– Эх, как там моя Анечка… Единственная, неповторимая, вечная… – потянулся Швейк, оглядывая всех и улыбаясь.
– Ты про козу давай! А про Анечку и Людочку мы знаем!…
– Вижу я, идет по поселку Силыч и ведет свою козу, – начал Швейк и замолчал.
– Рассказывай! – разрешил Силыч, посмеиваясь.
– Разрешаешь?
– Конечно!
– Так вот, ведет он козу на веревочке, а навстречу ему милиционер.
Тут проснулся Костин страж и сразу спросил:
– Кто? Кто?
– Не вы! Не вы! – быстро отреагировал Швейк. – Другой совсем милиционер. И спрашивает он Силыча, кого, мол, ты ведешь-то? А Силыч отвечает: «Кота вывел на прогулку…»
– Кота? – спросили ребята. И Силыч удивился.
– Ну да, говорит, кота Мурку… – продолжал Швейк. – «А чего же у твоего кота рога выросли?» – спрашивает милиционер…
А Силыч и отвечает…
– Ну? Ну? Что отвечает Силыч-то? – спросил кто-то, хихикая.
– И Силыч отвечает… Рога… Это, мол, его интимное дело…
Тут влетела в цех Ольга Вострякова.
– Сидите? – спросила, а у самой рот до ушей. – Ничего не знаете?
– Знаем, – пробурчал Силыч, которому помешали дослушать историю, нарушив под самый финал. – Из прорыва вышли…
Швейк добавил:
– И милиция помогала!
– Да нет! Нет! – произнесла Ольга, сияя, из нее так и рвалось, и никак она не могла высказаться. И вдруг произнесла так, будто до самой только дошло: – Ребята… Ведь победа…
Так оно прозвучало для них для всех первый раз.
А потом каждый из услышавших сам попытался произнести это слово. Но не так, как прежде, когда его ждали и когда оно выходило как бы вопросительно, а по-новому, будто бы пробуя его на вкус и понемногу с ним сродняясь, находя свою собственную, личную в нем интонацию.
Победа. Победа. Победа. Победа. Победа. Победа. Победа.
Вот столько раз его повторили. Это слово пришло не извне, а родилось внутри каждого, и потому оно стало сразу своим, обозначающим самое откровенное в жизни, до конца ее. У каждого не только само слово, но и сама Победа была своя, хотя и общая со всеми. И никто, наверное, еще не догадывался, что теперь оно будет звучать для них всю жизнь, ибо сам день, которого они еще не знали, не видели, станет для них одним из самых дорогих и близких дней… Чем далее во времени, тем глубже, сильней для его понимания.
Сейчас же этот день никак не осознавался в исторической перспективе, а казался лишь границей, за чертой которой заканчиваются все в мире страдания, все потери, все смерти, а начинается новое, которому, хоть оно и мир, но нет реального названия. Мир – уж слишком просто и обыкновенно, а то, что будет, будет, ясное дело, необыкновенно и прекрасно.
Люди из цехов валили на улицу, ослепленные ярким днем, оглушенные собственным сердцебиением, сливающимся с тактами яростной, гремевшей будто с небес музыки.
Кто пережил Победу, тот не может не помнить, что день этот с утра был особенный и даже воздух был особенный, он искрился золотом и полыхал солнцем.
И те, кто появлялся на улице, выходя из домов, тоже изменялись, становились иными, в их глазах, в жестах, в настрое возникало торжественное и ликующее и наступала особенная близость между каждым человеком и всеми остальными людьми.
Они стояли за воротами: Силыч, Швейк, Костик вместе с милиционером и вся остальная смена.
Стояли и щурились, потому что они еще не жили при Победе и не знали, как при ней живут.
Какой-то пацан гнал мимо тряпочный мяч, играя сам с собой и делая самому себе пасы.
Все вдруг уставились на него, на его ноги, ловя мгновения этой странной игры, про которую они, казалось, навсегда забыли.
И вдруг кто-то, опомнившись, завопил:
– Подкинь!
Бросились к мячу, сняв его с ноги пацана, и погнали по лужайке, поднимая столбом пыль.
– Пасуй!
– Вдарь!
– Подкинь!
– Мочи!
– Мазило!
Милиционер не отставал от других и тем более от Костика, которого ему следовало сторожить. Где-то на подходе к импровизированным воротам он рассерженно закричал:
– Подсудимый! Отдай мяч! Я кому говорю… Отдай!
Откуда-то появилась Лялька.
– Ребята… Возьмите меня…
Силыч коротко, но выразительно взглянул на нее и промолчал.
– Возьмите… меня… Я же первая принесла Победу!
– Обвинительница! Ольга Викторовна! – сказал Силыч громко, указывая на нее ребятам и как бы представляя.
– Но я же Лялька… Я же Гаврошик…
– Ах, Лялька!
– Да, да!
– Ладно, – разрешил Силыч. – Становись, Лялька, в ворота и защищайся. – А ты, Костик, будешь ей бить!
Ольга попыталась торговаться, но все прикрикнули на нее, и, поняв, что ее взяли, почти взяли, она встала в ворота, надев чей-то от солнца картуз. Рядом стоял мальчик, хозяин мяча, и просил ее:
– Теть, я этот угол держать буду…
– Держи, – кивком разрешила она и поплевала на руки.
Костик разбежался – все смотрели и все понимали, что это за поединок, который они сами организовали – и дал по мячу так, что Лялька упала, не взяв мяча, а мяч, взвившись в воздух, улетел в глубину леса.
Игра продолжалась, но милиционер уже отвел Костика в сторону и приказал идти за ним.
– Куда идти-то? – спросил Костик.
– Не знаю, – ответил милиционер. – Велели на суд приводить…
– А будет? Суд-то?
– Кто же его отменит? – резонно произнес милиционер. – Без суда в нашей жизни нельзя.
– Сегодня?
Он в раздумье покачал головой.
Милиционер был одних лет с Костиком, но покрупней, видать, из деревни.
Он поправил на себе форму, которой, видать, дорожил, отряхнул пыль и стал вслух соображать, что ему с Костиком делать.
Победа хоть и, понятно, праздник, но возник не по порядку, как возникают, скажем, другие праздники… Чтобы заранее прочитать в газетах, как, кому и сколько праздновать, и что нести на демонстрацию, и как вообще проводить мероприятие. И в газетах, и по радио о том объявят, всем понятно и удобно, потому что без проблем.
– Может, в КПЗ тебя отвести? – спросил он.
– Можно, – согласился Костик и посмотрел со вздохом на дружков, которые, забыв обо всем, гнали по поляне мяч. Лялька стояла в воротах. – А может, к маме?
Милиционер хотел было произнести слово «не положено», но поперхнулся. При слове «мама» в его лице промелькнуло что-то живое.
– Давай. Только ненадолго, – предупредил он и пропустил Костика вперед.
Но Костик не пошел к матери, хоть очень ему хотелось ее увидеть. Он пошел к Катиному дому, резонно считая, что милиционеру, в целом, все равно, куда идти, он тут недавно и поселка не знает.
Они прошли по улицам, ставшим вдруг многолюдными: слышалось радио, играли на гармошке, а кто-то выставил на середину улицы стол, угощал всех встречных-поперечных самогонкой и солеными помидорами. Поднесли и милиционеру, как представителю власти, но он рукой отвел. – У них свои дела, а у нас свои, – буркнул и велел Костику идти дальше.
У знакомой калитки Костик замедлил шаг, вглядываясь в глубь сада и пытаясь угадать, кто из них, Катя или Зина, дома. Но что-то еще мешало ему перешагнуть границу сада, где все так живо напоминало о недавнем убийстве.
– Иди уж… – сказал милиционер. – Я тут постою.
Костик потоптался и пошел по тропинке в направлении террасы. Шел, не глядя по сторонам, а лишь себе под ноги.
Постучал в дверь, тихо, потом чуть сильней. Никто ему не ответил. Взглянул на окна, и там никого не было. Лишь на одном как бы наизнанку были процарапанные слова: КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ. И после слова «нельзя» стояла жирная запятая из приклеенного кусочка бумаги. Видно, что ее поставили в другое время.
Костик вздохнул и вернулся к калитке, где, позевывая, стоял все в той же позе милиционер. Завидев Костика, он удивился:
– Так скоро?
Костик кивнул.
– Ну, пошли?
– Куда?
– Не знаю.
– Может, подождем? – попросил Костик.
– Ушли, что ли, твои? – Милиционер посмотрел, прищурясь, на солнце и сказал: – А у нас в Первомайске сейчас пьют… Батька-то у меня погиб, а мамка с невесткой, она жена моего старшего брательника, да еще бабка, достали рюмочки и дуют… И плачут… Они когда соберутся, бабье-то, пьют да плачут, дуры слезливые… Уж сегодня и подавно!
Он поправил фуражку:
– Надо идти, гражданин Ведерников! А то с меня спросят! Скажут, потеряли в праздник подсудимого, а его нельзя никак терять… А то непорядок, вдруг да решат – суд, а подсудимого и нет… Кого же тогда судить, спрашивается?
– Еще секунду, – попросил Костик и бегом вернулся к дому. Милиционер ничего не успел ответить.
Обошел дом со всех сторон, убедившись снова, что никого нет, и даже собак нет, уж они-то куда делись!
Дверь в подвал была распахнута, он вошел, спустившись по крутым каменным ступенькам. Сразу ощутил особый тяжелый прохладный воздух, и запах камня, и глубинную тишину, как в подземелье.
Суеверно подумалось, что здесь, вдали от людей, еще хранятся те звуки, те слова, которые они недавно произносили. Он напрягся, вглядываясь в сумрак, и вдруг услышал:
– Ну, здравствуйте вам… Не признали?
– Здравствуйте. Константин Сергеич?
– Они самые… Как у вас тут? Не дует?
– Не дует. Как в мертвом царстве.
– Хочешь погулять?
– По-настоящему?
– Ну, конечно! По улице!
– Я сегодня одну улицу прошла…
– Гульнем, аж чертям жарко станет! Представляешь?
– Не представляю, Константин Сергеич.
– Лезем? Ну?
– Нет.
– Что нет? Не можешь, не хочешь?
– Нет.
– Заладила, как попугай! Нет, нет… Ты хоть другие слова-то знаешь?
– Нет…
Костик вздохнул и вышел.
За забором, против террасы, стояла женщина и молча смотрела на него. Он ее сразу узнал, она была в тот вечер среди гостей, а на суде она выступала как свидетельница.
– Эй, – крикнула женщина. Она-то, видно, его не узнала. – Тебе кого?
– Катю, – сказал он и сделал к ней несколько шагов.
– Их нет, – отвечала женщина.
– А где они?
– Не знаю. Ушли утром. А вообще, они не будут тут жить, их, говорят, гонят…
– Гонят? – спросил Костик, приблизившись к женщине. – Кто их гонит?
– А кто… Зинка кому-то отдала дом-то, ну а тот еще кому-то продал, и вообще неразбериха… Так что не ходи сюда!
– А где их искать? – спросил упавшим голосом Костик.
– Этого я не знаю, – произнесла женщина и ушла к себе.
Костик вернулся к калитке. Милиционер гулял в конце улицы, а у забора сидела на земле Катя, поддерживая одной рукой корзиночку. Костик посмотрел и сел рядом.
Катя оглянулась, охнула: «Вы?»
– Напугал? – спросил он.
– Нет, – ответила. – Я задумалась.
Вдруг он увидел, что она плачет, без слез, беззвучно, только губы вздрагивают.
– Ну, Кать, – попросил он. – Ну что ты… Все будет хорошо, вот увидишь… Ты из-за дома, да?
Она помотала головой.
– Дядю жалко.
– Букаты?
– Ты ничего не знаешь?
– Нет, – сказал Костик.
– Он сегодня утром умер… Там Зина…
– А на заводе тоже не знают, – зачем-то сказал Костик. – А ведь победа…
Катя всхлипнула и посмотрела на него. Проглотила слезы, спросила, заикаясь:
– Правда?
– Конечно, правда!
– А я, дура, и не поняла… Думаю, отчего это музыка играет и все какие-то необычные… А я еще ничего не знаю… Иду и ничегошеньки не знаю… А мир-то другой… И деревья, они ведь тоже почувствовали… Правда… И небо, и солнышко… Вы слышите?
Костик заглянул в лицо Кати.
– Что?
– Как же, ведь они же все шепчут… И травка, и деревья… Зима кончилась… И все теперь будет по-другому… Неужели не слышите?
Тут вернулся милиционер:
– Пойдемте, гражданин Ведерников! Хватит!
– Куда? – спросила Катя.
– Куда надо, – строго сказал милиционер. – В КПЗ пойдем!
– Я тоже пойду, – решила Катя.
– Это вы как хотите, – подумав, сказал он. – А нам пора.
В конце улицы показалась Зина. Она шла, глядя в землю, и ничего не видела: ни Кати, ни Кости с милиционером, и лишь наткнувшись на них, остановилась. Бросилась к Кате, разрыдалась.
– Зин… Ну чего ты… Зин… Ну не надо… Вот Костя… Он говорит, что победа наступила… Слышь, Зин… Кость, ну скажи, ведь правда? Победа?
– По радио доложили, – подтвердил милиционер. – Что капитуляция всего фашизма… Праздник, значит…
– Вот видишь, Зин! – воскликнула Катя, а сама заплакала.
– Как теперь жить-то будем? – спросила Зина и оглянулась на Костю. Она сняла с головы платок и стала вытирать слезы.
Милиционер стоял, смотрел на них, нетерпеливо переминаясь, не зная, что ему делать.
– Как положено, значит, так и будем, – пояснил он. – Как вождь всех народов прикажет… Генералиссимус, значит… А сегодня, гражданочка, праздник, и надо не плакать, а положено всем радоваться!
– Но ведь нет никого, – повторяла Зина. – И дома нет, и все пропали… И Толика нет, и Чемоданова посадили… И брат… Не дожил… Несколько часов ведь не дожил…
– Вы хотели идти, так идите, – сказала Катя строго милиционеру. – Нашли зрелище смотреть, как женщина плачет!
– И я говорю… – милиционер пожал плечами и пошел, взяв за руку Костика, забыл даже приказать идти впереди.
А Катя крикнула вслед:
– Костик! Я догоню! Ты не бойся! Я с тобой буду!
А когда они скрылись в конце улицы, двое так странно выглядевших в этот день, со стороны – друзья не разлей водой, она взяла Зину за плечи и посадила на зеленую траву у забора.
Она гладила ее голову и говорила: «Это правда, – она говорила. – Правда, что их нет. Они остались там, Зин… Они до этого дня все остались… Знаешь, Зин, теперь так и будет у нас с тобой, то, что до этого дня, и что после…»
Дуновением ветерка, теплого, ласкового, донесло музыку марша. Наверное, по радио из Москвы транслировали.
Катя подняла голову, прислушалась. И снова приникла к Зине, стала вытирать ей слезы на щеках, и руки у нее стали мокрые от чужих и своих слез.
«Мы с тобой, Зин, остались, правда… Пусть без дома… Мы-то живы, и мы есть друг у друга… И Костика я люблю… Я спрашивала у них… Я спрашивала, как его осудят, а они говорят, что пять лет… А может, даже меньше… Но я буду ждать, а если его куда пошлют, то я за ним поеду… А потом мы будем все вместе, ты его тоже полюбишь… И будет у нас другая жизнь… Новая, правда, Зин… Ты посмотри! Посмотри! Ты же видишь, какой это мир начинается красивый! В нем уже никто никуда не пропадет, и все только будут любить друг друга… Ну правда же! Зин! А я вдруг впервые поняла, что мне жить хочется… Очень хочется, Зин… И счастья тоже хочется…»
– Встать, суд идёт!
This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
10.11.2008