечал Костя.
– Послушайте, Константин Сергеич, – попросила Катя, потеряв терпение. – Идите на свой завод… Залезьте в свой танк и сидите и не знайте ничего… Там глухо, как в гробу!
– Не пойду, – крикнул ей Костя прямо в лицо. – Никуда я не пойду! Ты его не любишь, да?
– Вот же, пристал! – в отчаянии произнесла Катя и оглянулась. – Закричать, что ли! Имейте в виду, я закричу, а они услышат! Вы поняли! Они из вас захотят, котлету сделают! Они же убьют вас!
– Кричи, кричи, – предложил презрительно Костя. – Все равно не любишь! – Он отпустил корзинку и стоял, насмешливо глядя на нее. – Бери! Иди на свой базар! Я тебя понял… Ты просто спекулянтка!
– Я – спекулянтка? – опешив, переспросила Катя. И положив корзинку, она шагнула к Косте, чуть не наступив ему на ногу. – Ну-ка, повтори! Повтори, кто я? Спекулянтка я? Да?
Он впервые увидел так близко ее разгоряченное лицо и огромные горящие глаза. Промелькнуло, что она может и вцепиться в него, если он дрогнет под ее напором. Но ведь и он разозлился, за нее разозлился, потому что она врала: ему врала и себе самой… И что бы там ни произошло, он не отступится. Он будет ее, дуру, обличать, не за эту любовь, а за другое, в котором он тоже прав.
– Да! – крикнул он ей прямо в лицо. – Да, ты настоящая спекулянтка. И кроме своих яблок тоже ничего не видишь!
– Ах, так! – сказал Катя. Отошла на шаг, повернулась, отыскав глазами корзинку, и вдруг подскочила к ней и стала швырять на дорогу яблоко за яблоком, приговаривая: – Смотри! Смотри! Пусть все видят… Ненавижу! Всех, всех ненавижу! – С корзинкой рядом прямо в пыль села и разревелась.
– Ну и дура, яблоки-то при чем, – Костя попытался ее приподнять, но Катя отмахивалась руками и не вставала.
В этот момент и появилась на дороге Зина. Наверно, она успела сходить к своему юристу на привокзальную площадь, а может, и еще куда-то, но была она в полном раздрыге чувств, когда увидела издали, как дерутся двое на дороге и швыряют яблоки… Ее, Зинины, с таким трудом выращенные и сбереженные до апреля золотые плоды… Это уж было чересчур!
– Ты что же делаешь! – крикнула она Косте, подбегая. – Ты, сволочь, что же хулиганишь-то? А? Сейчас милицию позову!
Она думала, что он побежит, попытается скрыться, но вот что было странно: он смирно стоял около Кати, еще сидевший в пыли, и никуда не бежал. Он смотрел спокойно на приближающуюся Зину. Он еще пытался поднять из пыли глупую эту истеричку Катерину Егоровну, но ведь в пылу Зине могло показаться, что это он ее в пыль на дорогу и свалил, желая поживиться чужими яблоками. Она схватила его за руку, чтобы не вздумал уйти, и уж потом обратилась к Кате: что с ней, больно ли ее ударили?! Но Катя будто и не собиралась жаловаться, медленно поднялась и стала сбивать с себя пыль, не глядя ни на Костю, ни на Зину. Отряхнулась, собрала яблоки, а тетке сказала:
– Зин, он не виноват… Отпусти его…
– А чего кричала? – спросила подозрительно Зина. – А корзинку кто вырывал? Я всё видела! Бандюга! Испортил мне товар! – Но руку выпустила, наверное, поняв, что он не собирается убегать.
– Не кричите на меня, – сказал Костя негромко, но твердо. – Не имеете права кричать, не разобравшись.
И тут Зину словно прорвало: этот молокосос ее учит… Все учить стали… Все про права вспомнили… Один хочет дом отобрать… Другой девку увести… Третий ей тычет совестью… Четвертый яблоки ее швыряет! А она их всю зиму… Каждое отдельно от других обертывала… Сколько труда, сколько сил… Зина присела перед корзинкой и стала просматривать, вертя перед глазами, и все говорила, говорила, как они, эти яблочки, достались ей и как ей нужно за них получить деньги, чтобы расплатиться с долгами…
Но все, что она говорила, относилось не к этому хулигану, которого Катя почему-то защищала, а к Катерине, от которой, если посчитать, и пошли все Зинины беды, начиная с утра… От нее, а может, и от Толика… И от Чемоданова…
Зина вспомнила про бумаги, спрятанные за пазухой, и, поднявшись, отчего-то достала их, стала показывать Косте со словами:
– Может, тебе и дом мой нужен? Может, ты хочешь не только яблоки, но и остальное забрать? Так бери! Не стесняйся! Чего уж стесняться! Брать так брать! Грабить так грабить! Добивать нас с Катериной…
– Зин, ну успокойся, – сказала лишь Катя, она не смотрела в сторону Кости, не желая его теперь видеть, негодуя про себя, что он торчит здесь до сих пор и не уходит. Незачем видеть ему всю эту Зинину истерику, которая, кроме нее, Кати, никого и не касалась.
– Зин… Ну не надо… Не надо… Я тебя прошу…
– Из-за тебя все! – повторила с угрозой Зина и спрятала свои бумаги за пазуху, подальше. – Добила ты меня… Сердце на тебя ожесточилось… Пойдешь домой? Ну?
– Пойду… Конечно, пойду, успокойся только… Хочешь, посади в подвал… Только не сердись, ладно?
Они подняли вдвоем корзинку и пошли, а Костя остался стоять. О нем и не вспомнили. Он для них не существовал. Может, он должен и вправду радоваться, что не свели в милицию, могли бы и свести. Но вдруг ему показалось, что сейчас не он кого-то чуть не ограбил, по версии этой странной тетки, а его чуть не ограбили, а может, и ограбили, уведя эту девушку, которая теперь ему была нужна. Зачем нужна, этого он не знал. Можно было с ней три года встречаться здесь на улице, слышать: «Здравствуйте вам» – и не знать, что она существует. И ничего на свете вообще не знать. Но вот наступил апрель, пришел его девятнадцатый день, и у Костика раскрылись глаза. Сперва он увидел бабочку-капустницу, сидящую на Катиной корзинке, потом глаза девушки Катерины Егоровны, близко так, что любую рябинку в этих серо-голубых глазах рассмотреть можно было, и вдруг он увидел, даже ощутил, горячую волну, исходящую от нее… Что-то в нем пробудилось. Как от апрельского тепла пробуждается почка и разворачивается и становится листом. Очнувшись, он крикнул вслед:
– Катя! Катя! – Она уходила, не оглядываясь, не слыша его. Хоть он так закричал, что не слышать его было нельзя. Он бросился бежать следом. Он бежал и кричал на всю улицу:
– Катя… Екатерина Егоровна! Ну подождите же! По-до-жди-те!
Зина наконец оглянулась, оставила Кате нести корзинку, а сама повернулась к Косте. Он натолкнулся на нее, как на глухой забор. Встал перед ней запыхавшийся и жалкий.
– Не кричи, – сказала Зина. – И вообще… Не ходи сюда. Гуляй отсюда подальше, понял? – И повторила с твердой уверенностью, недобро взглянув в глаза: – Подальше, говорю, гуляй! Парень!
Она догнала Катю, и бок о бок, как забубённые подружки на гулянье, они ушли, держа корзинку с двух сторон. А Костя остался стоять на дороге.
Необычное было это утро. Сухое, теплое. Солнце прорезалось сквозь утреннюю дымку, обещая истинно весенний и теплый день. Инвалид проковылял на костылях. Он многозначительно посмотрел на Костю, будто хотел что-то спросить, но ничего не спросил и ушел дальше. Какие-то птахи свиристели с веток, и снова, вот же везение, неровным косым зигзагом пролетела капустница, как желтый листок, то ли ветром гоняло ее по поселку, то ли никак она не могла сыскать свой первый цветок, который еще и не родился. Поторопилась дурочка, поверила первому теплу, а цветочки-то еще все впереди.
Костик вертел головой, находя для себя новое, невиданное, непознанное, о котором он никогда не подозревал, что оно может существовать вне его привычного мира с табельщицей на проходной, с цехом, где гуляющие сквозняки разносят устойчивые запахи горелого масла, краски, железа и сварочных электродов, с Букаты около конторки, залепленной молниями, и верной вечной «тачкой», ждущей его, Костика, на его рабочем месте. Уж кто из них кому принадлежал больше, трудно сказать… Но уж точно, что жить они друг без друга не могли. Привычный, единственный, как еще вчера могло бы показаться, мир вдруг отдалился и стал совсем не главным, не единственным в сегодняшнем его самочувствии. Но что же тогда было главным? Эта улица? Эта бабочка? Это едва уловимое, но желанное, тепло от солнышка сквозь ветки дерев? Это ли стало главным? Нет, Костик знал, что не это. Слишком уж оно было непривычным, новым, хотя он чувствовал, что вовсе не враждебным ему. Но главным было все-таки иное. Странная девочка, девушка, которую сию минуту так ловко от него увели. Увели почти силой, в этом он не сомневался. Но столь уж важно, что увели-то? Больно, никто не спорит. Как кулаком под дых, когда стоишь, согнувшись, и не хватает воздуха от боли и гнева. Но вот сейчас стало понятно, что суть в другом, в том, что она, эта девушка Катерина Егоровна, вообще была, что она существовала в том, новом для него мире, посреди пробивающегося и почти пробившегося утреннего солнца и этих насторожившихся в предчувствии радостного тепла травки, птиц, бабочки… Получалось, что существование этой девушки в новом для него окружении делало невозможным прежнее его существование, хотя он еще не ведал, не знал, возможным ли… А вдруг он перешагнет через порог проходной, прежде перешагнув через себя, и все станет на свой привычный круг и понесется чередом: танки, цех, Букаты… И он снова поверит, что только оно дано ему навечно, и одно оно имеет в мире ценность, а больше ничего в мире нет!
Давно он сидел на обочине, погруженный в свои новые, странные для него мысли. А может, и мыслей-то не было, а было лишь предчувствие, которому он до конца не доверял?!
Появление вездесущего Толика вывело его из этого гипнотического, похожего на сон, состояния. Толик дожевывал на ходу бутерброд, всунутый ему в карман сердобольной Зиной – и чего, спрашивается, отказывался – и чуть не подавился, завидев жалкую фигуру приятеля на обочине дороги.