Она взяла за руку и повела, как ребенка, и он послушно пошел за ней, вздрагивая лишь на темных ступеньках, когда нога проваливалась в глубину, как в пропасть. Но при этом она что-то все время говорила, чтобы не слышать его встречные слова, которые могли бы ей напомнить о свадьбе и отрезвить, и вернуть в другой, более реальный, но вовсе не ее, не их мир.
Замолчала она, когда они оказались, это было ощутимо по особому воздуху, в глухой и вечной глубине, куда уже ничто не доносилось и не было слышно, кроме их собственного, слышимого ими дыхания.
Звякнула неожиданно громко щеколда, навсегда отрезая их от того, что было наверху.
А наверху вовсю еще игралась Катина свадьба.
Толик увел Чемоданова от гостей в другую комнату.
– Ну что? – спросил тот в нетерпении.
– Разговор есть.
– После…
– Не могу после-то.
– Горит? Так выпей!
– А то я не пил! – и заговорил, уж очень трезво заговорил для человека, который пил весь вечер, Чемоданов это про себя отметил.
– Насчет иголок я, которые ты привез… Швейных иголок… У тебя их сколько? Василь Василич?
Чемоданов вздохнул.
– Заладил… Не до них, Толик! Настроение у меня другое… Должен ты уважать мое настроение…
– Я уважаю.
– Тогда давай лучше выпьем, – и Чемоданов принес стаканы и разлил вино. Хорошее это было вино, с Кавказа, его молчаливый гость привез в подарок. Он тоже, оказывается, на железной дороге работал.
– Будь счастлив, Василь Василич, – предложил Толик. – И не забывай, кто тебе это счастье подарил!
Чемоданов захохотал довольно.
– Не забуду, Толик! Любое доброе дело наказуется!
– А ты мне счастья не пожелаешь?
– Отчего же, – сказал Чемоданов и снова налил вино.
– Так выпьем, чтобы… Василь Василич, вы бы мне сейчас, здесь, помогли обрести то, что мне необходимо! Для счастья необходимо!
Чемоданов покачал головой, удивляясь такой настырности Толика. Но уже понимал, что никак не отвертеться ему от делового разговора. Даже на этой, такой дорогой для него, свадьбе.
– Ох, – произнес он, покачав головой. – Ох… Чем платить-то будешь?
– А чем хочешь?
– Ничем не хочу, – отрезал Чемоданов. – Но раз уж у тебя шило в заднице, что ты вертишься и спокойно жить без этого не можешь…
– Не могу, – подтвердил Толик.
– Так и назначай! И не ерничай! Сегодня мой день! Я заказываю настроение!
Толик был человек понятливый, кивнул. Испытывать терпение Чемоданчика ему было не с руки. Он встал, закрыл наглухо дверь и достал Зинину бумагу. Дал прочесть из своих рук.
– Читай! Только не лапай! Стоит твоих зингеров?
– Я знал! – воскликнул, откидываясь на стуле, Чемоданов. – Я догадывался! Ох, Зиночка…
Он вскочил, побежал к двери, но вернулся.
– Но ты хорош! Хорош! Обмануть женщину! Какая ты дрянь!
– Короче, – спокойно сказал Толик и спрятал бумагу в нагрудный карман. – У меня времени мало…
– А если не возьму? – поинтересовался Чемоданов.
– Другой возьмет… Желающих, как понимаешь… И попадет домик в чужие руки… А ты, ты будешь виноват! Вот и подумай… Чемоданчик… Если уж ты взялся горячо спасать Катьку с Зинаидой… Стоят они твоих иголок или не стоят? Или для тебя лучше, когда придут их выгонять, и ты, ты с опозданием хватишься перекупать, только поздно будет… Как?
Чемоданов выругался. Крепко выругался, излил, что называется, душу.
Но Толика и это мало проняло. Он подошел к дверям и выглянул наружу: убедился, что Зина хлопочет вокруг стола и все спокойно. О Катьке никто не волновался, да и кто мог волноваться, кроме жениха, который сидел тут и ни о чем не подозревал.
– Ругайся, но поосторожней, – сдержанно предупредил Толик. – Ты голову потерял, Чемоданчик! Из-за бабы! А вот я не потеряю. И мне твои иголочки как пропуск в новую жизнь! Только я покрепче тебя буду… Поверь! Я мир завоюю… с ними… Так-то, Чемоданчик!
Тот, будто успокоившись, сидел и смотрел на Толика.
– Далеко пойдешь, – повторял задумчиво. – Если не свернешь раньше шею…
– Не сверну, – заверил Толик. – Где они у тебя? Иголочки? В багажном?
– В багажном…
Василь Василич достал квитанцию, а Толик Зинину бумагу. Они обменялись. Толик спрятал квитанцию подальше. Сам теперь налил вино в стаканы:
– За успех, – предложил.
Но Чемоданов пить не стал. Он поднялся и вышел из комнаты, оставив Толика одного. Пей, мол, сам за свой подлый успех… Толика это не смутило. Он выпил, сперва свой стакан, потом поднял стакан Чемоданова и тоже выпил. Крикнул, глядя на дверь, куда ушел Василь Василич:
– Я тебе тут по дружбе патронов пару штук для собак принес! Нужны, нет? – и поставил торчком на стол два в бумажных гильзах патрона. – Бесплатное приложение… Василь Василич!
В это же время на одной из прилегающих к дому улиц, навстречу Ольге, будто убегающей от самой себя, в этом странном наряде, ненавистном ей самой, встретился на пути инвалид на костылях. Шел он по направлению к Зининому дому, после того как тетя Тая пожаловалась, что ее Костька, как ненормальный, торчит около чужой свадьбы, и как бы с ним чего не случилось. «Хоть ты, Вася, как мужчина с мужчиной с ним бы поговорил, – попросила она. – Меня он вовсе уже не слушается, все делает наоборот».
Но еще до этого произошел у них душевный разговор о жизни, о том, как ее продолжить после войны, вот он остался один, и она, по сути, одна, и оба к тому же соседи… Может, вместе-то лучше будет?
Тетя Тая всплакнула о муже, на которого до сих пор не пришла похоронка, и он посочувствовал. Сережка дружком был, и дружили они семьями, а теперь-то что осталось от них: двое, и правда, двое, не считая Костьки, как погорельцы на обгарках дома… Все надо думать сначала. А тут вдвоем, а может, с Костькой, втроем, им ладнее начинать и дружней, все же свои, давно свои, а не чужие…
Потопал он в сторону названного дома, чтобы с Костей, сыном ее, поговорить, не об этом, а вообще об житье-бытье, понять паренька, чем тот живет, ну и заодно как бы разведать, а что он думает об семейных делах матери.
Важный разговор предполагался, может, самый серьезный для него, в новой его, нефронтовой жизни.
Шел, немного волнуясь, замедляя шаг и продумывая про себя, что же нужно сказать, чтобы и Костя его понял.
Увидел выскочившую на него из сумерек странную деваху в красивом, блестевшем искорками платье. Шла она странной походкой, будто что-то напевала. Так ему показалось.
А когда поравнялась, произнесла: «Вот мой жених!» Почему так произнесла, он и не понял, но подумал: «Веселая деваха! Да и угадала в точку, прям попала с женихом: не о том ли говорил нынче с Таей… Не о том ли в мыслях было, как не о семье!»
– Енот, да не тот, – ответил. – Я уж к другой просватан… – И засмеялся, довольный шуткой. И девушка засмеялась:
– Как же мне не везет… И тут опоздала! Никому, оказывается, я не нужна!
– Нужна, нужна, – он сказал. – Такая красивая, и вдруг не нужна! Не может такого быть!
– Правда? – спросила она вдруг серьезно.
– Правда.
А про себя подумал, что каждый человек кому-нибудь да нужен. Вон как они с Таей сразу это поняли… Даже занятно, там, на войне, еще стреляют, еще дружки его жизнью рискуют, пуле кланяются до земли, чтобы в последние минуты не взяла бы эту жизнь единственную, а тут люди об семье, об свадьбах да о красоте… Ишь какое удивительное платье-то надела, разве кто посмел бы такое в сорок первом году при людях надеть? Да ни за что! Это же только до войны имели такое право одеваться! А теперь вот вспомнили… Жить, значит, хотят…
– Ты сынка Ведерникова, случаем, не знаешь? – спросил инвалид.
– Знаю, – сказала девица. – Кто ж его не знает? Его все девушки в округе знают! – И почему-то снова засмеялась.
– Вишь, – сказал он. – И ты полезная особа. Для меня, но кому-то для жизни еще полезней станешь… Так где же он?
– А замуж возьмешь, скажу? – будто уже не шутила, а всерьез от него требовала, в упор, что называется, он даже растерялся от такого требовательного тона.
– Меня бы кто взял, подружка, – произнес он, вздохнув. – Я ведь семью потерял и часть себя потерял… – Это он сказал будто о ноге, но имел в виду свою душу. – А вот живу и удивляюсь: ни страха, ни стрельбы… Девушки такие красивые, как ты, навстречу попадаются, значит, все хорошо.
– Правда? – спросила Ольга, растаяв. – Вы правду сказали?
– А зачем мне врать? – удивился инвалид. – Вот ребята с фронта повалят, они тебя мгновенно умыкнут, им такие по ночам красавицы всю войну снились. А тут, оказывается, вот она… Живая стоит…
– Спасибо, – сказала Ольга с чувством и поцеловала дядю Васю в щеку. И ушла. На прощание сказала, что Костик у Зининого дома стоит… Там и ищите, он там как привязанный…
А он посмотрел ей вслед, чуть растерянный, но умиленный. Такая красавица его поцеловала… А что чумная такая, так это у нее от истерики, от бабьей накопившейся тоски по мужчине, что боится, как бы не остаться одной. Не останется, насквозь видно. Такие умеют к себе привязывать, да и солдатики оголодали по женской ласке, они придут, только держись, сколько свадеб будет. А вот чего Костик, сын Таин, там торчит, что над ним уж втихую посмеиваются, это распознать надо. Тут своя сложность неизвестная есть, как он догадывался. Но наперед загадывать не стал, а поспешил туда, где, по его разумению, впотьмах сразу и не разберешь, был дом с чужой свадьбой и Костей «на привязи».
Из дома вывалилась шумная компания: Зина, и Чемоданчик, и уже подвыпившие гости. Толик, как всегда, развлекал, он был с гитарой.
Песня разносилась вокруг, ей отвечали лаем соседские собаки.
А если мало, мы еще добавим,
Чтобы тоску сердечную залить,
И пусть друзья поплачут вместе с нами,
Ну а потом не грех и повторить…
Все засмеялись, а Толик продолжал. Он сегодня был в ударе.
И не беда, что денег нет в кармане,
Я, как и ты, считаться не люблю,
А ну-ка, Толик, подставляй стаканы!
А ну-ка, Толик, скинем по рублю!
Чемоданчик, дурачась, запел:
– А ну-ка, Толик, где моя Катюня! – Он вертел головой по сторонам, но никого не увидел. И закричал: – Ка-те-е-нька! Ты не заблудилась, голуба моя? Твой Чемоданчик без тебя пуст!
Он повернулся к Зине:
– Где же она?
Зина тоже посмотрела по сторонам и натянуто засмеялась:
– Уж будто не понимаешь, где…
А Толик развязно подхватил:
– Это у них бывает!
– Это у всех бывает.
– Тогда терпи… – Толик стукнул по гитаре ладошкой, хотел досказать какую-то гадость, очередную, Василь Василичу, в том смысле, что на молодой жениться, еще на такой взбалмошной девке, как Катя, да еще спокойно жить… Но не стал досказывать, остерегся разжигать не в меру горячего Чемоданчика. Хотя и Толику далеко не понравилось, что эти двое субчиков так надолго пропали. Не вычудили бы чего напоследок… У Толика билет и поезд по расписанию, ему вовремя смыться от Зины надо. Забрать багажик драгоценный, отвалить в сторону… А уж после его отбытия пущай хоть до конца жизни разбираются, кто тут кого насколько обманул! Ему, Толику, опосля хоть трава тут не расти…
И, стукнув по гитаре ладошкой, он громче обычного закатил:
А ну-ка, Толик, подставляй стаканы!
А ну-ка, Толик, скинем по рублю!
А Чемоданчик, зараженный его напускной беспечностью, пошел плясать, его длинные в блестящих сапожках ноги выделывали всякие чудеса, он даже присядку изобразил, и все захлопали!
Смахивая платком пот, он огляделся и, так как снова не увидел Кати, торопливо, несмотря на увещевания Толика, сходил за террасу, где будто бы она должна быть.
Вернулся он расстроенный: оказывается, и там ее нет. Так где же она тогда? Где?
– Может, к кому из подружек побежала? – спросила Зина.
– Подружки? – насторожился Чемоданов. – Какие еще подружки?
– Ну, разные…
Он посмотрел на Зину, на Толика и спросил, мрачнея:
– Вы чего-то от меня скрываете, да? И ты, Толик?
– Я-то при чем? – удивился Толик и даже обиделся. Гитару отложил. А Зина стала утешать Чемоданова, хоть и сама терялась в догадках, куда это сумасшедшая девка могла сгинуть. Но ведь известно, что причины оказываются всегда проще, чем ты можешь себе предположить.
– Василь Василич… – увещевала она и руку погладила ему, чтобы страсти улеглись. – Ну, ей-богу! Ну вышла куда на пять минут, так ты уже в скандал! Как же ты жизнь-то станешь жить? – И гладила, и успокаивала, и ей казалось, что все удалось. – Посиди вот на скамейке, а она придет… Поцелует тебя, вот так… – И Зина поцеловала его в щеку. – И объяснит, и обласкает, и ты поймешь…
Чемоданов кивал головой.
– Ну, Зиночка, ну прости, – повторял. – Ты видишь же, я от Катьки малость поглупел…
– Есть маненько! – протянул Толик без язвительности, и Зина тут на него прикрикнула:
– Помолчи лучше! Спой вот, чтобы все послушали! Когда ты поешь, ты лучше делаешься!
– Ну, ну, – сказал Толик и, подхватывая гитару, кинул взгляд на часы.
Он посмотрел в глубину сада и произнес:
– Романс под названием «Я вспомнил вас и все такое…».
Но запел неожиданное, пронзительное, так что все замолкли, замерев, и стали слушать. «Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная, ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…»
Зина поняла сразу, что это про них про обоих с Толиком поет. Прислонясь к его спине, сидела, в это мгновение особенно реально ощущая, что начинается ее новая жизнь.
И Чемоданчик так про себя понял, что Катя его последний лучик в жизни, его звезда, и это про него рассказано… Ах, Толик, сучье вымя, сволочь, но как душу-то рвет!
А вечер, прохладный, чистый апрельский вечер вызвездился, сквозь ветки деревьев, обещая на утро вёдро. Было тихо, так тихо, что и звуки гитары и пение не могли расстроить эту тишину. Легкость в воздухе, спокойствие и одухотворенность разливались, и было ясно, что если господь бог создал все это, то лишь для мира и счастья людей. И то и другое казалось близким, достижимым, и душа трепетала, предчувствуя их, от их скорого наступления.
Они появились, выйдя из подвала, не утаиваясь и не хранясь: Костик и Катя.
Вынырнули из тени дома в свет террасы и попали на глаза всей честной компании, сбившейся вокруг Толика с его гитарой.
Их увидели.
Но первым увидел их Чемоданов.
– Вы сделали это намеренно… Ну, появились перед всеми? – спросила Князева подсудимого.
– Да мы ни от кого не прятались, – отвечал он, глядя в пол.
– Но вы же не могли не понимать, чем это кончится?
– Мы не думали…
– «Мы» – это вы и Катя? А о чем же вы думали?
– Ни о чем.
– Еще бы! – подхватилась Ольга. – Без раздумья опуститься до того… Что опуститься в подвал… Для того…
– Кому спуск, а кому подъем…
Князева повернулась к прокурору:
– Вы что-то сказали? Вадим Петрович?
Он рассеянно вертел бумажку, глядя перед собой.
– Да нет… Вспомнил… фразочку… кому спуск, а кому подъем…
– А при чем тут подвал? – спросила Князева.
Он вскинул на нее глаза.
– А при чем тут вообще подвал? Кто туда спустился, да кто оттуда поднимался? При чем?
Ольга почувствовала укор в его словах.
– Но, Вадим Петрович, – призвала она. – Они же утром только познакомились… А уже вечером это самое…
В зале хохотнули. Прошел легкий смешок.
– Точней! – крикнули. – Что они там делали?
– Может, они яблоки перебирали?
Ольга, не глядя в зал и не слыша его, закончила:
– А если все так будут? Вы понимаете, к чему мы придем?
– Не будет так, – сказал Зелинский, глядя на Князеву. – Не все, как я понимаю, любят настолько, что готовы из-за нее пойти на казнь!
– Куда? – спросила Князева, удивившись.
– На суд… Конечно, – поправился он. – Но не все же, как вы полагаете, Нина Григорьевна?
Та покачала головой:
– Ох, далеко не все.
– А вы как думаете, Ольга Викторовна?
– Я должна отвечать? – спросила та резко.
– Да нет, не надо мне отвечать, вы себе ответьте! Лично сами себе… Только не лгите, себе лгать не пристало… И вы, – кивнул он через сцену защитнику Козлову. – И вы, – это заседателям. – Да и они тоже, – это уже к зрителям. – Пойдете вы из-за любви на такой суд? Да? Или нет?
«Наверное бы, я пошла, – подумала Князева. – Если бы… А может, и без если бы… Пошла бы, и все тут… Но такого не будет».
«Нет, нет, никогда и ни за что», – решил Козлов и поежился от такой неуютной мысли.
Заседатели об этом вообще не думали. Мужчина, что был в военной форме, страдал от зубов, а дома у него подрались зять с дочкой и собирались разводиться. Вот об этом он и думал теперь: как их помирить да вырвать больной зуб…
А женщина, немолодая, грустная, что жила с больной матерью, вспоминала и не могла вспомнить, успела ли она выключить электроплиту, уходя на суд… И если нет, догадается ли ее мать это сделать. Это и заодно накормить поросенка, которого они недавно купили на рынке и который, кажется, был рахитичным и плохо рос.
Ольга же подумала так: «Пошла бы! Если бы позвал Толик! Но если бы не доводить дело до суда, потому что на суде бы она сама себя жестоко осудила…»
– А вы-то? – спросила вдруг Князева. – Сами-то, Вадим Петрович?
– Да я что… – отвечал Зелинский, утыкаясь в бумаги и как бы уходя в этот момент от всех и от Князевой, вернувшей ему его собственный вопрос.
Но он не мог не думать об этом и он догадывался, что и он пошел бы… Только не попадалось ему такой женщины и не везло ему в любви в его жизни.
…Чемоданов уставился, ничего не понимая.
– Зиночка… Это что за статуй? – спросил он, указывая со смехом на Костика, который стоял рядом с его Катей, и стоял так, будто он, а не Чемоданов был ее женихом, а теперь мужем.
– Мало у нас тут охламонов болтается! – воскликнул Толик и натянуто захохотал. – Шел да поздоровкался… У нас тут, когда ходят, всегда здоровкаются…
Он даже сделал шаг вперед, будто для того, чтобы разглядеть новоявленного знакомца Кати, а сам корчил мину, стреляя глазом в сторону калитки, намекая Костику, чтобы сматывался он с глаз Чемоданчика и компании, не то будет скандал до неба и выше!
Но Костик торчал рядом с Катькой и был как одурелый. И все это видели, лишь Чемоданов не видел, повторяя, как заведенный, дурацкую Толикову фразу:
– Это почему же они тут в саду здоровкаются-то, Зиночка? И почему охламоны ходят через сад рядом с Катюней? А?
Зина помалкивала. Она давно разглядела мятое Катькино платье с налипшей паутиной, видела она, что и ее спутничек, утренний скандалист, был не чище ее…
Выставились два дурачка, как на выставке, и все на своих лицах написали… Будто специально для Чемоданчика себя демонстрируют, смотри, мол, какие мы блаженные и что с собой сотворили… А он-то в пьяном угаре не видит, слава богу!
Но и Чемоданов теперь разглядел все.
Он пробормотал, будто просыпаясь:
– Это что же, Зиночка! Это же форменная свиданка за моей спиной?
– Не знаю, – ответила она. Что она могла еще сказать?
Катя не смотрела на своего бывшего жениха, а смотрела лишь на Зину. Не было в ней ни испуга, не было стыда перед всеми гостями.
– Зин, – произнесла не громко, но внятно. – Не пугайся только… Я тебе все объясню… Я все сделала сама…
– Я объясню, – перебил ее Костик. И выпалил: – Я на Кате женюсь!
– Ду-рак! – выдохнул непроизвольно Толик и осекся, поймав на себе ненавидящий взгляд Чемоданова. Наверное, до него дошло, что и Толик тут как-то замешан.
Сейчас он вразнос пойдет… Надо бы сматываться подобру-поздорову, а то ему влетит…
Толик зыркнул в сторону калитки, но проницательная Зина, как угадала, вцепилась ему в руку.
– Толик, – попросила. – Толик, успокой его!
– Как же… Успокоишь… – пробормотал он и попытался от Зины освободиться. Но она держала крепко.
– Ну поговори, он тебе поверит!
– Он никому не поверит!
– Зина! – Чемоданов обращался лишь к ней. – Ведь я с вами по-хорошему? А вы?
– Я правда не знала, – откликнулась Зина.
– Не знала она… Не знала, – подтвердил Толик.
– И ты тоже… – Чемоданов вскрикнул как раненый, берясь рукой за грудь, будто погибал от удара. Вдруг он подхватился и кинулся в дом.
– Беги за ним, – Зина толкнула Толика к террасе.
– Зачем?
– Беги! – сказала она. – А то он что-нибудь с собой сделает!
– Не сделает…
– Да он же пьяный!
Но всех в это время отвлек инвалид, объявившийся в саду. Никто не заметил, как он пришел.
– А я тебя ищу, – сказал он, обращаясь к Костику, стоявшему столбняком среди всего этого крика и гама.
– Меня?
– Тебя, мать послала… Ты же Ведерников?
– Я, – сказал он.
– А чего тут так шумно? С улицы даже слышно!
Из дома появился Чемоданов, но уже с ружьем в руках. Все, забыв про инвалида, уставились на него, на его руки. А он тут же переломил ствол и дрожащими руками стал заталкивать туда два патрона, подаренные Толиком.
Хорошие патроны, не с дробью, а с картечью, специально для собак.
Заталкивал и озирался, патроны туго лезли, выглядывая, как все они тут собрались против него, против Чемоданова. Все против одного, заранее договорились. Пощады от них не дождешься, но пусть и от него тоже не ждут. Ни Толик, ни Зина, ни Катька, ни этот… Объявившийся неведомо откуда типчик…
Его взгляд натолкнулся на инвалида, который один среди всех ничего в происходящем не понимал и был до крайности беспечен.
– Ты на кого, дружок, охотишься? – спросил весело.
– Папашка! Я тебе дружочек? – повторил Чемоданов, впиваясь в него глазами. – И это кругом тоже дружочки? Да? Да я тебе скажу, кто они на самом деле: волки! Папашка! Стая волков! А этот, – кивок в сторону Толика, – так матерый волчище… Он уже Зинкин дом успел загнать, у него и билет на поезд в кармане!
– Толик? – Зина в страхе повернулась к нему. – Это правда? Когда же ты успел?
– Успел, успел… Он такой, он поворотливый! – голосил Чемоданов.
– Да врет он! – выкрикнул Толик, потому что в сердцах ругал себя, что вовремя не ушел, а теперь стой как дурак и выслушивай пьяный бред этого сумасшедшего жениха, который еще неизвестно что выкинет… Со своим ружьем, как в дурацкой какой-то драме. Слава богу, что не умеет заряжать и патроны не лезут… Подарил, называется, на свою шею!
А Зина уже под руки Чемоданову лезла, просила, умоляла:
– Брось ружье-то… Василь Василич… Брось… А и правда стрельнет, оно же оружие… Давай тихо-мирно поговорим… И Катя поговорит… Ведь ничего не случилось же…
– И ты врешь! – произнес тот, наконец зарядив ружье, и щелкнул затвором. – Все тут заврались, все против…
– Эй, эй… Дружок, – выкликнул инвалид, замечая, что тот взводит курки, пытаясь целиться в стоящих тут людей. Он заковылял прямо на поднятое к нему ружье. – Ты, брат, не того… Убери пушку-то, не стращай… Не страшно… Мы уж отстрелялись, дружок… Совсем отстрелялись-то…
Он протянул руку, пытаясь ухватить за ствол, чтобы наклонить его к земле, но Чемоданов понял это движение как попытку отнять ружье.
– И ты против? Все… И ты тоже? Ненавижу! – крикнул он и нажал курки.
Грянул дуплетом выстрел.
Инвалид какое-то время продолжал стоять, будто в удивлении уставясь на смертельно белого неподвижного Чемоданова и на черные дула, изрыгнувшие два красных огня, из них еще исходил легкий дымок. И вдруг стал опрокидываться на бок, теряя костыли и хватаясь за воздух рукой. Упал, затрепыхавшись, и затих. Лежал на боку, скособочившись, ухом к земле, будто прислушивался к чему-то. А все, замерев, глядели.
Закричала Катя. Говорят, этот крик услышали в поселке многие, пронзительный, рассек он тишину, и люди в домах вздрогнули, и дети проснулись в своих кроватках.
От имени молодежи выступила с общественным обвинением Ольга Вострякова, чем-то внешне напоминавшая молодую Князеву, она и волосы стригла коротко, и в движениях, и в повадках даже, в манере громко говорить походила на своего старшего товарища.
Получалось, что она как бы шла след в след за Князевой, и ее прочили, как поговаривали, на те же профсоюзы. Уже и в горкоме обсуждали, но кто-то усомнился, что молода, и пусть-ка пока на комсомоле посидит, покажет, на что способна.
Вострякова не сидела, летала, в ней еще не было князевской силы, но уж точно категоричности, напора, энергии ей было не отбавлять. И тут она превзошла по выразительности, по нетерпимой горячей пылкости и чувству, которое не могло не заразить зал. На нерве, как выражаются актеры, она произнесла взволнованные слова от имени заводских комсомольцев и всей молодежи. Она говорила о том, что событие, которое произошло с Ведерниковым, не рядовое, не обычное и, как говорят, стандартное, укладывающееся в нормальные рамки суда. Нет, нет! Случай этот – беспрецедентный – должен стать и уже становится фактом всеобщего нашего осуждения, нашей общей бдительности по отношению к людям такого сорта…
– Какой, какой случай-то? – спросили с задних рядов. – Бесцельный, что ли? Сказала!
– Бесприцельный, – поправили другие со знанием дела. – Видать, прицелами в цехе-то занимался. Оружейник то есть.
– Ну теперь ясно. Вот ведь доверили какому!
– У нас доверяй, но проверяй!
– Именно! Именно!
– Тише, товарищи, – попросила Князева и постучала пальцем по столу. – Дома будете говорить, а здесь прошу послушать!
А Ольга напомнила случай с электриком Сырниковым, который и на двадцать минут не опоздал, но получил строгое наказание, строгое, но справедливое. А о таком прогуле, чтобы длился одиннадцать часов, никто за всю войну не помнит, да и не было, и не могло такого быть, вот в чем дело.
– А Хохлов! – выкрикнули из зала.
Ольга расслышала и тут же поправилась, что правда, был один случай с мастером сварочного цеха Хохловым, но выяснилось, что он от истощения не мог дойти до проходной, и его увезли в больницу.
– Небось выпивка у него истощилась, – сказали негромко.
– Ну, это известно… Но ведь правда, что заболел-то! – возразили первому.
– Да он язвенник, где ему! Это вы Хохлова с Беспаловым спутали!
Ольга на этот раз не реагировала на реплики, а может, и не слышала их, она как бы входила в роль, голос ее набирал силу.
– Насколько нам известно, – говорила она, – бывший рабочий Ведерников прогулял беспричинно, он даже развлекался в трудовые часы, и это выглядит намеренным издевательством над товарищами по работе, которые пытались его разыскать, решив, что с ним что-то случилось. Да я сама лично бегала по поселку, понимая, какой невосполнимый удар наносит Ведерников сборочному цеху, а значит, и всему заводу. Он умышленно, вот в чем его вина, умышленно, сознательно то есть, поставил один из главных цехов в критическое положение… И это в то время, как нашу продукцию, всем известно, что это за продукция, ждут бойцы на фронте! Ведерников нарушил святая святых – свой долг перед Родиной, которая доверила ему государственной важности дело, перед бойцами, нашими мужьями и братьями, которые не жалея сил и жизни добивают врага в его собственной берлоге, чтобы был, как сказал товарищ Сталин, и на нашей улице праздник!
Тут все в зале захлопали, хоть и ясно было, что Ольгу куда-то занесло не в ту сторону от задач суда, а про мужей, которые якобы на фронте, то все знали, что у Ольги никакого мужа не было, как, кстати, и у Князевой. И вообще, выходила какая-то закономерность, что как баба в активе, так безмужняя, то ли характер мешает семье, то ли времени на нее не хватает.
Зал поаплодировал, и Ольга, сознавая, что завладела его вниманием, его чувством, умело закончила мысль:
– Кто знает, – и тут она посмотрела в сторону подсудимого, – может, из-за такого, пусть ненамеренного, но вредительства, наши бойцы в решающем сражении за победу заплатят не одной жизнью… И значит, не вернутся домой…
Князева при этих словах качнула неодобрительно головой, но и она оценила точность попадания выступающей: в зале стали сморкаться, доставать платки, уж очень близко все это было для сидящих, и для тех, кто еще ждал, и для тех, кто не дождался, получив похоронку. Но и тем и другим становилось ясно, каков на самом деле этот прощелыга Ведерников, что из-за него не дождутся они своих мужей!
– Молодежь, все лучшие рабочие завода пришли на этот суд, и каждому из сидящих, и всем, кому мы завтра расскажем о нашем справедливом суде, должно стать ясно, к каким серьезным последствиям может привести человека безответственность, потеря бдительности, да просто и моральная распущенность! Мы считаем, мы просим наших товарищей, кому доверены бразды правосудия, быть в этом деле справедливыми, но быть бескомпромиссными в своем решении, каким бы строгим оно ни было!
В зале захлопали, а Вострякова, покрасневшая, но довольная собой, села неподалеку от прокурора, на свой стул. Краем глаза посмотрела на Зелинского – каково впечатление, но увидела, что он шепчется о чем-то с Князевой. А рядом стоит какой-то человек из военных.
Кто-то из аплодировавших крикнул, приставив руки корту:
– Да что много говорить-то! Вышку ему! И дело с концом! Ишь, пузырь, вредить вздумал!
– А у меня муж в сорок втором… – добавила женщина в первом ряду и заплакала.