Костику постучали и раз, и другой, он не откликался.
– Спекся, – сказал Швейк и полез в машину. Чуть не силой он вытянул оттуда Костика, тот и на свет вылез, и вниз спустился, и все никак не мог разомкнуть глаз. А чтобы не видно было, спустил на глаза уже ставшую совсем черной повязку.
– Кончай ночевать! – крикнул Швейк ему в ухо и прислонил к борту машины. -Ладно. Пусть спит, лошади тоже стоя спят. Так какая у тебя новость? – Так не пойдет, – сказала Ольга. – Сейчас генерал придет с Букаты… – Она толкнула Костика, и он неожиданно стал оседать прямо на пол. Силыч успел его подхватить, но Костик болтался, как тряпочная кукла, у него в руках.
– Силыч! Швейк! Ну разбудите! – сказала Ольга испуганно. – Они же скоро придут, а мы… Это же позор на весь завод! – Она стала тормошить Костика, и он открыл глаза, мутные, как у пьяного. – Костик! Костик! Ты слышишь? Генерал придет! В цех!
Костик кивнул и закрыл глаза.
Ольга испуганно оглянулась, желая пригласить Швейка и Силыча или хоть кого-то для помощи, но и те, присев и прислонясь друг к другу, уже спали мертвым сном. Ольга и к ним бросилась в панике, охнув про себя, и тоже стала тормошить, и в это время они вошли: начальник цеха Вакшель, Букаты, какие-то военные и среди них в папахе невысокий, поджарый, с острыми глазками-буравчиками исподлобья, генерал.
И тут произошло чудо: как по команде Швейк и Силыч встряхнулись, поднялись навстречу высоким гостям, и лишь Костя остался сидеть, опустив голову. Рабочие его тут же прикрыли собой. Только Ольга с беспокойством раз и другой оглянулась, но все напрасно: Костик спал, и никакие генералы для него в этот миг не существовали.
А начальство и военные быстро прошли вдоль конвейера, о чем-то беседуя, и приблизились к стоящей кучкой бригаде.
– Вот, – сказал Букаты, – указывая на Силыча и на Ольгу. – Вот они, герои нашего тыла. Бригада сборки, которая не подводила ни разу! И сегодня не подвела!
– Могу подтвердить, – глядя на генерала, сказал военпред. – Не подводили ни разу.
Генерал кивнул, но ничего не сказал.
Букаты продолжал говорить, а все стояли и смотрели на генерала. А тот все шарил острыми глазками по цеху, вскидывал голову на танки, на потолок и вдруг спросил пронзительно тонким, как всем показалось, голосом. Швейк за глаза его сразу назвал: «козлетоном».
– А Константин Сергеич – тут работает?
– Константин Сергеич? – спросил начальник цеха Вакшель, крупный мужчина с пролысиной и дряблыми щеками. Он посмотрел на Букаты. – Это кто?
Букаты пожал плечами и взглянул почему-то на Ольгу. Но та отвела глаза.
– Константин Сергеич? Простите?
– Ведерников, – подсказал военпред генералу. Военпред был строен, усат, будто гусар.
– Да, да, Ведерников, – сказал генерал.
– Ах, Ведерников, – тут же подхватил Букаты и показал рукой на рабочих. – Он в этой смене, товарищ генерал. Сейчас он к вам подойдет!
– Ну зачем же, – капризно произнес генерал. – Я сам к нему подойду. Только укажите мне его! Где он среди… Среди этих?
Во время всего этого короткого обмена репликами Ольга быстрей всех сообразила, что надо делать. Она бросилась вперед, встала прямо перед генералом и быстро начала говорить, тот, наверное, опешил от такого потока слов.
– Ведерников! – тараторила она, заступая дорогу генералу, он вынужден был остановиться и выслушать ее. – Ведерников наш лучший заводской центровщик, он выполняет план и числится в ударниках и в стахановцах, цех им гордится и всегда берет с него пример… Вот и сегодня лучший рабочий бригады товарищ Ведерников не уходил со своего поста…
– Ладно, ладно, – сказал генерал и вдруг потрепал Ольгу по щеке, так что она от неожиданности проглотила последние слова. – А где он сам-то… Ударник ваш? Дайте поглядеть!
Ольга отступила перед генералом, но время было выиграно. Двое из бригады, Швейк и Почкайло, растолкали Костика и, подняв под руки, встали, как бы почти обнявшись. Друзья, мол, не разлей водой.
– Который из них? – спросил, прищурясь, генерал, испытующе скользнул по лицам и остановился на старшем, на более внушительном Почкайло.
– Вот каков! – произнес генерал.
– В центре! В центре он, Ведерников! Товарищ генерал! – громко, будто глухому, крикнула Ольга.
Генерал посмотрел на Костика, на его повязку и обернулся к военпреду:
– Тот самый? Ведерников? Вы не ошиблись?
– Так точно, ошибки нет, товарищ генерал! – мгновенно отвечал тот. От старания даже темные усы шевельнулись.
И Букаты подтвердил, не очень-то понимая, куда все это клонится, что это слесарь-центровщик Ведерников Константин Сергеевич, правда, немного приболел, с глазами у него…
– Глаза у него засорились! – опять громко произнесла Ольга. – Сейчас он в медкабинет пойдет! Товарищ генерал!
Генерал смотрел на Костика, будто не верил, что ему показывают того, кого он просил, и вдруг он засмеялся. Тонко, но на весь цех, и все кругом заулыбались, глядя на генерала. А он, между тем, заливался, и рабочие захихикали. Лишь Костик, один он, виновный, стоял, тараща глаза свои больные, мало что соображая в происходящем.
Генерал перестал смеяться и сказал:
– Вот сюрприз! А я думал, ветеран! С бородой! А у нас в дивизии на танках написано: «Будь в бою, как Ведерников в труде!» А он вон какой…
Ольга, тут же осознав важность момента, снова выскочила перед генералом, теперь уже не ради Ведерникова, а ради цеха, который она возглавляла в комсомольских делах, и отсалютовала со словами: «Наш боевой комсомольский пост! Товарищ генерал! Ведерников – сын фронтовика! Пришел из трудовых резервов, и мы гордимся, все как один на нашем заводе…»
Генерал отвернулся к военпреду, не слушая, спросил:
– А может, все-таки не он? Какой-то замызганный и это – мал же?
– Да он же! Товарищ генерал! Я лично его работу принимал! Мал золотник, да дорог! Как раз про него!
– Потом… Он же спит? – генерал опять посмотрел на Костю. – Смотрите, спит же… Его надо отвести домой!
– Так точно! – произнес еще один из военных, стоящих неприметно сзади. – Отвезем! На машине!
– Да не спит он, – неуверенно подсказал Букаты. Косте подсказал, а не генералу. – Глаза у него такие, что он плохо смотрит, да после ночи…
Ольга подхватила:
– Что вы! Товарищ генерал! Это у него от волнения! Он и мы все счастливы, что вы нас… К нам в цех…
Генерал посмотрел на Букаты, на Ольгу, на других рабочих и стал говорить, что он поздравляет от имени командования Константина Сергеевича Ведерникова за ударную работу в деле создания боевых и безотказных в бою машин, ему и его друзьям по бригаде…
Тут в его руках откуда-то объявились две блестящие консервные банки.
– А это вам наша фронтовая премия! Из нашего боевого пайка! Называется она свиной тушенкой…
Все, и даже Вакшель, зааплодировали, а Костю подтолкнули к генералу, и тот отдал банки в руки со словами: «Заслужил! Здоровейте! На радость советским танкистам!» Все опять стали хлопать. Костик стоял с банками, не зная, что с ними и с собой делать. Ольга хотела забрать банки из рук Костика, помочь ему, но тот не послушался и банок не отдал, а сильней прижал к груди.
– Не молчи, – шепнула она, это слышали те, кто стоял рядом. – Не молчи, скажи что-нибудь! Мы будем достойны… Ну!
– Мы будем достойны… – повторил Костик и вдруг, будто очнувшись, добавил вполне осознанно. – Спасибо… Мы с мамой щи наварим, у нас с мамой давно мяса не было…
– Не в тушенке дело, – пришел тут же на помощь Букаты.
А Швейк негромко, лишь для бригады досочинял:
– Не тушенкой мы богаты, так сказал И. И. Букаты!
У Швейка про Букаты таких импровизаций было много.
Во время зарплаты он говорил: «От зарплаты до зарплаты нас ведет наш вождь Букаты!»
А вчера, когда горели с планом, у Швейка вырвалось: «Как закончу план проклятый, так уймусь, сказал Букаты!»
Ольга вслед за Букаты подхватила, что Костик смущен, это понятно, но вместе с Костиком, товарищ генерал правильно сказал, трудилась и бригада, и цех, да весь наш героический рабочий класс завода, и все они гордятся, что своим славным трудом приближают нашу долгожданную, как говорил товарищ Сталин, победу!
– Спасибо нашей родной Красной Армии! – так закончила Ольга, и все облегченно захлопали. Все, кроме Костика, который держал свою тушенку, и руки были заняты. Поистине драгоценный подарок! Это все понимали.
Генерал еще раз смерил Костика взглядом, шепнул что-то военпреду и на прощание пожал Вакшелю и Букаты руки, Ольгу, стоящую рядом, он не заметил.
– Что ж, товарищи, – сказал озабоченно уже, хоть еще и неторопливо. Но мягкость, но тепло, неожиданно проявившиеся, пропали. Он снова стал тем настоящим суровым генералом, которого они увидели при появлении. – Мы уезжаем отсюда вооруженные вашей замечательной техникой и вашим дружеским участием… Обещаю, что эти танки будут драться за Рейхстаг! Спасибо!
Генерал быстро ушел, удалилась и свита.
Ольга было бросилась вслед, но тут же вернулась, требовательно глядя на Костика, произнесла:
– Язык от радости проглотил, что ли! Какой позор!
– А что говорить-то? – вступился Силыч за дружка. – Спасибо же он сказал, и будя. Швейк тут же подхватил:
– Мы сейчас эту награду героически срубаем в цеху! А? Не таскать же такую тяжесть… Еще потеряешь!
Все посмотрели на Костика, на его руки. Бригада вдруг поняла, что Костик угостит их американской тушенкой, боевым военным пайком. Но Костик молчал. И Ольга недоуменно повторила:
– Ну что за человек? Он хоть слышал, что говорят его товарищи? Слышал он или нет? Вот объясните, почему он молчит? Почему?
– Не вижу никакого криминала, – вдруг сказал защитник Козлов, почти оживившись. Его унылое лицо никак не изменило своего выражения.
– А что вы видите? – спросила Князева.
– Ничего не вижу, – сказал Козлов. И в зале засмеялись. Возможно, он хотел сказать вторично, что ничего плохого не видит, но сказал так, что получилось, что он вообще ничего не видит. Как же тут не посмеяться над незадачливым защитником.
Князева, ради объективности, попыталась исправить неловкость, она повторила громко, чтобы все слышали и до всех бы дошло, что криминала в тушенке и в том, что Ведерников чуть не заснул после смены, и верно, никакого нет. Но далее… Далее-то что было?
– Скажите, – обратилась она к Востряковой, сидевшей тут, на сцене, и Ольга поднялась. – Он так и не отдал бригаде тушенку?
– Нет, – сказала Ольга в зал. – Он никому не дал тушенку, он унес ее домой, и мы это дело замяли. Но сейчас я думаю, что не надо было заминать. Вот результаты!
– А я считаю, что ничего не произошло, – возразил Букаты. – Награда-то назначалась Ведерникову, и его личное дело, как ею распорядиться. Главное, что план он выполнил!
– Вот-вот! – бросил ему из-за своего стола Зелинский. – А дисциплинка? Был у нас в роте малец один, храбрый не по годам, ему все потакали. И такой он, и сякой, ну и потерял парень контроль, захвалили! Повел без приказа орудийный расчет напрямки, через болото… Да и утопил в болоте технику-то, чуть сам не утонул с людьми… – Зелинский сделал паузу, то ли вспоминал, как было, толи пережидал реакцию зала, считая, что такой эпизод нельзя проговаривать наскоро. Помолчав, он добавил; все сейчас на него смотрели: Князева, и защитник, и Ольга, которая продолжала стоять, и Букаты, и сам Ведерников. – Так мы… Мы не пощадили храбреца! Невзирая на его заслуги и медали… Не по-ща-ди-ли! Товарищи!
– А какое это имеет отношение к Ведерникову? – спросил Букаты.
Ольга, которую ни о чем вроде бы не спрашивали, тут же отреагировала, но так, что вроде бы не понравилось и самому Зелинскому, хоть ясно было, что она подпевает ему:
– А вот какое, товарищи! Сперва преступного дружка защитил, не проголосовал, потом консервы, как собственник какой… А у Силыча, ну то есть у Володи Почкайло, трое детишек, мал мала меньше… Они тоже мяса давно не пробовали… А может, и никогда не пробовали! Да и по словам товарища генерала понятно, что это награда для всех, а не для одного Ведерникова! Вот в чем тут дело!
– Консервы мы осуждать не будем, – сказал вдруг, поднявшись с места, Зелинский. – Мы только запомним, что комсомольцы, которые были радом с Ведерниковым, сами осудили его. – Тут прокурор посмотрел на Вострякову и перевел взгляд на Костика.
– Подсудимый Ведерников, а куда вы, кстати, дели эти консервы?
– Продал, – ответил Костик вяло.
– На следующий же день?
– Мы работали на следующий день.
– А когда?
– Не помню, – сказал Костик.
– Но вскоре, да?
– Да. Вскоре.
– Выходит: получив от генерала вознаграждение, вы побежали поскорей на рынок? – спросил Зелинский под громкий смех зала.
– Я не побежал, я пошел…
– Это все равно. Сколько же вы за них получили? Сотню? Две?
Ведерников не ответил. Да ответа от него и не ждали. Тут в самом вопросе заключался ответ: человек загнал свою награду, а деньги небось прокутил. Не матери же он отдал, раз мать еще на предварительном следствии утверждала, что никаких консервов, и даже денег от них, она не имела. Она бы такое запомнила.
– Но ваша мама денег от вас не получила? – продолжал добивать свою жертву прокурор. – Так или нет? Ни консервов, ни денег?
Ведерников снова ничего не ответил.
– Именно так, – вместо подсудимого сказал прокурор и, удовлетворенный, откинулся на стуле. – И это в то время, когда жена фронтовика, пропавшего без вести, едва сводит концы с концами, работая уборщицей при школе… Да что говорить, она и сама скажет…
По залу пронесся ропот негодования.
– Позор! – крикнули из первого ряда. – Позор преступнику!
Отец Костика был заводской бухгалтер, спокойный и сосредоточенный на своих конторских делах человек. До завода он работал на молокозаводе, и в трудные предвоенные времена Костик запомнил – мать, а потом и он сам, ходили за реку на этот завод, где им выдавали белую водичку-обрат, то, что оставалось от молока после переработки.
В сорок первом, несмотря на плохое зрение, отца призвали в роту санинструкторов, и он, и другие такие же долго, несколько месяцев, стояли в здании школы. Тогда Костик подбегал к изгороди, а отец несколько раз смог передать ему через щель прямо в казенной шапке принесенный откуда-то мерзлый картофель. Он сыпал картофель в сумку, которую подставлял Костик, торопливо оглядываясь и шепча слова, чтобы Костик еще приходил, он, отец, для семьи что-нибудь да достанет. Костик возвращался с ношей домой, а картофель в сумке постукивал, как деревянные кубики.
Но однажды, когда Костик пришел к забору, он уже никого не увидел: лишь катил холодный ветер по натоптанному двору клочки сена. И ни одной души. Так и получилось, вроде бы много раз могли попрощаться с отцом, но не попрощались ни разу. И писем от него не было.
В те голодные первой военной зимы месяцы мать Костика придумала ходить за реку далеко в лес, где работали бригады лесорубов. У них были лошади, и мать вымаливала у суровых возчиков (многие из трудармии, из Средней Азии, в ватных расшитых халатах) пару стаканов овса. Этот овес спасал им жизнь. Они отмачивали его в воде, прокручивали через мясорубку, крутил Костик, у матери не было сил, и варили кисель. Так и выжили, потом и на заводе стали подкармливать.
Однажды он возвращался со второй смены, и привалило счастье: отоварили сразу на два дня: буханку хлеба дали и на жировые талоны полкило хлопкового масла. Пока он до дому шел, все щипал понемножку да макал в масло, все и укрутил. Домой пришел, а в руках пустая банка, крошки на дне плавают. Посмотрела мать и заплакала. Не оттого заплакала, что жалко ей было, а оттого, что увидела, как он отощал, что вечно голодный: и на работе, и дома. С тех пор она делила ему норму: одну порцию с киселем до работы, другую – тоже с киселем – после работы.
А тут их наладили в свободное от смены время, как ни странно, это почему-то случалось по ночам, потом-то они поняли, почему по ночам, но сразу не дошло, посылать на разгрузку раненых.
В ночь приходило до десятка санитарных поездов и эшелонов. Стон, кровь, бинты… Некоторые кричат, рвут на себе одежды… Их поскорей на грузовики, пока население не узнало и не прослышало, да по госпиталям.
Так случилось во дворе одного госпиталя, Костя тащил носилки и вдруг услышал, как один раненый выкликает другого: «Ведерников!» Чуть носилки не уронил! Бросился туда: видит – человек, а точней, не человек, обрубок: ног у него нет. В глазах у Костика поплыло. Он закричал изо всех сил: «Папа! Папа!» Раненый обернулся, и Костик увидел: не отец это, чужой человек. Разрыдался, скорей от испуга, а раненый-то, который без ног, стал его утешать: «Ничего, пацан, крепись… Твой папаня еще вернется… Я точно знаю, говорит, что он жив… Я, говорит, встречал одного на передовой Ведерникова… Как звать, говорит, не помню, но похож на тебя… Такой деловитый, спокойный, он, кажется, по какой-то подсобной части…»
– Из медицинской, может быть? – спросил с надеждой Костик.
– Во! Точно! Оттуда! Я и говорю, что жив! Жив твой папаня! Ты жди! И мамане своей скажи, что надо ждать!
В то счастливое утро, когда получил он в награду от генерала тушенку, Костик сразу же понял, что он сделает с тушенкой, он отнесет ее Ведерникову. Тому Ведерникову, который без ног и который видел его отца… Он много раз о нем вспоминал, но выкроить несколько часов и вырваться из железных объятий завода было непросто.
Зажав две блестящие баночки в руках, прохожие на них останавливали взгляд поневоле, даже вслед еще смотрели, – как же такую роскошь несут у всех на глазах! – бежал он через весь город шесть километров до госпиталя. Глаза болели, он и не замечал! За то время, пока не были они на разгрузке эшелонов, уже от станции к пристани узкоколейку проложили, и теперь возили по ней раненых до причала, но опять же больше по ночам…
Так с баночками Костик во дворик зашел и в палату, он уже знал, где лежит его Ведерников. Никому он своей тайны не открывал, не хотел открывать даже матери, что есть у него теперь родственная душа в госпитале. Да матери тем более нельзя говорить, она хоть и мучается по отцу, но вслух не вспоминает, а тут, ясное дело, все всколыхнется, станет по ночам плакать. Этого еще Костику не хватало!
А Ведерников, безногий, который из госпиталя, очень веселым человеком оказался. Он воздушным стрелком был и много разного из своей боевой профессии рассказывал: ему и гореть приходилось в воздухе, и выпрыгивать на вражеские позиции… Прострелили ему ноги во время такого прыжка прямо в воздухе, но попал, слава богу, к своим. Ветерок в нашу сторону-то был.
Все помнил Костик про Ведерникова, он и бриться ему помогал, цветы с поля приносил, а один раз притащил морковку, которую ему подарили.
А тут подарок судьбы – тушенка! Он представил, как вскинется ему навстречу Ведерников, как закричит на всю палату: «Братцы, мой сродственник пришел! Праздник у нас!» Свой-то сынок у него тоже был, но под оккупацией, в Одессе, и хоть город освободили, он ничего не знал, не слышал. Костик его, конечно, уверял, что сынок тот жив, как же иначе…
Так они и встречались: один другого уговаривал, про сына или про отца, и один другому верил. Вот что главное.
Теперь Костик встал в дверях, но не видел Ведерникова, потому что койка была пуста.
Сперва подумалось: увезли на перевязку, а может, вообще перевели в другую палату. Давно он не был здесь. Но другие в палате, из тех, кто знали Костика, промолчали, даже будто не обрадовались ему. Так ему показалось. Проходящая мимо сестренка, новенькая, она Костю прежде не знала, спросила на ходу: «К кому, товарищ? – И удивилась: – К Ведерникову? Он же умер на прошлой неделе». Сказала и пошла по своим делам дальше. А Костик остался стоять у всех на глазах, потому что теперь он и сам не мог уйти. Даже заплакать не мог, слишком неожиданно хватило. Он дошел до пустой койки и положил банки на тумбочку. Зачем это сделал, он сам не знал. Наверное, потому и сделал, что живому Ведерникову не приносил такого богатства, а теперь как бы мертвому оставлял. Хоть понятно, что не увидит тот никогда Костиного подарка, не оценит. Ну так что же, живые съедят. Костик не сразу так подумал, потом, когда валялся он за госпиталем на задворках и ревел, ревел. Родного человека потерял: Ведерникова. Будто самого себя.
Весь день, свободный от смены, провалялся Костик на койке, благо можно сослаться на глаза, которые и вправду болели и слезились. И уж непонятно было, отчего они слезились, и не хотел сам Костик, чтобы кто-нибудь это понимал. Даже мать. А она ходила вокруг да около, невысокая, еще меньше сына, и не седая почти, волосы пучком, на темной одежде старая шаль теплого солнечного цвета, сама связала.
Мать прежде много вязала, и скатерки, и накидки на диван, а потом, как голод наступил, все продала. Была у них коза, черная в белых пятнах: Машка, и козу пришлось зарезать, когда зима первая военная пришла. Сама-то мать не решилась, а отвела козу соседу дяде Васе, портному, он потом на фронт ушел. Отвела, и тот зарубил Машку, а мясо они растянули на три месяца, но и оно кончилось. А больше и продавать нечего было: вот диван разве, но его-то мать и берегла. Нажитый вместе с отцом, он как бы подкреплял ее веру в то, что дом у них еще не пропал, еще жив, и хозяин когда-нибудь вернется. И шаль свою солнечную она не продавала. Мерзла без шали, да и заплаты, что были на одежде, эта шаль вроде бы прикрывала.
Посуетилась мать возле Костика, присела, вздыхая, у окошка. Не хочет говорить, можно и помолчать. А захочет, так она тут, рядом.
Окошко в их каморке одно, небольшое, да и лучше оно, что небольшое-то, меньше тепла уходит. Сама каморка тоже невелика, стены оклеены пожелтевшей газеткой, за ситцевой занавеской кухонька: тумбочка с керосинкой, в которой давно выпали слюдяные стеклышки, полочка, потемневшая от сажи, а рядом рукомойник и ведро под рукомойником. И кружка на гвозде. Печка с двумя конфорками, маленькая, но удачная, теплая, хороший печник клал, отделяла материн закуток, где у нее тот самый диван с высокой деревянной спинкой поставлен, а в спинке в прорези полосочка зеркальца, а над спинкой икона. У Кости своя железная кровать, а над ней портрет товарища Калинина. Портретом его в цехе наградили. За портретом, как и за иконой, мать держала всякие квиточки и лекарственную травку. Рядом грамоты, полученные Костиком за трудовые победы. Одна из них, врученная лично директором завода, генерал-майором Яковлевым, с портретом Сталина в уголке: «За лучшую слесарную центровку».
– Кость, а Кость, – подала мать неуверенно свой голос. – Новость-то какая… Сосед с фронта вернулся… Дядя Вася, портной, помнишь? – Костя молчал, и мать продолжала: – Инвалид теперь, ноги у него нет… А он, значит, себе костыльки сделал да и скачет, и скачет по огороду, будто галка какая… И шутит все, хорошо, что голова цела, вот что, матушка… Он меня и прежде матушкой называл… Голова-то уцелела на войне, ее, говорит, палочкой не заменишь… Во как!
– Повезло, – подал Костик голос. Будто буркнул в подушку, но мать и этому обрадовалась.
– И я говорю! Повезло тебе, Васька! Живой ведь! А ноги нет, так ты ведь не футболист, а ты – портной, а портному-то руки нужней, чем ноги! А он, значит, снова шутит… Песенку эту… Хорошо тому живется, у кого одна нога, и портчинина не рвется, и не нужно сапога! А Дуня-то, жена, и дети у него в избе сгорели в оккупации… Они гостили у родни. Вот я реву, сама уж не знаю почему. То ли песня такая, то ли отца вспомнила, Сергея Митрофаныча… Поплакала о ней с детишками, и легче стало…
Костя сел на кровати, спустил ноги.
– Мам, – спросил он. – А если с отцом что-то… Ну такое же что-то случилось?
– Ох, лишь бы пришел, – сказала мать. – На руках носить буду, не брошу.
Костик о чем-то сосредоточенно думал. И снова спросил:
– Мам, а если не придет совсем?
– Как же… – растерянно спросила она. – Я с твоим отцом жизнь прожила. Даже на работу и то вместе, везде вместе. А без него к чему мне жить? Не хочу… – И вдруг спохватившись, что не то совсем говорит, прикрикнула на сына. – Ты чево раньше срока его хоронишь-то? Чево? Тебя спрашиваю? У других вон похоронки пришли, а потом оказалось, что живы… А нам и похоронки никакой не было! Слезай, поди умойся лучше… Не в настроении пришел, вот и мелешь, что на язык попадет…
– Прости, мам, – Костик опрокинулся на подушку, отвернув к стене голову.
Мать опомнилась, пересела на койку к его ногам.
– Придет он, сынок, – сказала ласково. – Ты отца-то хорошо помнишь?
Костик произнес, не повернув головы:
– Он мне, мам, снится… Каждую ночь.
– Вот, – подхватила мать, – значит, живой! Думает о нас! Он когда на санинструктора-то учился, в школе стоял, я к нему, к забору, тоже ведь бегала… Прижмусь к ограде, а он с другой стороны, и слушаем мы друг дружку и думаем об одном и том же, что кончится проклятая война и станем опять рядом ходить… Или вот на диване сидеть: мы как купили диван, скопив деньжонок, так уселись с ним, будто на своей свадьбе второй раз, такие торжественные. И как хорошо нам, вот ты родился, а потом пошел первый раз… Мы садимся и рядом сидим, это значит, праздник у нас с ним… А тут мне говорят: продай да продай! И хлеба даже предлагали… А я пришла, села на диван и захотела представить, что он тоже тут сидит… И никак не могла решиться… Не продала… Страшно стало, что продам, а он рассердится, когда придет.
– Таисия… Таисия Петровна, так вас зовут? – спросил прокурор, доброжелательно поглядывая на мать Костика.
– Зовут меня тетя Тая, – сказала та, поддергивая на себе шаль от смущения. – Я с отчеством-то не привыкла, – добавила она.
– Скажите, пожалуйста, тетя Тая, вы знали или слышали хотя бы, что вашего сына наградили тушенкой?
– Не слышала, – ответила она, глядя в пол.
– И не видели?
– Да господи, конечно же, не видела! – возмутилась она, что ее переспрашивают, а значит, выходит, не верят,
– И что на рынок снес, тоже не знаете? – спросил прокурор. – Как же вы воспитываете сына, если ничего не видите и не знаете?
Тетя Тая снова поддернула шаль и сказала со вздохом:
– Дык он у вас в цеху больше живет, чем у себя дома… Вечером придет да в постель. А утром снова не до разговоров. А я и сама при деле, у меня в школе своя смена, а у него своя…
– Значит, он от вас скрыл, что получил тушенку? – долдонил свое прокурор, тете Тае это надоело. Она начала сердиться. А когда она сердилась, она уже никого не смущалась. И тут она расправила шаль и повернулась прямо к прокурору, чтобы его хорошо видеть.
– Вы знаете, товарищ… Вы вот, говорят, фронтовик и человек вы заслуженный, как я понимаю… А только чтобы вы там ни рассказывали про болото, про оружие, которое утопло, и как мальчишку того бедного вы до смерти засудили…
– Таисия Петровна! – подала голос Князева. – Попрошу отвечать конкретно!
– Не бойся, я отвечу, – сказала тетя Тая и повернулась к Князевой. – А ты, милушка, сама послушай, тебе полезно!
– Какое вы право имеете! – воскликнула Ольга и даже привстала на месте.
– А вы какое право имеете? – одернул ее прокурор и повернулся к свидетелю: – Говорите, пожалуйста!
– Я и говорю, – строго произнесла тетя Тая. – Вот ей сперва, – указала в сторону Князевой. – Тут этот, Буката, на себя напраслину возводил, мол, он и виноват, что задерживал на работе и на смене… А чево вы молчали-то? Вы-то заводские были и знали, они не слепые котята, понимают, что они делают… И Костьку дергали… А какой план без дерганей, а? А вы, – это опять она Князевой, – молчите! А еще на заводе работали! Вам небось нравится, что этот старый хрен… – тут тетя Тая прищурилась и посмотрела на передний ряд, где сидел теперь Букаты. Не нашла его и махнула рукой. – Что этот берет на себя всю вину, а не завод и не другие, которые план-то гонют…
– Скажи им, тетя Тая! – крикнули из зала. – Все скажи!
– Ладно, – пообещала она, поджав губы, и повернулась к прокурору. – А теперь вот я и вам отвечу. Вы на фронте победили… А мы тут в тылу тоже ведь победили… А как… Вы этого про нас, товарищ фронтовик, ничегошеньки не знаете… А что вы про моего Костьку понять хотите, если вы ничего не знаете, а? Как я с работы встречаю… Как раздеваю его в постели, как ребенка малого… Он ведь совсем без сил после вашего цеха-то…
– Ну так расскажите, прошу вас, – сдержанно и даже будто с сочувствием попросил прокурор. И Князева кивнула:
– Да, да! Говорите!
– А чево я должна говорить? – спросила тетя Тая и сделала шаг к прокурору. – Вы же все равно на полную катушку тут… Вы же небось и срок ему назначили, а? А теперь тут сидите и подгоняете ответ под задачник: то консервы, то деньги… А я, выходит, вам еще в этом деле помогать должна?
– Это уж слишком! – крикнула опять Ольга. – За такие слова, знаете!
Тетя Тая вздрогнула и повернулась к Ольге. Долго вглядывалась в нее, будто что-то в ней понять хотела. Поняла. Отвернулась. Потупилась и тихо произнесла, так, что в зале наступила глухая тишина. Все старались услышать.
– Не пугайте вы меня… Я мать. Я ничего не боюсь. – И она снова повернулась к прокурору, и теперь она говорила только ему: – Вы его тут судите, а я вас сужу! Чтобы вы тут про себя ни придумали… А про тот день я вам расскажу, когда он пришел раньше обычного… Я отругала его, что не умывшись-то лег… А потом мы про отца еще нашего поговорили, и я заснуть не могла, все думала о нем да и проспала утром-то… Вот беда!