– Хотите? – спросила она Букаты, указывая на бутерброд, но он покачал головой.
Но подсел и спросил, чуть хмурясь, что же ей тут ясного? Хотелось бы ему знать! Ему так лично ничего не ясно. И он считает, да может, и не он один, что не все просто и очевидно, как на первый взгляд кажется… «Не наломать бы дров! Нина Григорьевна!»
– Ох, Илья Иваныч! – произнесла, поморщившись, Князева. – Только не учите меня! Я такая вся ученая! – и добавила зачем-то: – И кручёная. – Может, чтобы свести начинавшийся спор к шутке. Но Букаты не намерен был шутить. Да он, кажется, и не умел этого.
– Зачем учить, можно и напомнить, – сказал он. – Наказание ваше тогда лишь будет иметь результат, когда все поймут, что оно справедливо… Так ведь?
– Да кроме вас, Илья Иваныч, – с досадой ответила Князева, – все давно уже поняли… Это вы у нас гуманист… Оттого-то у вас в цехе подобные истории и происходят!
Не хотела она ввязываться, но не сдержалась, хоть знала: нельзя добивать и без того травмированного человека.
Но тут и Зелинский оторвался от окна и коротко бросил:
– Вы правы, Нина Григорьевна… Только не переходите на личности! – И тут же вышел.
Князева проводила его глазами. Про себя она подумала: «Осторожный человек… Не хочет да и боится раньше времени проявить себя. А ведь и без того видно, куда он гнет, и в целом ей близок его предполагаемый взгляд на все это дело».
Но Букаты был неукротим. Усы топорщились, под глазами темные мешки, и видно, что по временам он непроизвольно хватается за грудь, она обратила внимание еще там, на сцене. Сбычившись, наклонив голову, он негромко говорил, и каждое слово было у него будто взвешено.
– Смотрю я на вас… Нина Григорьевна, и вспоминаю… А знаете, что вспоминаю? Что вы раньше мягче были… Отчего же такая ожесточенность?
– Ожесточенность? – спросила с неприязнью она. – А вдруг это принципиальность?
Но Букаты гнул свое, будто ее выплеск и не слышал.
– …Ну, Ольга… Ту по молодости понять можно. У них в семнадцать, восемнадцать лет либо все красные, либо – белые. Средних не бывает. Если только чувства не задеты. Но они и при задетых чувствах в своих крайностях еще яростнее делаются, а значит, еще субъективнее. Но у вас-то почему? И возраст не тот, чтобы…
– Ну, Илья Иваныч! Это чересчур! – раздраженно отреагировала Князева. – Напоминать мне о возрасте! – Она даже попыталась встать, собрав в газету остатки еды, но Букаты движением руки посадил ее на место. Не столько даже движением, сколько словами, тут же произнесенными, что он может кое-что ей напомнить.
Тут они оба посмотрели в сторону присутствующих, но те вели беседу о своем, обсуждая какие-то огородные весенние дела, доставание семян, и ничего из их разговора не слышали.
– Вот хотя бы случай, – негромко, приблизив лицо, произнес Букаты, и от него пахнуло больницей, – очень давний, когда Ниночка Князева, так вас звали в ту пору, задержалась, не вышла на работу… Было? Или не было?
– Ну вспомнили! Такая старина! – отмахнулась почти добродушно Князева.
– Было! – кивнул Букаты. – А задержалась-то, между прочим, на свидании, оттого, что ночку прогуляла… И дело это разбирали на комитете комсомола, и люто разбирали… Грозили исключением, да так, думаю, и произошло бы. Что бы от вас тогда осталось? Товарищ судья? – Князева молчала. – А кто же бегал по всяким организациям, бил в колокола и доказывал, что произошла ошибка… Кто это проявлял пресловутый и заклейменный вами (да только ли вами) гуманизм?
– Вы бегали, – отвечала терпеливо Князева. Букаты кивнул.
– Я бегал… И получив выговорок, вы плакали от счастья…
– Так время другое было, – пожала плечами Князева и нетерпеливо посмотрела на часы.
– Время, говоришь? – рассердился Букаты и даже приподнялся, но раздумал и снова сел. – Время меняется, правда. В нынешние-то времена выговорком бы не отделались, тебя тоже бы судили! Время!… А вот люди… Они всегда живые, и всегда им больно… Я даже скажу, Ниночка, что в войну-то больней! Мясо обнажено! – Замолчал, хотя и не заметил, что по соседству прекратился разговор и стали прислушиваться к их выяснению отношений. И Князева это почувствовала, мирно предложила:
– Пойдемте на воздух… Что-то душно здесь.
Они вышли на заднее деревянное крыльцо клуба, в пять ступенек высотой. Далее шел негустой палисадник, и за кустами была видна долговязая фигура Зелинского, который вышагивал по тропинке, и сапоги его издали блестели.
Тут они и остановились у перилок, глядя друг на друга. Помолчали.
– Ну, ожесточилась, – вдруг созналась Князева, потупившись. – А вспомните, какую жестокую эвакуацию мы перенесли? В один час велели собраться, даже собственных вешей не взяла. В чем была… В плащике и резиновых ботах! Приехали, а тут мороз, а тут снег… Какие-то мастерские… А уже фашисты под Москвой…
Букаты кивнул: было.
– Господи, – вздохнула Князева, – мы обсуждаем прогул, а мы-то сами как жили… Мы же никуда вообще из цехов не уходили: спали тут же на нарах, кружку кипятку утром и кусочек хлеба, и за работу… Однажды проснулась, а у меня волосы к подушке примерзли… Не оторвешь… Да еще боль за тех, кто дома остался, а у меня мама и младшая сестренка… Ой, да что я вспомнила, – сказала она и будто отмахнулась. – Ни к чему это. Одно расстройство.
– Нашлись? – спросил Букаты. Она покачала головой.
– Одна. Как в пустыне. – Пристально посмотрела она в сторону мелькавшего за кустами Зелинского и сказала то, что ни одному человеку, кроме Букаты, и не доверила бы. – В какую сторону ни погляди, ни одного родного человечка… Чтобы в рукав уткнуться…
Тут видно стало, что к Зелинскому подошла Ольга и что-то сказала. И оба они, рослый, весь в военном, Зелинский и невысокая, похожая издали на подростка Ольга, двинулись к крыльцу. Князева смотрела, как они приближаются, и произнесла раздумчиво, что вот у этой, – кивок в сторону Ольги, – задача своего не упустить… Да ведь и не упустит… А у нее, у Князевой, дело конченое… В молодости ведь не догадываешься, что живешь только раз… А когда поймешь, поезд ушел… Начинаешь себя проверять, оказывается, что плоть сохранила, а души-то не слышно… Где она? Душа-то?
– Да вот, – будто оправдываясь, сказал Букаты, – и я так спросил: «где?» Я и Ольгу бы спросил, а может, и спрошу, потом. Если бы она сегодня не сорвалась, я подумал бы, что душа это вовсе не привилегия молодости. Но я даже рад, что она сорвалась!
– Ох, нет! – вдруг запротестовала Князева. – Противно. Сводить на суде счеты… Разводить истерику, раздеваться у всех на глазах… Впрочем, посмотрим!
– Вот именно, – кивнул Букаты, потому что Зелинский и Ольга были уже рядом. Ольга быстро выскочила вперед и быстро сказала:
– Не слышали? Ничего не слышали? Все ждут по радио сообщения!
– Думаете, что… – спросила Князева неуверенно. Впрочем, эта неуверенность происходила в ней от еще прошедшего разговора.
– Она! Она! – сказал, засмеявшись, Зелинский. – Конечно же, победа!
– Не верится…
– Мне тоже не верится!
– Вам хоть, Вадим Петрович, повоевать досталось! А я сто раз в военкомат ходила! И все отказ! – сказала Ольга.
– Моя война в сорок четвертом закончилась, – бодро ответил Зелинский. – Вот сюда, в плечо, навылет. – Он показал рукой. – А теперь в тылу с мальчишками воюю… Да девчонок курносых успокаиваю… – Он провел ладонью по волосам Ольги, и та вдруг покраснела. А Князева отвернулась.
Букаты спросил:
– Зачем же вам с ними воевать-то… С мальчишками? – он смотрел строго на Зелинского и ждал ответа.
– А если преступник? – сразу вставила Ольга. Но Букаты ее не услышал. Он продолжал смотреть на Зелинского и даже добавил с тем же выражением:
– Может, их понять надо? Понять да и простить? А?
– Вот еще! – снова попыталась влезть Ольга, но Князева положила ей руку на плечо. Она тоже смотрела на Зелинского. Но смотрела не так, как Букаты, а скорей с любопытством. Что же он скажет, этот непроницаемый бывший офицер? Как ответит?
Но Зелинский не собирался спорить. Не в его манере, видно, было все открывать и самому открываться.
Хоть риска для него никакого не было. А может, был риск?
Он взглянул внимательно на Князеву, потом на Букаты, но взгляд остановил на Ольге, и не было уже в его взгляде той отеческой ласковости, что промелькнула невзначай. Так, глядя на Ольгу, он и произнес, что он-де не судья и не суд, чтобы прощать или не прощать. Его заботы – выявить действительное положение дел, а вот они, – кивок в сторону Князевой, – пусть и решают. Он, как и остальные бы на его месте, не способен быть объективным, должность не располагает. А у суда других и забот нет, они обязаны на весах Фемиды взвесить… И не ошибиться…
– Ладно. Пойдемте взвешивать, – произнесла без улыбки Князева. – Время уже. А вам бы, Илья Иваныч, – это она Букаты, – идти бы в свою палату да полежать. Болейте уж там, тут вам вредновато находиться…
– Мне лучше знать, – буркнул Букаты, поворачиваясь к дверям. Но его остановил голос прокурора. Он продолжал стоять на нижней ступеньке и будто никуда не торопился. Ольга стояла рядом.
– Илья Иваныч! – спокойно окликнул он. – А вы лично не помните, как это было… Ну, я спрашиваю, как это случилось, что Ведерников в тот день дошел до проходной и вдруг решил не являться на работу… Кто-то мог на него повлиять? – Зелинский поправился. – Кто или что?
– А я знаю, что племянница виновата, – торопливо влезла Ольга. – Вот которая с яблочками!
– Чья племянница? – уточнил Зелинский, хотя не мог не знать, о какой племяннице шла речь. – Ильи Иваныча племянница?
– Конечно. Она да тетка…
– А Толик? Васильев? Его с Ведерниковым не было тогда у проходной?
– Не было, – сразу сказала Ольга и смутилась. Она испугалась, что все заметят, что она врет. И поэтому добавила: – А он-то при чем? Мало ли кто мог быть… Что, у Ведерникова своих мозгов нет? Он должен сам отвечать за свои поступки!
– Я не об этом, курносик, – резковато одернул Зелинский, – да и не тебя я спрашиваю, – и посмотрел на Букаты.
Вот как случилось, что скрестили они шпаги-то: сперва Букаты пер на прокурора, как в лобовую атаку, а теперь и прокурор отвечал ударом на его выпад. Князева это распознала быстрей Ольги. Она тут же вмешалась в разговор.
– Ну, еще чего! – подхватилась, поглядела на часы снова. – Заседание на крыльце устроили… Хватит нам и там заседаний, чтобы запутаться…
Букаты оценил ее помощь. Но он не умел деликатничать и уходить от заданного вопроса. Он медлил, раздумывая, что же хотел от него добиться прокурор, так вот, неожиданно, исподтишка, исподволь используя расслабленность, задав каверзный, очень уводящий в сторону от главного вопрос…
Хук после удара гонга на перерыв, так, что ли, это называется у боксеров. Или это назовется запрещенным приемом?
– Помнить я, естественно, не могу, – медленно, взвешивая слова произнес Букаты, исподлобья посмотрел на Ольгу. – Но мысли по этому поводу у меня есть… Если, конечно, вам интересно?
– Интересно! – живо откликнулся Зелинский.
– Да никто на него не влиял, я думаю.
– И племянница ваша не влияла?
– Нет. Не влияла, – не проявляя своей обычной раздраженности, отвечал Букаты. – И Толик не влиял… И Ольга, – тут он снова посмотрел на Ольгу. – На него нельзя было повлиять, вот в чем дело. Ольга тут права: на него мог повлиять только он сам.
– Как это? – спросил Зелинский и даже сделал шаг по ступеньке навстречу Букаты, чтобы лучше его видеть и слышать. Князевой почему-то опять бросились в глаза его зеркально сверкающие сапоги с узкими модными голенищами, сшитые, уж точно, на заказ и никак не фронтовые, их блеск начинал ее раздражать. Как и та настырность, почти твердость прокурора в выяснении того, что и без лишних дерганий больного человека было ясно. Но Букаты будто не замечал всего этого. Он витал глазами где-то по верхам прозрачных деревьев, но вряд ли что-то видел, он смотрел куда-то внутрь себя.
– Да обыкновенно, – отвечал он и вдруг оживился, будто только сейчас нашел нужные слова, которые давно искал. – А мы с ним, кстати, в чем-то похожи… С Ведерниковым! Я это в больнице понял…
Брошенный Толиком, у которого оказались какие-то дела с этой психопаткой Зиной, Костик дошел почти до проходной и замедлил шаги; не было в нем ничего, что призывало бы его сейчас перешагнуть порог…
Порог, а может, это была граница его прежней и нынешней жизни?
Завидев проходную, он остановился. Недоуменно некоторое время ее рассматривал, будто впервые увидал. Не желая вообще куда-то двигаться, он присел невдалеке, прямо под деревом, и стал смотреть, как мельтешат подъезжающие к воротам машины и как суетятся за оградой люди, их было слышно и видно в непрерывно распахивающиеся ворота.
Занятно это – впервые увидеть свой завод во время работы со стороны. «Гудит как улей родной завод…» – вспомнились прочитанные Толиком стишки. Концовка их была нецензурна. Но ведь и правда улей: все в движении, все снует и хлопочет, и еще вчера он, Костик, был в этом улье маленькой полезной пчелкой, носящей свой медок в общий котел… А вот живут пчелки тридцать дней. Может, сорок. Носят, носят свою капельку, а потом хлоп – и нет. Но так как их сотни, тысячи, миллионы, то никто и не заметит, что у них убыло… Пчелки-то одинаковые, взаимозаменяемые: что та, что эта! Может, и о Костике не вспомнят?
Необычные это были мысли, но хороши ли или плохи они были, этого он не знал. Никогда бы они не пришли в голову, если бы не этот отстраненный, почти потусторонний, потому что невозможный для смертного человека, взгляд во время работы откуда-то снаружи, из-за ворот. А тут, среди мельтешащих людей, вдруг объявилась запыхавшаяся Ольга, небось, бегала по своим комсомольским делам.
– Костик? – с налету пошла чесать. – Ну, слава богу! Там Букаты с ума сходит! Привезли два танка… – Тут, кажется, заметила она что-то необычное в лице Костика, придвинулась, заглядывая в глаза. – Ты что? Заболел?
– Нет, – сказал Костик, будто очнувшись. – Тебя Букаты прислал?
– Никто меня не присылал, – обидевшись, произнесла Ольга и оглянулась. Она явно кого-то искала. – Я тебя вижу каждый день тут у ворот… Но ты знаешь, сколько сейчас времени?
– Не знаю. А сколько?
– Ты что? Только проснулся? – ужаснулась Ольга. – Пятнадцать минут опоздания! Беги же! Скорей только! Тебя еще пустят! Ну!
Она даже попыталась сдвинуть его с места, но Костик вырвался из ее цепких рук и снова сел. Он не хотел, чтобы его куда-то тащили. Он вообще ничего и никого не хотел, и уж Ольги видеть сейчас тут он не хотел тем более. Они вместе кончали ФЗО, но Ольгина, прежде звали ее Лялей, суета по поводу всяких там общественных мероприятий вызывала в Костике раздражение, иной раз необъяснимое, непонятное ему самому. А тут еще вспомнилось недавнее собрание, то самое, где выгоняли Толика из бригады. Как она гнула, как настаивала, чтобы Костик поднял руку… А он не стал поднимать. Может, в другое время и поднял бы, а тут именно оттого, что она так настаивала, и не захотел голосовать, выразив свой протест против ее нажима.
Теперь же она крутилась вокруг него совсем не та, что была в цеху, на секунду даже Костику показалось, что их, этих девушек, вообще две, и одна из них Ольга точная, даже жесткая, мать-отца продаст, но своего добьется, она-то и была против Толика да и против Костика. Зато другая, Лялька, уж точно живая и сочувствующая, способная переживать и помогать, если станет тяжело. Но уж слишком наросло против нее, накопилось в душе всяких предубеждений, чтобы сразу ей поверить и просто не раздражаться.
Словом, не хотел ее Костик, не хотел, и все тут. Она же затеяла вокруг него копашню: присела рядом и все долбила, долбила его словами, пытаясь достать до живого, не заболел ли он, или что у него случилось, что он такой странный…
– Может, мама нездорова? – вдруг спросила она.
Он удивился, сказал:
– Ляльк… Не лезь ты… Не надо…
Назвав ее старым именем, он как бы признал за ней право стараться для него, помогать, но и обижаться. И она обиделась.
– Я и не лезу… Но ведь надо! Надо идти, Костик! Уже… – она взглянула на часы, – шестнадцать! Ты понимаешь, что это означает? Букаты наорет… Военпред разносить станет… Ну пусть собрание, выговор… На собрании уж я не стану такого, как здесь, говорить, ты сам понимаешь… Но отделаешься ерундой, останешься в бригаде… – И, словно маленького, стала его уговаривать и снова поднимать. – Тебе ведь только порог пересечь, ну… Видишь проходную… Ну, вот… Ты встанешь и тихонько пойдешь… Десять шагов, ну… Раз, два…
Костя поднялся, сделал шаг и снова сел. Не мог он пересилить себя ни ради завода, ни ради Ляльки. Как прежде не мог проголосовать, когда на него давили, словно заводским прессом.
Ольга вздохнула и села рядом.
– Семнадцать, между прочим, – произнесла она без всякого, впрочем, нажима. – А я поняла, что это Толик… Сам тонет и других за собой… Я ведь вас вместе с ним видела, когда шла на работу… Только учти! Никто из вас его не знает, я одна знаю, какой он… И только потому… – тут она замялась. – Ну, не важно. Что было, то сплыло. Так вот, Толик выйдет из воды сухим. Он так устроен, он и на работе за счет тебя да других выскакивал… А вот ты… Восемнадцать, – снова добавила она, взглянув на часы.
Чтобы покончить с этим мучительным для него разговором, он поднялся и пошел в другую сторону. Но Ольга, вот же липучка, бросилась вслед за ним. Она предложила дойти с ней до проходной и только отметиться… Номерок перевернуть, а дальше она все сделает. Пусть он уйдет, она сама будет отвечать перед Букаты… Она скажет ему, что послала его по комсомольским делам…
– А может, ребят из цеха позвать? – спросила она вдруг с отчаянием. – Швейка, Силыча… Они же тебя на руках перенесут и спасут… Я уверена…
Ольга сама побежала к проходной, будто она была уже не она сама, а Костик, и хотела вместо него опередить время. Но опомнилась, вернулась и со вздохом произнесла, встав перед ним, что она понимает, что глупость говорит, но она сделала все и больше не знает, как ему помочь…
Она посмотрела на часы, потрясла их, чтобы убедиться, что они спешат. Но часы ее не спешили, было на них двадцать минут опоздания…
– Что вы делали в это время? Когда вы опаздывали? – спросила Князева. – Вы понимали хоть, на что вы идете? Вы представляли всю меру ответственности в тот момент?
– Конечно, он представлял, – подал голос защитник, помогая Ведерникову, который почему-то молчал.
– Я спрашиваю не вас, а подсудимого! – повторила Князева свой вопрос. – О чем вы думали, Ведерников? На что надеялись? Или вы вообще ни о чем не думали и даже не вспомнили об этом?
– Я не вспомнил, – ответил тот, и зал охнул. Прошумел и стих.
– Что же вы делали? О чем вы думали?
– Ни о чем.
– Вот это и заметно, – сказала Князева.
В цехе среди горячки кто-то посмотрел на часы.
– Илья Иваныч, – это к Букаты. – Ваш цех задерживает…
– Петя, Силыч, как дела?
– Ничего идут дела, голова пока цела! – ерничал Швейк и сам с тревогой посматривал то на Силыча, то на часы.
– А правда, Илья Иваныч, почему задержка? Почему не работает конвейер? Вы срываете график! Пойдете под суд!
– Не грозите, – сказал Букаты военпреду. – У меня центровщик пропал, вы это понимаете?
– Не понимаю, – отвечал тот. В общем-то, он был прав.
– Военпредов у нас много! – вспылив, крикнул тогда Букаты. – А центровщик у меня один! Может, он такой на весь Союз один!
– Не кричите! У директора будем объясняться!
– Я готов! – крикнул вслед Букаты и посмотрел на Силыча. На том лица не было. И Швейк свой юмор растерял, будто сам был виноват.
– Где он? – обратился Букаты к Силычу и Швейку. – Где, я вас спрашиваю?
Его голос словно разросся, и Костик даже наклонил голову, так громко зазвучало: «Где он? Где, я вас спрашиваю? Где? Где? Где?»
Что-то ему пыталась говорить Ольга, он ее не слышал. А когда снова возник звук, до него только донеслись ее последние слова:
– Дурак! Понял! Ты дурак! Дурак! Это буду всем говорить, что ты глупый такой, что дурак! И не жди пощады! Я помогать тебе не стану! Так и знай!
И с этими словами, наклонив голову, может, уже понимая, что ей придется выступать против Костика на суде, она ушла.
– Ага! Тут! Не пошел, значит! – спросил Толик, возникнув как черт из-под печки, непонятно откуда. Он сел рядом, но в отличие от Ольги не стал лезть со своими соболезнованиями, а молчал. Долго молчал, соображая о чем-то своем, возможно, тоже не сладком. Вдруг произнес:
– Значит, теперь нас двое… Знаешь, Швейк анекдот рассказывал про доменный цех, где делают домино…
– Я пойду, – сказал Костик и встал. Все-таки, когда Толик молчал, было лучше.
– Давай уедем, – предложил Толик и тоже встал. Теперь они шли по улочке, удаляясь от завода. – Вместе… К черту на кулички… Ты не знаешь случайно, где находятся кулички? Я тоже не знаю! Но все равно. С твоими руками да моей головой… Мы же все рынки завоюем… Ну?
– Рынки? Зачем? – спросил Костик, хотя его вовсе не интересовали никакие рынки. Наверное, спросил, чтобы услышать собственный голос. А может, чтобы не обидеть Толика, который все-таки пекся о нем и не бросал, и не уговаривал вернуться на завод, а звал на какие-то рынки.
– Был бы умней, не спрашивал, – сказал Толик с пониманием. – А зачем, Ведерников, ты вообще живешь?
– Не знаю, – сознался Костик. Он и правда не знал, зачем он живет. Он и не думал об этом, и вопроса себе такого не задавал.
А Толик, многознающий Толик, вздохнул и крякнул от досады за своего такого товарища.
– Потому и не знаешь, что не живешь, – произнес он наставительно. И предложил: – Зайдем-ка в пивную… В «Голубой Дунай», что у вокзала…
– А зачем? – опять спросил Костик, и вышло уж совсем по-глупому. Потому что не было человека, наверное, не только в поселке, но и в округе, который бы не знал, зачем заходят в пивнушку «Голубой Дунай».
Толик не ответил, идти было не более пяти минут. Все тут в поселочке было рядом. Толик пробился к прилавку, несмотря на дневное время, народу толклось немало, взял две кружки пива, две таранки к ним и молча занялся делом: постукал таранкой о ребро стола, облупил, со знанием дела располосовал так, что спинка тонкой аппетитной полосочкой легла на стол, а за ней розово-прозрачные ребрышки и кусочек плотной, похожей на камешек икры. Закончив дело, он вытер руки о газетку, которая нашлась тут же на столе, и предложил выпить… Костик растерянно согласился и попробовал, он уже знал, что пиво на вкус горькое, неприятное. Вот морс совсем другое дело.
Толик будто не замечал, как морщится Костик, а мелко попивал свое пиво, обсасывал кусочки рыбы и молчал. Молчал, пока не закончил пить.
Он снова притащил пива уже себе и тогда лишь возобновил разговор.
– Сколько тебе? – спросил, хотя знал, сколько лет Костику, а сам он был на полтора года старше. – В этом году семнадцать? Теперь разложи: ФЗО и три года на заводе… А что ты видел? Кроме своих станков? А? В цехе у нас стоит станок, который зовется ДИП… Ну, мы с тобой еще фабзайцами на нем учились работать… А ДИП расшифровывается, помнишь: Догнать и Перегнать… Так?
Костик кивнул и снова попробовал пиво. С кусочком икры, которую ему дружелюбно подсунул Толик, оно уже не показалось таким горьким и противным. Несколько глотков с непривычки подогрели его, стало даже приятно. И слова Толика ложились под это пиво как-то легко, доступно. Откровенно.
– …Ну, Догнал… Ну, Перегнал… А дальше? – спросил Толик, посмотрел на Костика. Наверное, он здесь бывал часто и вовсе не захмелел от пива, а только разогрелся чуть, и щеки у него покраснели. – Вот ты, Костик, и есть тот станок… Крутишься всю жизнь, кого-то перегоняешь… А почему крутишься, зачем перегоняешь… Этого ты понять не в состоянии. Потому что ты робот… А вот Чемоданов… Тот знает, зачем живет! Зачем крутится! У него что ни движение, то достижение! Денежки… Катерина… Зинин домик…
– Это правда, значит? – спросил Костик, впервые оживившись при упоминании Кати.
– Что правда? – спросил Толик.
– Что она…
– А как же! – засмеялся Толик, но смех его был далеко не добродушный. – Дорогим новобрачным Екатерине Егоровне и Василь Василичу бутылку спиртика в счастливый день бракосочетания от группы друзей! От нас с тобой, значит! Хоть спирт ты мне из цеха не захотел тащить, да черт с тобой! Сам сделаю! – отмахнулся Толик и допил свое пиво.
А Костик вдруг, осмелевший оттого, что в нем заиграл непривычный хмель, вскочил и крикнул:
– Врешь ты все! Она не хочет! Я сам видел, как она плакала!
Тут он попытался ухватить Толика за пиджак через стол, обе кружки опрокинулись, покатились на пол, но не разбились.
Толик не стал отвечать криком. Он стряхнул с себя руки Костика и, оглянувшись, прошипел:
– Отпусти и замолкни… Вот псих-то… И без справки видно, что больной! Тебе в психушку надо, а не в цех идти, там сразу за своего примут!
Встал, отряхнулся, поднял и поставил кружки. Не спеша направился к выходу. Скандал тут, в месте, где его знали, вовсе не был нужен. Но Костик после пива, а может, после упоминания о Кате, стал как дурной. То есть он и был с утра дурным, но сейчас и вовсе развязался. Вот уж не узнаешь, что может статься с тихим на вид человеком.
Так думал Толик, быстро заворачивая за угол ближайшего дома. Там его догнал Костик. Вид у него был жалкий.
– Постой! Толик! Подожди…
– Ну, что? – спросил тот зло.
– Где она? Сейчас?
– Кто – она?
– Ну, Катя… Катерина Егоровна?
– А ты кто ей? Что так интересуешься?
– Никто.
– Вот и отцепись! – как отрезал.
– Жалко мне ее, – вдруг сказал Костик.
– Жалостливый у меня дружочек! – протянул насмешливо Толик. – А ты старушек через улицу случайно не переводишь? Ох, набить бы морду…
– Мне?
– Можно и тебе! А можно Чемоданчику, к примеру… Сундукову-Авоськи ну какому-нибудь… Ладно. Побегу за спиртом!
Бросив Костика, он направился в сторону завода. Но вдруг кого-то увидел, отступил назад. Мимо прошли двое, мастер Букаты и странный человек на голову выше мастера в военном красивом френче и в шляпе. Они проскочили, никого не заметив, занятые разговором, скрылись в пивной.
Толик в недоумении проводил их глазами. Новости дня! Какие такие махинации мог обтяпывать Чемоданчик с мастером, который не способен был ни на что подобное? Чудеса в решете! Сегодня и правда не соскучишься! Но тем лучше, как раз самое время проскочить в цех и изъять из заначки спирт. Так он решил и повернулся к Костику.
– Ах, так ты Катькой интересовался? – спросил, будто до него лишь теперь дошла просьба Костика.
Тот недоверчиво кивнул. Наверное, подумал, что Толик решил поиздеваться, благо настроение у него такое. Но он был серьезен и обстоятелен. Пояснил, что Катька сейчас в подвале, наверное, засадили за все ее утренние штучки, и просидит она там до вечера… До свадьбы своей… Дом, войдя в калитку, надо обходить слева, так как справа – собаки на цепи. Если, конечно, их не спустят… Да вряд ли их спустят, Чемоданчик их не переносит, они его тоже. «У них такая странная взаимность», – добавил Толик.
– А в подвале окошечко на уровне земли… Ты меня понял? Ты все как следует понял? – повторил он.
Костик кивнул. Хотя ничего он не понял, особенно же перемен, происшедших с его приятелем. Сперва психовал, а потом стал таким внимательным и добреньким
Но Толик и сам не смог бы объяснить, для чего все это он сделал. Ну, то есть какие-то соображения у него, конечно, были, но смутные еще, как говорят, на грани интуиции, которая до сих пор его не подводила. Интуиция подсказывала, что Костику надо бы встретиться с Катькой. Этот псих и правда найдет ее, таким способом можно насолить Чемоданчику. А вот дальше… Дальше он не мог всего разглядеть, хотя чувствовал, что и дальше может выйти очень занятная комедия… Во время свадьбы… Или как она там называется. Главное, тут держать руку на пульсе и направлять события (то есть лично Костика) в нужную сторону.
– За девок надо бороться, – сказал он Костику, будто бы доверял тайну. Так говорят обычно мужчина с мужчиной. – За них насмерть надо стоять!
– Я знаю, – кивал Костик, ему не терпелось бежать к Кате. Толик понял и толкнул по-дружески в спину, как бы благословляя на серьезное дело:
– Иди! Гони! Бейся за нее! Никому не давай! Ни-ко-му!
Последнее крикнул вслед и вздохнул: какой же он еще щенок, цуцик глупый, настолько всему верит! Обведут его вокруг пальца, да он себя сам обведет… Слепой, влюбленный дурачок! Блажной, словом…
Чемоданов, как велела ему Зина, подошел к проходным воротам и присел на том же самом месте, где за полчаса до него сидел Костик.
До перерыва было далеко. Но он и не собирался ждать, когда наступит перерыв. Он по опыту знал, что среди потока людей, снующих на завод и обратно, найдется кто-то, кто может позвать нужного ему человека. «Не бывает так, чтобы чего-нибудь да не было!» – любимое его присловье, обозначающее возможность всегда найти выход из трудного положения.
Проспавшись, ночка-то была не из приятнейших, среди разного вагонного сброда, а он еще за свой багажик с иголочками тревожился, он не нашел ни Зины, ни племянницы ее, но они и не были сейчас нужны. Зато от Зины лежала торопливая записка, где она просила завтракать без нее, а потом, если ему, то есть, Чемоданову, не трудно, сходить к заводу, где в перерыв его будет ждать дядя Кати, фамилия которого Букаты… Вот с ним, мол, Чемоданову и нужно переговорить по поводу будущей свадьбы, если он не хочет всякого потом скандала.