Упорство в дискриминации вело к сохранению определенных взглядов на роль и место женщины — взглядов, которые легко было бы развенчать одним лишь обращением к фактам. Это типично для догматизма, суеверий и предубеждений. История взглядов на менструацию, например, похожа на хронику коллективного психоза. В Библии, или в индийских трактатах, или в христианских ептимиях менструация рассматривалась в категориях чистого и нечистого. Она была естественным явлением, но нечистым. Имеются в виду отчасти религиозные суеверия, отчасти гигиенические. Но меня сильнее всего шокируют предрассудки, которые ссылаются на реальные факты и вместе с тем не имеют никакой связи с действительностью. Плиний Старший говорит в своей „Естественной истории“: „Менструирующая женщина губит урожай, разоряет сады, уничтожает семена; из-за нее опадают плоды, она убивает пчел, и если прикасается к вину, то вино превращается в уксус; молоко скисает“. Еще в 1878 году член Британской медицинской ассоциации направил сообщение в „Британский медицинский журнал“, в котором провозглашал: „Несомненно, что мясо гниет, когда к нему прикасаются женщины во время месячных“. Симона де Бовуар очень остроумно рассказывает в своей книге „Второй пол“, до какой степени эти убеждения доходили во французской деревне:
Любая хозяйка знает, что у нее ни за что не получится майонез во время женского недомогания или в присутствии женщины, у которой в этот момент месячные. В Анжу недавно один старый садовник, поставив в погребе сок из годового урожая яблок, писал хозяину дома: „Надо попросить живущих в доме и приглашенных молодых дам не заходить в погреб в определенные дни месяца, а то сидр не будет бродить“. Кухарка, узнав об этом письме, пожала плечами. „Это никогда не мешало сидру бродить, — сказала она, — это только для сала плохо: нельзя солить сало перед женщиной, у которой эти дела, а то оно стухнет“[10].
Предрассудки, догматизм и суеверия являются ложными, но, по крайней мере, сознательными убеждениями. Есть, однако, и другие убеждения, неявные, не сформулированные, которые представляются опасными прежде всего из-за их бессознательности. Мы могли бы сказать, что они бессознательны, хотя это выражение не совсем точно. Эти убеждения воздействуют на наши отношения, чувства, решения, но воздействуют скрытно. Ортега[11]с великой прозорливостью провел грань между мыслями и верованиями. Идеи человек обретает, верования и убеждения ему присущи.
Рассмотрим чувство стыда. Суть этого понятия отточена обычаями и временем. Не удержусь от цитирования определения, данного Домингесом[12]в его „Словаре“ (1848): „Стыд. Вид целомудренной сдержанности, робкого и скромного смущения, как бы потревоженной невинности. Чистая, застенчивая и непритворная скромность, осторожность, порядочность, особенно у женщины; держащийся, однако, на очень тонкой нити, с высокой степенью угрозы разрыва ее и наступления непоправимых последствий“. Разумеется, Домингес не прав. Физический стыд бывает мужским и женским, детским и взрослым. Он основан, вероятнее всего, на неких анатомических представлениях, происхождение которых нам неизвестно и которые меняются по мере развития человека от эпохи к эпохе, от одной формы общества к другой; поэтому я и завел о нем разговор. Стыд связан с понятием pudendus [13], с тем, что нельзя показывать, но это не объективная категория, а скорее культурная. Женщины племени яномами ходят полностью обнаженными, они только и носят что шнурок на талии, без него они бы чувствовали себя непристойно. Плиний утверждал, что женщины могли бы находиться обнаженными на стадионе, как и мужчины, но при этом они выглядели бы нелепо. Плиний приводит удивительный аргумент, подводя основу под свое утверждение о естественной природе женского стыда: тело утопленницы плавает лицом вниз, с тем чтобы скрыть ее половые органы, в то время как тело утопленника всегда плавает лицом вверх. Этот аргумент повторялся неоднократно вплоть до XVII века.
Некоторые верования оказывают мощное воздействие на формирование личности. В особенности те, что относятся к нам самим. Ребенок создает собственный образ, утверждая свое „я“. В пятнадцать месяцев он узнает себя в зеркале. Вероятно, что его собственная деятельность, чувство, что его собственные поступки оказывают влияние на действительность, служат основанием для его субъективного самоосознания. В два с половиной года дети — уже разумные существа, и, возможно, к четырем годам у них складывается представление о том, как функционирует разум. Ребенок начинает осознавать свое „я“, вырабатывать серию представлений о себе самом, которые со временем подвергаются пересмотру. Эти представления о себе включают оценку, положительную или отрицательную, уважение или неуважение к себе самому, которое вкупе с представлением о своей способности справляться с проблемами будет определять в значительной степени эмоциональную сторону его жизни.
Среди этих могущественных убеждений мы находим также социальные роли, то есть модели поведения, которые соответствуют, например, женщинам или мужчинам; своего рода сценарии, которым мы следуем в жизни. Мы держим в голове модель мира, и она нужна нам для того, чтобы переосмысливать информацию и оценивать то, что с нами происходит. На этом основываются наши чувства и наши ожидания. Американский антрополог Маргарет Мид описала две разные мыслительные модели. Одна относится к племени арапеш, вторая — к племени мунгудумор. Великая цель арапешей состояла в том, чтобы ямс и дети росли хорошо. Вся их социальная организация была подчинена достижению этих целей. Они считали, что мир должен быть радушным. Мунгудумор думали иначе. Мир — это опасное место, в котором можно выжить, только находясь в состоянии постоянной тревоги, будучи готовым отразить нападение. В детях воспитывалась агрессивность, которая считалась спасительной. Социальная организация племени целиком и полностью основывалась на подозрительности, силе и постоянной враждебности.
Таким образом, движение от желания к действию, проходящее через этап чувственной оценки, попадает под воздействие систем убеждений и верований, определенных моделей. Некоторые из них благоприятствуют дисфункциональному или деструктивному поведению. Я ненадолго задержусь на той системе убеждений, которая ведет к употреблению наркотиков. Безусловно, можно говорить о влиянии темперамента, например о потребности в новых эмоциях, импульсивности, неспособности переносить скуку. Другие склонности являются приобретенными — например чувство бессилия или беспомощности. Некоторые убеждения, похоже, присутствуют постоянно: „Я должен был быть совершенным. Я должен был быть сильным. Я всегда должен был добиваться того, чего хочу. В жизни не должно быть места боли, жизнь не должна требовать от меня никаких усилий. Я не в состоянии влиять на то, что меня окружает. Наркотик может дать мне силы, которых мне не хватает. Мир — дерьмо, и я тоже дерьмо“.
Американский психиатр Аарон Бек пытался обнаружить убеждения, называемые им патологическими; я, в свою очередь, предпочитаю именовать их токсичными. Он полагает, что у всех них есть следующие общие черты:
1) немотивированные суждения. Такие умозаключения ведут к очень резким выводам, которые, впрочем, не имеют очевидных подтверждений: „Меня должны ценить все, если я хорошая“, „Если я не заработаю много денег, я буду лузером“;
2) выборочное абстрагирование. В оценке опыта происходит концентрация на одной специфической детали, в то время как другие, подчас более значимые, игнорируются: „Я опять опоздал. Я все делаю неправильно“;
3) неоправданные обобщения. Когда следуют от частного случая к общим выводам: „Икс не позвонил мне. Никто никогда меня не полюбит“;
4) превозношение или принижение. Преувеличение значимости дурных событий и преуменьшение роли того, чем можно было бы гордиться: „Непростительно было бы не принести ему десерт, который он любит“, „В моей жизни нет ни одной радостной минуты“;
5) абсолютистский и дихотомический образ мышления. Стремление классифицировать любой опыт в рамках двух абсолютно противоположных категорий, при этом постоянно давая себе негативную оценку: „Я все делаю плохо“, „Я никому не нужен“, „Я недостойный человек“.
Эти убеждения являются на самом деле приобретенными привычками, действующими скрытно на уровне памяти; они вызывают серьезные искажения в области чувственной оценки. Выявить и изменить эти привычки — вот правильное решение.
Меня живо интересует, почему так мало внимания уделяется исследованию „доверчивости“, чрезмерной склонности верить во что бы то ни было. Полагаю, что человек по природе своей доверчив, то есть располагает эффективными и подсознательными механизмами формирования верований и убеждений. Верования и убеждения — это умственный навык, то, что усваивается в процессе неоднократного повторения, механизм усвоения унаследован нами от наших братьев — животных. Вспомните собаку Павлова. Павлов включал звонок незадолго до того, как собаке давали пищу, и слюноотделение у нее начиналось уже в момент звонка. В человеческом измерении собака твердо верила в то, что еда последует за звонком, и соответственно себя вела.
Верования и убеждения появляются автоматически. Я не могу поверить во что-либо по собственной воле. Многие хотели бы исповедовать или, напротив, перестать исповедовать какую-либо религию. Но ведь вера — совсем не то, что можно обрести произвольно, на самом деле обретение веры происходит в рамках совершенно определенных моделей, которые стоит знать для того, чтобы либо использовать их, либо, напротив, избегать. Человек склонен верить той информации, которая постоянно повторяется и приходит к нему из самых разных, но подтверждающих друг друга источников. Такой механизм становится спасительным в сфере опыта. Я вижу тень и не знаю, медведь это, скала или оптический обман. Я двигаюсь для того, чтобы понять, исчезнет ли она. Я приближаюсь. Спрашиваю своего спутника, видит ли он тень. Впечатление подтверждается, если я слышу рычание медведя, чую его запах или чувствую прикосновение его лапы на своей спине, — тут уже не приходится сомневаться в том, что медведь и на самом деле рядом. Устойчивость восприятия и взаимное подтверждение сигналов, получаемых по различным чувственным каналам, достойны доверия. Они являются эффективным механизмом для нашего приспосабливания к действительности.
Но с появлением языка многое меняется. Люди начинают верить не только тому, что они видят, но и тому, что им говорят. И это уже куда более опасно, потому что язык служит своего рода заменой опыта, но без всяких гарантий. Слово породило коммуникацию, а вместе с ней и ложь, и наши механизмы формирования убеждений могут быть легко обмануты. Средства массовой информации часто прибегают ко лжи, потому что могут таким образом создавать симулякры действительности.
Власть всегда использовала эту анахроническую слабость. Механизмы реализации власти постоянны и сводятся к трем основным. Способность причинять зло. Способность поощрять. Способность влиять на убеждения. Последнее сумел понять Наполеон — это было одним из проявлений его гениальности и делает его столь современным. Я вновь рассматриваю пример Наполеона не только потому, что восхищаюсь им, но еще и потому, что ниже — в последней главе — снова вернусь к нему. Он берег свой публичный образ так, как иные оберегают священные образы, — упорно и истово. Он обнаружил, что общественное мнение всемогуще, и посвятил весь свой талант его моделированию или управлению им. Он должен был внушить народу мысль о своей непогрешимости. Он сумел создать миф, славную легенду о себе самом, хотя его настоящая история временами была незавидной или даже ужасной. Он создал тип диктатора, который впоследствии неоднократно копировался, — особый тип провидческой личности. Захватив власть, Наолеон должен был узаконить беззаконие. И добился, чтобы французский народ избрал его пожизненным консулом — причем подавляющим большинством.
Он захотел не только воевать, но также и рассказывать о войне. Будучи командующим армией в Италии, он основывает газету „Курьер итальянской армии“ и через месяц еще одну — „Взгляд на Францию из итальянской армии“. На следующем этапе он строит свой собственный образ со всем присущим ему бесстыдством: „Бонапарт стремителен, словно молния, он разит, как луч. Он повсюду, он все видит. Он — посланец Великой Нации. Он из тех людей, чья власть ограничена только пределами его воли“. Когда он отбывает в Египет, то не упускает случая создать новую газету. Выпускается „Египетский курьер“. Он так хорошо знает, какой может быть власть прессы, что на следующий день после осуществленного им государственного переворота признает: „Если я выпущу из рук прессу, то не продержусь у власти и трех дней“. В тот же день — 19 брюмера — он приказывает начать издавать „Парижский ежедневник“: „Первый воин Европы, ставший верховным правителем Франции, провидческая личность, в которой нуждается измученная страна“. И годом позже, меняя провидческий миф на миф о сверхчеловеке, он публикует свой новый портрет: „Исключительная телесная мощь Первого консула дает ему возможность работать двадцать восемь часов в сутки; позволяет ему в течение этих двадцати восьми часов как сконцентрироваться на одном и том же деле, так и столь же успешно заниматься двадцатью делами одновременно, и ни усталость, ни трудности не в силах помешать решению проблем. Его способность организовать работу позволяет ему, занимаясь каждым конкретным делом, глубоко осмысливать всю совокупность своих забот“.
Доверчивость, механически отторгающая всякую критику, дурацкое пассивное принятие всего что приходит к нам по информационным каналам, — это еще один, и весьма драматический, дефект разума. Другая крайность — острое недоверие, вечное сомнение — всего лишь обратная сторона той же медали.
К счастью, мы придумали способы, как избежать когнитивных поражений, предубеждений, суеверий, догматизма, объяснений, которые ничего не объясняют, а также излишней доверчивости. Накопив огромный опыт проб и ошибок, Человечество обнаружило различные возможности использования разума. Мы знаем, что есть рациональное и нерациональное использование его. Оба оперируют логическими умозаключениями, но у них разные цели. Рациональное использование разума ищет универсальные очевидности, которые могут стать общими. Нерациональное же его использование замыкается в частном мире отдельного человека. Ко всему прочему, этот отдельный мир может функционировать автономно и даже изолированно. Психиатрам известна форма помешательства, когда больные теряют всякую связь с действительностью. Не стоит путать умозаключение, способность строить логические инференции, которые являются частью структурного разума, с рациональным использованием разума, то есть с использованием его в целях познания, понимания, уяснения, созидания. Такова программа исполнительного разума.
Моя защита рационального использования разума, поиска принимаемых многими очевидностей, основывается на практическом фундаменте. Меня не обольщает сияние правды, ибо обман может быть столь же сиятельным. Вот что, например, пишет Лорка:
Птицами небо узорит
свой шар, огромный и ясный[14].
Это неправда! В жизни такого не бывает. Но ведь до того прекрасно, что меня тянет пожить в этом мире детских сказок. Действительность и ее субъективная посланница — Правда — являются для нас необходимостью. Разум нужен для того, чтобы выживать и быть счастливым. Расскажу попутно одну историю. Мышление ребенка, которое изначально бывает эгоцентрично и непоследовательно, движется в сторону логики и объективности. Швейцарский психолог и философ Жан Пиаже, хотя и занимался в первую очередь когнитивными аспектами разума, соглашался с тем, что сильная мотивация необходима ребенку для того, чтобы оставить свое внутреннее укрытие и броситься на завоевание действительности. Что побуждает его делать это? То, что движет ребенком при переходе от частной очевидности к межсубъектной, не может быть логикой, потому что детская логика слишком слаба для того, чтобы ребенка заботили противоречия. Импульс проистекает из потребности взаимодействовать с окружающими. Стремление жить вместе с другими людьми подвигает ребенка к модели межличностного интеллекта.
Жизненная необходимость требует от нас адекватного отношения к действительности, установления связи с другими людьми и взаимодействия с ними в практическом смысле. Все эти вещи требуют определенной конфигурации сознания индивида в объективном пространстве, пространстве взаимодействия. К примеру, диалог, хотя бы фрагментарный, возможен только тогда, когда он может выйти за рамки частного мира, для того чтобы приблизиться к объективности, пространству, которое не принадлежит никому в отдельности, но одновременно всем вместе.
В этом и состоит рациональное использование разума, так же как в использовании всей его преобразованной оперативности, в том числе, разумеется, размышлений, для поиска общих аргументов. Человек нуждается в знании действительности и взаимопонимании с окружающими, и для этого он должен оставить удобное и спасительное лоно частного, потаенных верований. Сравнивать разные аргументы, свои и чужие, подвергать их критике — значит открыть путь для поиска истины и более твердых, более ясных и лучше обоснованных ценностей. Иррациональность, замкнутость в рамках собственного опыта неминуемо приводит к насилию. Карл Поппер говорил: „Необходимо, чтобы идеи сражались — для того чтобы не сражались люди“. Рациональное использование разума, непременное условие выживания, воплощается в двух великих областях универсальной аргументации: науке и этике. Я показал возможность и необходимость вырабатывания универсальной этики в своих книгах „Этика для пострадавших“ и „Борьба за достоинство“, написанной вместе с Марией де ла Вальгома. С этими работами вы можете ознакомиться.
III. Аффективные ошибки
Традиционно говорилось о том, что эмоции являются главной причиной ошибок, совершаемых разумом. Страсть ослепляет. Ярость — кратковременное помешательство, и любовь тоже. Модульная теория разума отлично согласуется с различными типами переживаний. Ипохондрия — владения злокачественной иррациональности, вторгшейся в жизнь нормального человека. Стресс подобен короткому замыканию. Если принимать во внимание всепоглощающую и разрушительную мощь страстей, то ataraxia, состояние душевного покоя, и apatbeia, полное безразличие, могут представляться необходимыми условиями для рационального использования интеллекта. Мы уже видели, что это не так. Даже буддист с его абсолютной отстраненностью, которая выражается в отключении всех желаний, крайне чувствителен к боли и стремится ее устранить как можно быстрее. Эмоции влияют на познание, но и познание влияет на эмоции. Наша сознательная деятельность возникает из области чувств. От Юма до Роберта Плутчика одна мысль сквозной нитью проходит через все труды, посвященные эмоциональной сфере: разум находится на службе у эмоций.
Американский ученый Антонио Дамасио, один из самых блестящих нейрологов современности, убедительно показал, что между мыслью и действием нет прямой связи. Сейчас я набросаю короткую схему нашей церебральной архитектуры. В подвале, в глубине мозга, находится лимбическая зона, центр нашего эмоционального мира. Это эволюционно очень древние и устойчивые структуры. Они образуют палеомозг. А вот кора головного мозга — образование новое и активное, управляет познавательными, речевыми и логическими функциями. На самом верхнем этаже — в лобных долях — находится наша способность планировать, принимать решения и управлять всем мозговым хозяйством. Эта зона тесно связана с эмоциональной. Мощные нейронные нити связывают лобные доли с лимбическими. То есть, если говорить очень и очень упрощенно, они связывают разум с эмоциями. Дамасио показал, что, когда эти связующие нити рассоединяются — например, в результате несчастного случая или хирургического вмешательства с целью удаления опухоли, — возникает примечательный феномен: пациент сохраняет все свои мыслительные способности, показывает хорошие результаты интеллектуальных тестов, но при этом он не способен принимать решения. Он погружается в бесконечную внутреннюю дискуссию „за“ и „против“ каждого действия, которая его парализует. Стивен Пинкер[15]рассказывает о случае одного молодого человека, который проводил долгие часы в душе потому, что никак не мог решить, достаточно ли хорошо он уже вымылся или еще нет. Похоже, без аффективного толчка разум человека может истощиться в бесконечной череде рассуждений и размышлений.
В заключение скажу: истинный разум, который в итоге управляет поведением, является продуктом смешения знаний и эмоций. Первые имеют дело с фактами, вторые — с ценностями. Мы неизбежно оказываемся между этих двух огней.
Таким образом, не существует познавательного разума и разума эмоционального. Как сказал великий Аристотель, мы все представляем собой orexis noetikos или nous orektikos — вразумленное желание или вожделеющий разум. Это скрещивание позволяет нам говорить об умных и глупых чувствах. Мода на эмоциональный интеллект, созданная Питером Саловеем и превозносимая до небес Дэниелом Гоулманом[16], приписывает ему пять основных способностей:
1) понимать собственные чувства;
2) контролировать чувства;
3) способность к самомотивации;
4) понимать чужие чувства;
5) контролировать отношения с людьми.
Эти авторы сводят все к двум хорошим советам: познай себя и не позволяй страсти завладеть твоей душой. В диалоге „Федр“ Платон создает знаменитый образ колесницы, где разум — это возница упряжки строптивых лошадей, мчащихся во весь опор, наших страстей. Спиноза, старательный еврейский полировщик линз, — еще один знаменитый предшественник теории эмоционального интеллекта. С его точки зрения, наше спасение состоит в том, чтобы делать страсти рациональными. Меня не удивляет, что Фрейд был очарован этой теорией. Также Спиноза полагал, что знание как будто разряжает заложенные нами самими заряды, которые таятся в нашем сердце. Я конечно же согласен с ними. Чувства становятся иррациональными тогда, когда завладевают не только нашим сердцем, но и всем сознанием человека. Но думаю, что наша эмоциональная география заслуживает гораздо более подробного картографирования.
Множество аффективных опытов можно распределить по трем группам: импульсы, чувства и привязанности. Нельзя забывать о таком членении, если вы пожелаете проанализировать свою внутреннюю жизнь, избежав при этом серьезных ошибок или, скорее, ужасной путаницы.
Уровень импульсов включает в себя желания, потребности, склонности, побудительные причины. Он открывает мир мотивации, мир действий, который влечет нас к ценному и заставляет отказаться от их противоположностей. „Желание, — говорил Спиноза, — самая сущность человека“. Жажда, голод, секс, стремление к власти, потребность быть любимым, любопытство — все они относятся к этому фундаментальному уровню. Но мы желаем разного и по-разному.
Другой уровень — эмоциональный. Чувства — сознательная оценка наших обстоятельств, того, как ведут себя наши желания и планы при столкновении с действительностью. Удовлетворение, покой, радость, испытываемые нами, показывают, что наши цели достигаются. Страх говорит нам о том, что нашим ожиданиям что-то угрожает; ярость — что наши ожидания натолкнулись на препятствие; грусть — это констатация потери. Разочарование, или фрустрация, — состояние, сообщающее нам о том, что наши надежды и потребности не удовлетворяются. Отчаяние — понимание того, что этим надеждам и никогда не суждено сбыться. Эстетический опыт, эйфория созидания, музыкальные переживания и, может быть, религиозный пыл — все это чувства, которые сообщают нам о присутствии больших врожденных ожиданий. Они показывают, что какое-то большое желание исполняется. Поэтому все культуры, в любом месте на Земле и в любом историческом времени, создавали музыку, живопись, религии.
Третий уровень составляют привязанности. Это психологические связи, которые крепко соединяют одного человека с другим, или с определенным типом опыта, или с вещью. Детская привязанность, привычки, склонности, условности, различные типы зависимости, обычаи, любовь, гнев — все то, что психоаналитики называют объектными отношениями, — являются феноменами этого типа или могут быть таковыми. Иногда нас объединяют непостоянные привязанности. Исследуя опыт скорби, я столкнулся с весьма ясным, но труднообъяснимым явлением. В неудачных, несчастливых браках можно было бы ожидать, что смерть одного из супругов будет переживаться другим супругом как избавление, но почти всегда происходит абсолютно противоположное: вдову или вдовца охватывает глубокая печаль и растерянность. Они лишились привязанности, которая, не имея ничего общего ни с любовью, ни со счастьем, стала своего рода условием жизни. На протяжении многих лет любой поступок супруга (или супруги) вызывал неприятие, а теперь человек скучает по нему (по ней). Потерян смысл жизни, состоявший прежде всего в том, чтобы выжить в неблагоприятных обстоятельствах.
Первая ошибка эмоционального интеллекта может выражаться в том, что человек путается в своих чувствах. Моим самым юным ученикам, пребывающим в полной эмоциональной растерянности, я обычно читал лекцию, которая называлась „Почему человек решил, что он влюблен?“. Вопрос вызывал сперва нервные юношеские ухмылки, которые сползали с лица по мере осознания сложности ответа на него. Первый ответ — „Это заметно“ — не выдерживал огня простейшей критики.
„Беглянка“ Марселя Пруста начинается с фразы, резкой, как звон бьющейся посуды: „Мадемуазель Альбертина уехала!“ Сто страниц книги посвящены рассказу главного героя о том, что он уже не любил Альбертину, что он только терпел ее исключительно из страха перед теми хлопотами и переживаниями, к которым привело бы расставание с ней.
Только что, осмысливая свое душевное состояние, я думал, что разлука без последнего свидания — это как раз то, о чем я мечтаю, я сопоставлял небольшие удовольствия, какие доставляла мне Альбертина, с богатой палитрой влечений, которым она препятствовала, и сознание, что она живет у меня, мое угнетенное состояние дало им возможность выдвинуться в моей душе на первый план, но при первом же известии об ее отъезде они не выдержали соперничества — мгновенно улетучились, я переломился, я пришел к выводу, что не хочу больше ее видеть, что я ее разлюбил. Но слова „Мадемуазель Альбертина уехала“ причинили мне жгучую боль, я чувствовал, что мне с ней не справиться, я должен был прекратить ее[17].
Таким образом, по Прусту, именно боль разлуки показывает нам глубину наших собственных чувств. Но он не говорит нам, к каким именно чувствам это относится. В его случае речь может идти об исчезновении привычки, нарушении укоренившихся обычаев, уязвленном самолюбии, утрате права обладания, смутном чувстве неуверенности, возможных элементах любовного чувства, которые, тем не менее, представляются несколько неясными, потому что могут также сопровождать и другие чувства, в том числе гнев.
Я говорю о любви потому, что это чувство следует глубоко проанализировать, поскольку под его влиянием мы принимаем необычайно важные решения. Любовные неудачи случаются довольно часто, обычно они переживаются болезненно, и представляется полезным знать, чему мы этим обязаны. Вот две самые очевидные причины:
1) то, что мы чувствовали, на самом деле не было любовью;
2) любовь была, но прошла.
Обе эти ситуации заслуживают внимательного рассмотрения.
Любовь по своей сути является желанием, и существует столько же видов любви, сколько объектов желания. Деньги, слава, тело, человек, дети, родина, я сам, Бог. Мы можем определить наиболее плодотворную любовь как желание счастья для другого человека. Будучи одним из видов желания, любовь может быть легко спутана с другими его видами. Подростком я прочитал новеллу Стефана Цвейга „Нетерпение сердца“, в которой рассказывалась трагическая история подобной ошибки. Желание помочь, или смягчить боль другого человека, или спасти его легко принять за любовь. Также и тщеславие, чрезмерное желание услышать похвалы, способствует заблуждению. Взаимная лесть является частью стратегии ухаживания. То, что представляется любовью, может быть удовлетворенным тщеславием. Также часто путают любовное возбуждение и охотничий азарт, азарт завоевателя. Ведь завоевание — мощное желание, но при этом не специфически любовное. Пусть эти примеры послужат иллюстрацией первой причины любовной неудачи: веры, что любовью было то, что на самом деле ею не являлось.
Для того чтобы осветить вторую причину, то есть когда любовь была, но прошла, необходимо вернуться к разнице между желанием и чувствами. Любовь — это желание, и некоторые желания со временем блекнут. Например, желание завоевать другого человека. Коль скоро оно исполнено, то безвозвратно пропадает. И нечто похожее случается с сексуальным желанием, когда за ним не следует нечто большее. Физическое привыкание умеряет возбуждение. Как говорил Тоно: „В человеческом теле нет ничего особенного“. Человеческая личность, напротив, неисчерпаема, поэтому, даже когда качества личности проявляются в том числе и с помощью тела, тело становится столь же неисчерпаемым. Истинный эротизм исполнен глубоко духовным содержанием.