— Мне тоже приходилось испытать его наклонности на своей шкуре, — заметила я, — и, признаться, я не прочь когда‑нибудь оказаться на его месте. Знаете, Клервиль, я так мечтаю следовать вашему примеру и хочу стать такой же, как вы, если это вообще возможно. С нынешнего дня Жюльетта не узнает счастья до тех пор, пока ваши пороки не сделаются моими.
В этот момент вошли четверо вызванных мною девушек; они были обнажены сообразно желанию моей новой подруги и, должна признать, являли собой весьма возбуждающую картину. Старшей не было и восемнадцати, самой младшей — пятнадцать; у всех четверых было безупречной красоты тело и очаровательное лицо.
— Отличный товар, — одобрительно кивнула Клервиль, внимательно осмотрев каждую.
Они принесли с собой розги, и Клервиль, так же придирчиво, осмотрела инструменты экзекуции.
— Очень хорошо, начнем по возрасту. Первой будешь ты, — указала она на самую молодую, — подойди ко мне и становись на колени. А теперь моли о пощаде и проси прощения за свое вчерашнее поведение.
— Вчерашнее поведение? Я не понимаю, мадам… Тогда Клервиль хлестко ударила ее по щеке.
— Повторяю еще раз: вчера ты очень дурно себя вела. Проси же прощения.
— Ах да, мадам, — пробормотала девочка, падая на колени, — великодушно прошу вас простить меня.
— Но я не намерена прощать тебя, пока не накажу. Поднимайся и поворачивайся ко мне задом.
Вначале Клервиль легонько, почти нежно, похлопала по прелестным ягодицам ладонью, затем ударила с такой силой, что на теле девочки отпечаталась красная пятерня. По щекам бедняжки потекли слезы. Она не ожидала такого поворота, так как прежде ничего подобного с ней не случалось. Клервиль пожирала ее глазами и с наслаждением слизывала слезы, катившиеся из детских испуганных глаз. А в глазах моей подруги загорелся похотливый огонек, дыхание ее участилось, стало хриплым, грудь высоко вздымалась, и я, кажется, слышала гулкие удары ее сердца. Она приникла губами ко рту своей жертвы, обсосала ее язык, потом, возбуждаясь все сильнее, еще раз очень сильно ударила ее по ягодицам, затем еще и еще раз.
|
|
— Ах ты, маленькая стерва, — процедила Клервиль сквозь зубы. — Я видела, чем ты вчера занималась: ласкала мужские члены, и не вздумай отпираться. Я не выношу таких мерзостей, потому что уважаю примерное поведение в людях и тем более ценю скромность в юных девушках.
— Клянусь вам, мадам…
— Не клянись, потаскуха, и довольно извиняться, — оборвала девочку Клервиль, безжалостно ущипнув ее за грудь. — Виновна ты или нет — это уже не имеет никакого значения, потому что я должна развлечься. Ничтожные создания вроде тебя годятся только для того, чтобы доставлять удовольствие таким женщинам, как я.
С. этими словами Клервиль принялась щипать самые нежные и уязвимые места прелестного тела жертвы, а та испускала пронзительные вопли, которые, впрочем, тут же таяли во рту распутницы. Пыл ее возрастал с каждой секундой, она изрыгала самые грязные ругательства, которые больше напоминали спазматические приступы ярости; она повалила девочку на кушетку, жадно обследовала ее зад, широко раздвинула ягодицы и вонзила в отверстие свой язык, потом принялась кусать юное тело; несчастная корчилась, стонала и кричала все громче и вдруг испустила нечеловеческий вопль, немало позабавивший мою подругу; она расхохоталась тем грубым хохотом порочных людей, в котором больше злобы, нежели веселья.
|
|
— Ах ты, моя лесбияночка, сейчас я сдеру с тебя всю шкуру, — говорила она сквозь смех, — клянусь потрохами всевышнего, этот маленький сосуд вонючего дерьма сейчас превратится в кровавое месиво.
Она взяла связку розог, левой рукой обхватила девочку за грудь и положила ее животом на свое колено так, чтобы маленький и трогательный в своей беззащитности зад оказался в самом удобном положении; какую‑то секунду Клервиль сосредоточенно молчала, точно размышляя о чем‑то или собираясь с мыслями, потом, не сказав ни слова, принялась за дело и нанесла около тридцати сильных, с оттягом, ударов, распределенных с таким искусством, что скоро каждая пядь свежей трепетно‑розовой девичьей плоти покрылась взбухающими на глазах красными полосками. Вслед за тем подозвала к себе, одну за другой, остальных девушек, и каждая, повинуясь ее приказу, поцеловала ее сначала в губы, облизала ей ягодицы, вставила язык в ее задний проход, где несколько раз повращала им, а в довершение всего каждая смирительно поблагодарила злодейку за справедливость и сообщила дополнительные сведения о дурном поведении жертвы. Когда подошла моя очередь, я расцеловала ее таким же образом, так же, языком, совершила с ней содомию, попросила наказать девочку по заслугам и разожгла в ней настоящую ярость. Когда я целовала ее в губы, она велела наполнить ее рот слюной и мигом проглотила ее, затем вернулась к прерванному занятию, осыпав девочку градом новых жестоких ударов, которых я всего насчитала сто пятьдесят. Клервиль приказала всем остальным служанкам облизать зад девочки, превратившийся в сплошную кровавую рану, и вливать кровь себе в рот, а потом долго целовала меня в губы своими окровавленными губами. Наконец, она остановилась и обратилась ко мне:
|
|
— Я изнемогаю, Жюльетта, и должна предупредить тебя, что пощады этим тварям не будет.
После таких слов она оставила свою жертву в покое и в знак благодарности заставила ее облизать свой анус и свою вагину.
— Очень хорошо, — сказала она, указывая на вторую. — Кажется, сейчас твоя очередь. Иди же сюда, сука.
Девушка, еще не пришедшая в себя после всего увиденного ужаса, вместо того, чтобы повиноваться, отпрянула назад. Однако Клервиль, ничуть не расположенная к великодушию, схватила строптивую за волосы и несколькими сильными пощечинами призвала ее к порядку.
— Ого, — усмехнулась она, когда вторая жертва разрыдалась, — это мне нравится больше.
Поскольку вторая девушка — прелестное шестнадцатилетнее создание — уже имела вполне сформировавшиеся формы, Клервиль стиснула ее груди обеими руками и держала до тех пор, пока бедняжка не закричала от боли; затем несколько мгновений страстно кусала их.
— А теперь, — проговорила она, задыхаясь от вожделения, — поглядим на твою задницу. — Эта часть тела привела ее в полнейший восторг, и прежде чем обрушить на нее свою ярость, она воскликнула: — Что за чудо, эти щечки!
Покачав, от восхищения головой, Клервиль прильнула к ягодицам, уткнулась в это чудо Природы и целую минуту сосала отверстие; вслед за тем перевернула девочку на спину, облобызала ей клитор, потом быстро снова перевернула на живот. На этот раз она стала бить не ладонью — сжатым кулаком обрабатывала она хрупкое тело до тех пор, пока оно не стало черно‑синим от бедер до плеч.
— Разрази гром мои потроха! — кричала она. — Я схожу с ума! У этой стервы самая прекрасная жопка, какую я только видела.
Она взяла розги и с остервенением набросилась на жертву, но после нескольких первых ударов изменила тактику: теперь левой рукой оттягивала в сторону одну из маленьких округлых ягодиц, а правой наносила удары, которые приходились точно по обнажившемуся заднему проходу и по чувствительной перемычке, разделяющей оба отверстия, так что скоро из промежности девочки обильно полилась кровь. При этом Клервиль заставила целовать себя в губы и ласкать анус, этим занялись все четверо: трое служанок и я, однако только мне она дозволила проглотить свою слюну. Третья жертва испытала все то же самое, что первая, а четвертая — то же, что вторая, и в конце концов все четверо были выпороты самым нещадным образом. Когда вся эта сложная церемония закончилась, Клервиль, прекрасная как Венера в своем экстазе, выстроила девушек в ряд, пожелав убедиться, что их изящные зады истерзаны в достаточной мере, и, заметив, что одной досталось меньше остальных, добавила еще пятьдесят ударов, осмотрела их еще раз и осталась довольна.
— Хочешь, Жюльетта, чтобы я и тебя отделала так же?
— Конечно, — не задумываясь, ответила я. — Как вы могли подумать, будто я не хочу преумножить вашу радость? Не церемоньтесь, бейте меня, вот вам мое тело, все мое существо в вашем распоряжении.
— В таком случае, — сказала она, — забирайся на плечи самой юной из этих мерзавок, а пока я буду тебя стегать, трое других будут исполнять мои указания. Берите розги — сказала она им. — Вот ты, — указала на самую стройную, — будешь первой. Слушай меня внимательно: ты должна встать на колени передо мной сзади и громко, с восторгом, расхваливать мою попку, потом раздвинешь мои пухленькие щечки и засунешь свой язык как можно глубже в заднюю мою норку, а пальцем будешь массировать клитор. После этого встанешь и с ругательствами выдашь мне две сотни ударов — вначале не очень сильных, а потом все сильнее и сильнее. Это же относится ко всем остальным: вы будете делать это по очереди. Итак, вперед, рабыни!
Одной рукой Клервиль терзала ягодицы девочки, на чьих плечах сидела я, а другой порола меня совсем нешуточным образом; в то же самое время остальные наши помощницы в точности следовали ее указаниям, и великая распутница, спеша насладиться всем, что было в ее распоряжении, поочередно целовала не занятых в данный момент девушек. Исполосовав меня до крови, эта жестокая блудница расцеловала и жадно облизала все следы своей страсти, и, получив назначенное число ударов, велела сменить положение.
На колени встала самая старшая; Клервиль сильно прижалась влагалищем к ее лицу и принялась тереться своими нижними губками и клитором о ее нос, рот, глаза, поминутно исторгая семя на ее лицо. Две девушки — одна справа, вторая слева — нещадно пороли мою подругу, а та, сжимая в каждой руке по связке розог, отыгрывалась на двух других услужливо подставленных задницах; я стояла на плечах нашей коленопреклоненной служанки, и Клервиль, впиваясь губами в мою вагину, испытывала свой полноценный оргазм, который сопровождался сдавленными стонами, конвульсиями и был, пожалуй, самым сладострастным, самым неистовым и продолжительным из всех, что я встречала за всю свою жизнь.
— О Господи, как же это чудесно! Давайте же продолжим! — вскричала она, не успев перевести дыхание. — У меня пошла сперма, поэтому я не могу терять времени. Не останавливайтесь, рабские души: лижите, сосите, порите и ласкайте меня, сколько хватит сил!
Самую старшую положили на кушетку, я уселась на ее лицо, склонилась вперед, и голову мою обхватили сильные бедра Клервиль. Я сосала ее вагину, снизу сосали меня, а самая юная подставляла свои ягодицы поцелуям наставницы, которую третья содомировала искусственным органом; еще одна, самая гибкая из четверых, пальцем массировала клитор Клервиль и одновременно предоставляла в ее распоряжение свои прелести. Таким образом наша распорядительница получала все мыслимые удовольствия сразу: наслаждалась красивейшим задом одной из участниц, вторая лизала ее влагалище, третья содомировала ее, четвертая ласкала клитор.
Через несколько минут, прошедших в безумных ласках, она обратилась ко мне: — Знаешь, Жюльетта, я возбуждена до крайности, мне необходима хорошая встряска, и верное средство для этого — самые грязные и отвратительные ругательства, какие вы знаете. Вы что, сучки, совсем оглохли?
Тут случилась неловкая заминка, так как мои девушки, взятые из самых добропорядочных семейств и занимавшиеся распутством только в моем обществе, просто‑напросто не знали тех эвфемизмов, которые могли усладить слух Клервиль; тем не менее они сделали отчаянную и, конечно, неудачную попытку, и мне пришлось прийти им на помощь: я принялась осыпать градом оскорблений Всевышнего, в чье существование либертина верила не более, чем я. Поскольку язык мой переключился на другой род деятельности, служанка, которая ласкала до этого Клервиль, заменила меня и стала лизать ей влагалище, я же сосредоточилась на богохульстве и покрыла каждого из христианской троицы таким отборным матом, какого они не слышали за всю свою жизнь. Лесбиянка беспрерывно постанывала, громко вздыхала, однако извержение все не наступало, поэтому снова пришлось менять позы. Я не видела более величественного, более прекрасного и возбуждающего зрелища, нежели эта необыкновенная женщина в заключительной стадии ритуала, и пожелай художник изобразить богиню сладострастной любви, лучше модели он бы не нашел: она обхватила руками мою шею, крепко прижалась к моей груди и четверть часа сосала мне язык, заставив девушек целовать себе ягодицы, сплошь покрытые ярко‑красными следами порки и составлявшие восхитительный контраст с алебастровой белизной остального тела.
— Клянусь трижды великим божеством содомитов и лесбиянок, — бормотала она, дрожа все сильнее, — мое влагалище клокочет как разъяренный вулкан, Жюльетта, в таком состоянии я способна на все, нет на свете такого преступления, которое я не могла бы совершить прямо сейчас, не сходя с места. Ах, любовь моя, шлюха моя ненаглядная, любимая моя наперсница, я безумно люблю тебя и в твоих объятиях хотела бы провести остаток жизни… Ах, Жюльетта, признайся, что нет ничего приятнее в злодействе, чем безнаказанность, деньги и хорошее здоровье. Я прошу тебя: придумай что‑нибудь неслыханное, что‑нибудь чудовищное и мерзкое…
Я еще раньше заметила, что особенно сильно возбуждает ее самая юная из служанок и шепотом спросила:
— Вы не хотели бы замучить ее до смерти?
— Нет, — прошептала она в ответ, — это мне не подходит: я не имею ничего против того, чтобы всласть поиздеваться над женщиной, но убить ее… Словом, я предпочла бы мужчину. Только мужчины вдохновляют меня на настоящую жестокость, я хочу мстить им за все, что они с нами делают, пользуясь правом сильного. Ты не представляешь, с какой радостью я убила бы самца, любого самца… Боже мой, с каким восторгом я бы его пытала; я нашла бы медленный, верный и мучительнейший способ умертвить его. Ты в свое время сама узнаешь это наслаждение, а пока, увы, у тебя в доме нет мужчин, поэтому давай закончим наш вечер обычными упражнениями похоти, раз уж нет возможности завершить его настоящим злодейством.
В конце концов изощренное распутство истощило ее в тот вечер: она искупалась в ванной, наполненной розовой водой, высушилась, побрызгала на себя духами и завернулась в прозрачный, открытый во многих местах халат, после чего мы сели ужинать.
Клервиль была настолько же неподражаема за столом, как и в постели, настолько же требовательна и оригинальна в еде, как и в наслаждениях плоти; она питалась только мясом птиц бойцовых пород, которое следовало очистить от костей и затем подать в различных причудливых формах; пила она обыкновенно подслащенную воду, в которую, независимо от времени года, добавлялся лед, и в каждый бокал этого напитка она капала двадцать капель лимонной эсенции и вливала две чайных ложки экстракта цветов апельсина; она никогда не прикасалась к вину, но потребляла большое количество кофе и ликеров; ела она чрезвычайно много и из более, чем пятидесяти стоявших на столе блюд не пропускала ни одного. Заранее предупрежденная о ее вкусах, я лозаботилась о том, чтобы угодить всем ее желаниям. Эта очаровательная дама, привыкшая — всегда и всюду, где и когда это возможно — не отступать от своих правил и привычек, рекомендовала мне их с такой доброжелательной настойчивостью, что я также полюбила подобную диету, не считая, однако, ее воздержания что касается вина: я до сих пор имею такую слабость и, без сомнения, сохраню ее до конца своих дней.
За ужином я призналась подруге, что меня восхищает и изумляет ее либертинаж.
— Ты не все еще видела, — скромно отвечала она, — это лишь малая толика того, чем я обыкновенно занимаюсь во время оргий. Я очень хочу как‑нибудь вместе с тобой насладиться по‑настоящему; хочу, чтобы тебя приняли в клуб, в котором состою сама и члены которого отличаются чудовищным бесстыдством и распутством. На собрания женатый мужчина приводит свою жену, брат — сестру, отец — дочь, холостяк — своего приятеля, молодой человек — свою возлюбленную; мы собираемся в большой зале, где каждый получает удовольствие сообразно своим вкусам и подчиняется только собственным желаниям и своему воображению. Чем раскованнее ведет себя человек, чем неординарнее его поступки, тем большим уважением он пользуется среди нас, а тем, кто наиболее отличился в сластолюбии или придумал новые средства и способы получать удовольствия, мы выдаем призы.
— О, моя прелесть, — воодушевилась я, заключая Клервиль в объятия, — как возбуждает меня ваш рассказ и как я буду счастлива оказаться в вашем обществе!
— А ты уверена, что тебя примут? — лукаво прищурилась Клервиль. — Кандидаты у нас проходят самые серьезные испытания.
— Неужели вы сомневаетесь в моих способностях и в моей решимости? Неужели вы считаете меня недостойной, зная, чем я занималась, не моргнув глазом, в компании Нуарсея и Сен‑Фона?
— Это верно, — согласилась она, — в тебе совершенно нет стыда, а это самое главное. В конце концов твои шансы не так уж и малы. — Затем ее голос зазвенел от воодушевления. — Видишь ли, Жюльетта, очень редко человек находит взаимопонимание или получает взаимное удовольствие с тем, с кем он связан брачными и прочими родственными узами, и, как правило, брак оборачивается отвращением и отчаянием, а чтобы избежать этого, чтобы сокрушить эти мерзкие общественные условности, которые заточают несчастных супругов в пожизненную тюрьму брака, необходимо, чтобы все мужчины и все женщины, без исключения, вступали в подобные клубы. Сотни мужей вместе со своими женами, сотни отцов со своими дочерьми получают у нас все, чего им недостает в обыденной жизни. Допустим, уступая своего супруга другой женщине, я даю ей то, чего не в состоянии дать ей собственный супруг, а от ее благоверного получаю наслаждения, недоступные мне в моей брачной постели. Обмены эти множатся до бесконечности, и таким образом за один вечер женщина может наслаждаться сотней мужчин, а мужчина — сотней женщин; такие праздники плоти закаляют и выявляют характер человека, помогают ему познать самого себя; там царит полнейшая свобода нравов, вкусов и фантазии: мужчина, питающий отвращение к женщинам, развлекается со своими приятелями, женщина, которую привлекают представительницы собственного пола, свободно отдается своим наклонностям; никаких рамок, никаких помех, никакого стыда и скромности — только желание вкусить как можно больше самых разных наслаждений. При этом индивидуальные интересы совпадают с интересами общими, слов'ом, абсолютная и полная гармония. Наш клуб существует пятнадцать лет, и за все это время я не встречала там ни одной недовольной физиономии. Наши отношения исключают ревность и страх измены, а эти чувства — самые коварные враги человеческого счастья, даже одна лишь эта причина возвышает наш клуб над унылыми супружескими союзами, где муж и жена, скрывающие свою личную жизнь друг от друга, обречены либо на пожизненное несчастье, либо на горькие сожаления, ибо часто брак можно разорвать только ценой бесчестья для обоих. Я уверена, что наш пример вдохновит, в конце концов, все человечество, хотя знаю, что на этом пути стоят многие предрассудки, но предрассудок недолговечен, если ему противостоит истинно философский ум. Я вступила в этот клуб в первый же год своего замужества, когда мне было шестнадцать. Признаться, вначале я краснела от стыда при мысли о том, что мне придется появиться обнаженной перед множеством мужчин и женщин, однако за три дня пообвыклась и стала чувствовать себя как рыба в воде. Меня вдохновил пример других, и без ложной скромности скажу, что на четвертый день, увидев, как все вокруг меня вдохновенно и изобретательно погружаются в грязь и бесстыдство, я со всем жаром юной души бросилась в эту пучину и скоро превзошла всех остальных как в смысле теории, так и практики.
Рассказ об этой необыкновенной конгрегации произвел на меня такое действие, что я решила не оставлять Клервилъ в покое до тех пор, пока она не поклянется помочь моему вступлению в ее клуб. Клятва ее была скреплена новыми извержениями спермы, которую мы обе сбросили в изрядном количестве на глазах троих здоровенных лакеев: они держали в руках канделябры с горящими свечами, пока мы страстно ласкали друг друга, и хотя это зрелище невероятно возбуждало их, Клервиль строго‑настрого запретила им даже шелохнуться.
— Вот тебе еще один пример, — сказала она, — того, как человек привыкает к цинизму, и чтобы попасть в наш клуб, тебе придется доказать делом, что такая привычка у тебя есть.
Мы расстались, очарованные друг другом, пообещав встретиться снова при первой же возможности.
Нуарсею не терпелось узнать, как продвигаются мои отношения с мадам де Клервиль, и я в самых восторженных выражениях рассказала ему обо всем. Он захотел пикантных подробностей и получил их, затем, так же, как и Клервиль, попенял мне за то, что я держу недостаточно женщин у себя в доме. На следующий день я наняла еще восьмерых; теперь мой сераль состоял из двенадцати красивейших в Париже девушек, и каждый месяц я меняла их на дюжину свежих.
Я поинтересовалась, посещает ли Нуарсей клуб, о котором говорила Клервиль.
— В те времена, когда мужчины составляли большинство, — ответил он, — я не пропускал ни одного собрания, но теперь там всем заправляют представительницы слабого пола, чьей власти я не признаю. Сен‑Фон того же мнения и вскоре после меня также вышел ^ из клуба. Но это ничего не значит, — продолжал Нуарсей, — если подобные забавы тебя интересуют, и если Клервиль находит в них удовольствие, я не вижу причин, почему бы и тебе не присоединиться к ним: любой порок имеет ценность, только добродетель смертельно скучна. На этих сборищах ты досыта утолишь свои страсти, и тебе хорошенько прочистят все трубы, поэтому в этом нет ничего плохого, и я тебе советую как можно скорее пройти вступительные испытания.
Он спросил, рассказала ли моя новая подруга о всех своих приключениях, я отрицательно покачала головой, и Нуарсей, улыбнувшись, заметил:
— Хотя у тебя и философский склад ума, и факт этот не мог остаться для нее незамеченным, она, очевидно, просто не захотела тебя шокировать. Ведь Клервиль — образец сластолюбии, жестокости, разврата и атеизма; она погрязла в чудовищной грязи и мерзости, только общественное положение и громадное богатство спасают ее от эшафота, которого она заслуживает многократно: сложи вместе ее ежедневные поступки, помножь их на число дней в месяце, и ты получишь потрясающую сумму; выходит, если даже вешать Клервиль каждый день, такое наказание не будет чрезмерно суровым. Сен‑Фон очень высокого мнения о ней и тем не менее, насколько мне известно, предпочитает тебя по многим причинам, поэтому, Жюльетта, продолжай в том же духе и постарайся оправдать доверие того, кто может сделать тебя безмерно счастливой или глубоко несчастной.
Я заверила его, что сделаю все, чтобы не обмануть его надежд; Нуарсей отвез меня на ужин в свой дом, где мы долго беседовали и провели ночь, развлекаясь с двумя обходительными слугами, которые сполна удовлетворили все прихоти этого знатока сладострастия.
Вскоре после всех этих событий, которые всколыхнули мою душу, после всего, что я узнала за это время, я дошла до того, что стала ощущать просто‑таки физиологическую потребность совершить свое собственное преступление без постороннего внушения и без чьей бы то ни было помощи, кроме того, я сгорала от нетерпения узнать, так ли уж надежна обещанная мне безнаказанность. Я все тщательно продумала и, наконец, решилась на самый ужасный и рискованный поступок. Желая подвергнуть испытанию свою отвагу и свою жестокость, однажды поздним вечером я облачилась в мужское платье, рассовала по карманам несколько пистолетов, незаметно вышла из дома, остановилась на глухом перекрестке и стала ждать первого встречного с намерением ограбить и убить его просто так, ради удовольствия. Я стояла, прислонившись к стене, и ощущала в себе небывалый подъем, который обычно вызывают сильные страсти и который сродни животному инстинкту, необходимому для того, чтобы насладиться злодейством.
Дрожа от нетерпения, я чутко вслушивалась в тишину и напрягалась при каждом шорохе; я до боли в глазах всматривалась в темноту и малейшее движение ночных теней принимала за приближавшуюся добычу. Наконец, где‑то в отдалении послышалось невнятное жалобное бормотание. Я бросилась в ту сторону и увидела бедно одетую женщину, сидевшую на пороге дома.
— Ты кто такая? — спросила я, подходя к ней вплотную.
— Самая несчастная из людей, — всхлипнула она, и я заметила, что ей было не более тридцати лет, — и если вы — посланец смерти, значит, вы пришли с доброй вестью.
— В чем же твое несчастье?
— О, это ужасная история, — ответила она, подняв голову, и при тусклом свете уличного фонаря я разглядела приятное и нежное лицо. — Вряд ли можно найти человека несчастнее меня. Вот уже неделя, как у меня нет ни работы, ни денег; последнее время мы жили вот в этом доме, в крохотной комнатке, потому что нам нечем было платить за квартиру, даже не на что купить молока для ребенка, за это его отобрали у меня, а мужа посадили в тюрьму. Меня бы тоже арестовали, если бы я не убежала от злодеев, которые так жестоко обошлись с моей семьей. И вот я сижу на пороге дома, который когда‑то принадлежал мне: ведь я не всегда была нищей, сударь. В добрые времена, когда я могла себе позволить, я помогала нуждающимся, может быть, и вы мне теперь поможете? Мне нужно совсем немного.
Когда я услышала эти слова, горячая волна радости пробежала по моим жилам. О Боже, подумала я, какой удачный случай, и как сладостно будет мое преступление.
— Поднимайся, — грубо сказала я. — В конце концов у тебя осталось твое тело, и я хочу им насладиться.
— Помилуйте, сударь! Меня терзает безутешное горе, а вы говорите мне такие вещи.
— Хватит болтать и делай, что тебе сказано, иначе горько пожалеешь об этом.
Я рывком поставила ее на ноги и приступила к осмотру; должна признать, что он не разочаровал меня: под юбками скрывались свежие, упругие и аппетитные прелести.
— А ну‑ка, иди сюда. — Я положила ее руку на свое влагалище. — Да, да, я женщина! И нечего таращить глаза. Становись на колени и поцелуй меня для начала.
— О Господи! Оставьте меня, оставьте, мне это противно! Я бедная, но честная женщина, ради всего святого прошу вас не унижать меня.
Она хотела убежать, я схватила ее за волосы и приставила, пистолет к ее виску.
— Умри стерва! Убирайся к черту и передай ему, что тебя послала Жюльетта.
Да, друзья мои, я убила ее наповал, и когда из головы у нее брызнула кровь, почувствовала, как по моим бедрам потекла теплая жидкость.
Так вот они, сладкие плоды злодейства, думала я; права была моя подруга, когда рассказывала о них с таким упоением. О небо! Какие неземные удовольствия даришь ты порой нам, смертным!
Услышав пистолетный выстрел, жители соседних домов прильнули к окнам, и мне пришлось спасаться бегством, а где‑то в темноте слышались крики: «Полиция! Полиция!» Была уже глухая ночь, когда меня схватили, и обнаруженные при мне пистолеты не оставили у полицейских никакого сомнения относительно автора преступления. На первый же вопрос я раздраженно ответила:
— Везите меня в резиденцию господина Сен‑Фона, он вам все объяснит.
Растерявшийся сержант не осмелился возражать, хотя мне все‑таки связали руки; карета тронулась, я сидела между двух мрачных и молчаливых субъектов, а из моего влагалища продолжала вытекать густая липкая сперма: вот уж правду говорят, что и цепи сладостны для злодея, потому что продлевают спазмы наслаждения.
Сен‑Фон еще не ложился, и слуга пошел предупредить его; когда меня ввели в кабинет, я увидела улыбающегося министра.
— Все в порядке, — бросил он сержанту, — если бы вы не привезли эту даму в мой дом, не сносить бы вам головы. А теперь можете быть свободны, вы честно выполнили свой долг. А это происшествие должно остаться в тайне: оно вас не касается. Надеюсь, вы меня поняли?
Оставшись наедине со своим любовником, я во всем призналась, и пока рассказывала все подробности своего приключения, член его набухал, твердел на глазах, а к концу рассказа взметнулся вверх. Он поинтересовался, полюбовалась ли я предсмертной агонией несчастной женщины, и я ответила, что, к сожалению, у меня не было времени.
— Я так и думал. В подобных обстоятельствах вся беда в том, что удовольствие не бывает полным, всеобъемлющим.
— Вы правы, но и в случайном уличном преступлении есть своя прелесть.
— Знаю, знаю, у меня немало таких за плечами; в них тоже есть приятные моменты: нарушение общественного порядка, скандал и тому подобное, включая особую строгость закона к таким проступкам, в конце концов, можно причислить к ним крайнюю нужду этой женщины… Но вообще‑то похвастать тут нечем. Ты могла бы привести ее к себе домой, и мы оба получили бы хорошее развлечение. Кстати, сержант не узнал ее имя?
— Если не ошибаюсь, господин мой, ее звали Симон.
— Симон. Ну конечно же! Я рассматривал это дело несколько дней тому назад. Действительно, Симон. Мужа я отправил в тюрьму, а ребенка поместили в детский приют. Знаешь, Жюльетта, эту женщину я хорошо помню: прехорошенькая и приличного происхождения. Я берег ее для твоих забав, и она сказала тебе правду, что ее семья когда‑то процветала, и если бы не банкротство и разорение… Значит, ты просто наложила заключительный штрих на мое преступление, тогда этот факт делает всю историю привлекательной от начала до конца.
Возбуждение Сен‑Фона довершил мой мужской костюм. Он увел меня в будуар, где принимал меня в первый раз, когда я пришла в его дом. Появился лакей, Сен‑Фон, дрожащими от вожделения руками расстегнул мне панталоны и велел ему целовать мне ягодицы, потом взял в руку член слуги и стал тереть его конец о мой задний проход, затем ввел его внутрь; в довершение всего сластолюбец овладел мною сзади, заставив меня сосать лакейский член, а когда я сделала его твердым как жезл, он вставил его в свою задницу. После он признался мне, что в большей мере его оргазм ускорила мысль о том, что он наслаждался задом женщины, которая заслуживает виселицы.