Прощай, Мензелинск!
Уезжаю. Пора!
Гостил я недолго. Умчусь не на сутки.
Прими эти строки мои,
что вчера
Я, вдруг загрустив, написал ради шутки.
Пусть здравствуют улицы эти, дома
И серая, снежная даль горизонта!
И пусть лейтенанты, что прибыли с
фронта,
Красивейших девушек сводят с ума!
Пусть здравствуют долго старушки твои,
Что с давней поры к веретенам прильнули!
И пусть они плачут
в те дни, как бои
Солдат молодых призывают под пули!
Пусть здравствуют также мальчишки!
Они,
Сражаясь на улицах, «ходят в атаку»
И «Гитлером» метко зовут в эти дни
От злобы охрипшую чью‑то собаку.
Завод пивоваренный здравствует пусть!
На площади встал он девицею модной.
Я должен признаться, что чувствую
грусть:
Расстаться приходится с пеной холодной.
Шункар[3]твой пусть здравствует лет
еще сто!
Актерскою славой греметь не устал он.
Но черт бы побрал твой театр за то,
Что нынче спектаклей играет он мало.
Пусть здравствует каждый твой шумный
базар!
Вкусней твоих семечек сыщешь едва ли.
Пусть здравствует баня, но только бы пар,
Но только бы воду почаще пускали!
Пусть здравствует клуб твой! Он был бы
не плох,
Да белых медведей теплее берлога.
Собрать бы туда всех молоденьких снох,
Чтоб клуб они этот согрели немного.
Невесты пусть здравствуют! Жаль их до
слез.
Помады отсутствие их не смущает.
Но как разрешишь их важнейший вопрос,
Когда женихов в Мензелях не хватает?
О девушках надо подумать всерьез,
Ведь каждый бухгалтер, что любит
конкретность,
В расчет не берет «жениховский вопрос»
И с них вычитает налог за бездетность.
Прощайте, друзья!
И простите вы мне
|
|
Шутливые строки.
Я еду сражаться.
Вернусь, коль останусь живым на войне.
Счастливо тебе, Мензелинск, оставаться.
1941
Слеза
Покидая город в тихий час,
Долго я глядел в твои глаза.
Помню, как из этих черных глаз
Покатилась светлая слеза.
И любви и ненависти в ней
Был неиссякаемый родник.
Но к щеке зардевшейся твоей
Я губами жаркими приник.
Я приник к святому роднику,
Чтобы грусть слезы твоей испить
И за все жестокому врагу
Полной мерой гнева отомстить.
И отныне светлая слеза
Стала для врага страшнее гроз,
Чтобы никогда твои глаза
Больше не туманились от слез.
Февраль 1942. Волховский фронт
Сон
Все о тебе я думаю, родная,
В далекой незнакомой стороне.
И где‑нибудь в пути, глаза смыкая,
С тобой встречаюсь лишь в недолгом сне.
Ко мне идешь ты в платье снежно‑белом,
Как утренний туман родных полей.
И, наклоняясь, голосом несмелым
Мне шепчешь тихо о любви своей.
С какой тревогой ты мне гладишь щеки
И поправляешь волосы опять.
«К чему, родная, этот вздох глубокий?»
В ответ ты начинаешь мне шептать:
– А я ждала, я так ждала, мой милый.
Ждала, когда придет конец войне.
В бою сразившись с грозной вражьей
силой,
С победою примчишься ли ко мне?
Подарков приготовила я много.
Но все ж подарка не нашла ценней,
Чем сердце, что, объятое тревогой,
Бессонных столько видело ночей.
Глаза открыл я. Что это со мною?
Весь полон странным сновиденьем я
Мне волосы тревожною рукою
Погладила любимая моя.
|
|
Как горько мне и сладко пробужденье.
Любимая, ты знаешь ли о том? –
Была ты мне не только на мгновенье
И светлою мечтой, и сладким сном.
Я позабыть не в силах, как впервые
Ты напоила пламенем меня.
В глазах сверкали искры озорные
От радостного, скрытого огня.
А нежности в тебе так много было,
Меня ласкала ты как малыша…
Любить весну ты друга научила,
Чтобы рвалась в полет его душа!
Я в смертный бой иду с винтовкой новой
За жизнь, что вечно сердцу дорога.
Нас ненависть зовет, и мы готовы
Взойти к победе по костям врага.
Жди, умница, мы встретимся с тобою,
Вернусь, сметя всю нечисть за порог.
Заря займется над родной страною,
Как нашего бессмертия исток.
Меня прижмешь ты к сердцу, как бывало.
И скажешь: «Все тебе я отдаю.
Подарков много, но прими сначала
Любовь мою!»
За эту вот любовь, за наше счастье
Иду навстречу ярости войны.
Поверь, мой друг:
мне бури и ненастья
И никакие битвы не страшны.
Март 1942. Волховский фронт
Последняя песня
Из моабитских тетрадей
Прости, Родина!
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чем‑нибудь бросит упрек?
Волхов – свидетель: я не струсил,
Пылинку жизни моей не берег.
В содрогающемся под бомбами,
Обреченном на гибель кольце,
Видя раны и смерть товарищей,
Я не изменился в лице.
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
|
|
Секунды моего бытия.
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: – Приди! Добей!.. –
Просил: – Избавь от жестокого
рабства! –
Молил медлительную: – Скорей!..
Не я ли писал спутнику жизни:
«Не беспокойся, – писал, – жена.
Последняя капля крови капнет –
На клятве моей не будет пятна».
Не я ли стихом присягал и клялся,
Идя на кровавую войну:
«Смерть улыбку мою увидит,
Когда последним дыханьем вздохну».
О том, что твоя любовь, подруга,
Смертный огонь гасила во мне,
Что родину и тебя люблю я,
Кровью моей напишу на земле.
Еще о том, что буду спокоен,
Если за родину смерть приму.
Живой водой эта клятва будет
Сердцу смолкающему моему.
Судьба посмеялась надо мной:
Смерть обошла – прошла стороной.
Последний миг – и выстрела нет!
Мне изменил
мой пистолет…
Скорпион себя убивает жалом,
Орел разбивается о скалу.
Разве орлом я не был, чтобы
Умереть, как подобает орлу?
Поверь мне, родина, был орлом я, –
Горела во мне орлиная страсть!
Уж я и крылья сложил, готовый
Камнем в бездну смерти упасть.
Что делать?
Отказался от слова,
От последнего слова друг‑пистолет.
Враг мне сковал полумертвые руки,
Пыль занесла мой кровавый след…
…Я вижу зарю над колючим забором.
Я жив, и поэзия не умерла:
Пламенем ненависти исходит
Раненое сердце орла.
Вновь заря над колючим забором,
Будто подняли знамя друзья!
Кровавой ненавистью рдеет
Душа полоненная моя!
Только одна у меня надежда:
Будет август. Во мгле ночной
Гнев мой к врагу и любовь к отчизне
Выйдут из плена вместе со мной.
Есть одна у меня надежда –
Сердце стремится к одному:
В ваших рядах идти на битву.
Дайте, товарищи, место ему!
Июль 1942
Воля
И в час, когда мне сон глаза смыкает,
И в час, когда зовет меня восход,
Мне кажется, чего‑то не хватает,
Чего‑то остро мне недостает.
Есть руки, ноги – все как будто цело,
Есть у меня и тело и душа.
И только нет свободы! Вот в чем дело!
Мне тяжко жить, неволею дыша.
Когда в темнице речь твоя немеет,
Нет жизни в теле – отняли ее,
Какое там значение имеет
Небытие твое иль бытие?
Что мне с того, что не без ног я вроде:
Они – что есть, что нету у меня,
Ведь не ступить мне шагу на свободе,
Раскованными песнями звеня.
Я вырос без родителей и все же
Не чувствовал себя я сиротой.
Но то, что было для меня дороже,
Я потерял: отчизну, край родной!
В стране врагов[4]я раб тут, я невольник,
Без родины, без воли – сирота.
Но для врагов я все равно – крамольник,
И жизнь моя в бетоне заперта.
Моя свобода, воля золотая,
Ты птицей улетела навсегда.
Взяла б меня с собою, улетая,
Зачем я сразу не погиб тогда?
Не передать, не высказать всей боли,
Свобода невозвратная моя.
Я разве знал на воле цену воле!
Узнал в неволе цену воли я!
Но коль судьба разрушит эти своды
И здесь найдет меня еще в живых, –
Святой борьбе за волю, за свободу
Я посвящу остаток дней своих.
Июль 1942
Лес
Уж гаснет день, –
я все еще стою
С отяжелевшею душою
И, молча думу думая, смотрю
На лес, что высится стеною.
Там, может, партизаны разожгли
Костер под вечер – пляшут ветки –
И «Дедушкины» смелые орлы
Сейчас вернулись из разведки.
Там на ночь, может быть, товарищ «Т»
Большое дело замышляет,
И чудится – я слышу в темноте,
Как храбрый саблю направляет.
Лес, лес, смотри, между тобой и
мной
Кольцом железные ограды,
Но тело лишь в плену,
а разум мой,
Мой дух не ведает преграды.
Свободный, он кружит в лесном краю,
Твои тропинки проверяет,
И лягу ль в ночь иль поутру встаю –
Меня твой голос призывает.
Лес, лес,
ты все зовешь меня, звеня,
Качаясь в сумраке сосновом,
И учишь песням ярости меня,
И песням мщения суровым.
Лес, лес,
как доля тяжела моя!
Как низок этот плен позорный!
Скажи, где верные мои друзья,
Куда их спрятал, непокорный?
Лес, лес,
веди меня скорее к ним,
Оружье дай – отваги полный,
Умру, сразившись с недругом моим
И клятву чистую исполнив!
Июль 1942
Красная ромашка
Луч поляну осветил
И ромашки разбудил:
Улыбнулись, потянулись,
Меж собой переглянулись.
Ветерок их приласкал,
Лепестки заколыхал,
Их заря умыла чистой
Свежею росой душистой.
Так качаются они,
Наслаждаются они.
Вдруг ромашки встрепенулись,
Все к подружке повернулись.
Эта девочка была
Не как все цветы бела:
Все ромашки, как ромашки,
Носят белые рубашки.
Все – как снег, она одна,
Словно кровь, была красна.
Вся поляна к ней теснилась:
– Почему ты изменилась?
– Где взяла ты этот цвет? –
А подружка им в ответ:
– Вот какое вышло дело.
Ночью битва здесь кипела,
И плечо в плечо со мной
Тут лежал боец‑герой.
Он с врагами стал сражаться,
Он один, а их пятнадцать.
Он их бил, не отступил,
Только утром ранен был.
Кровь из раны заструилась,
Я в крови его умылась.
Он ушел, его здесь нет –
Мне одной встречать рассвет.
И теперь, по нем горюя,
Как Чулпан‑звезда горю я.
Июль 1942
Пташка
Бараков цепи и песок сыпучий
Колючкой огорожены кругом.
Как будто мы жуки в навозной куче
Здесь копошимся. Здесь мы и живем.
Чужое солнце всходит над холмами,
Но почему нахмурилось оно? –
Не греет, не ласкает нас лучами, –
Безжизненное, бледное пятно…
За лагерем простерлось к лесу поле,
Отбивка кос там по утрам слышна.
Вчера с забора, залетев в неволю,
Нам пела пташка добрая одна.
Ты, пташка, не на этом пой заборе.
Ведь в лагерь наш опасно залетать.
Ты видела сама – тут кровь и горе,
Тут слезы заставляют нас глотать.
Ой, гостья легкокрылая, скорее
Мне отвечай: когда в мою страну
Ты снова полетишь, свободно рея?
Хочу я просьбу сказать одну.
В душе непокоренной просьба эта
Жилицею была немало дней.
Мой быстрокрылый друг! Как песнь
поэта
Мчись на простор моих родных полей.
По крыльям‑стрелам и по звонким
песням
Тебя легко узнает мой народ.
И пусть он скажет: – О поэте весть нам
Вот эта пташка издали несет.
Враги надели на него оковы,
Но не сумели волю в нем сломить.
Пусть в заточенье он, поэта слово
Никто не в силах заковать, убить…
Свободной песней пленного поэта
Спеши, моя крылатая, домой.
Коль сам погибну на чужбине где‑то,
То будет песня жить в стране родной!
Август 1942
«Былые невзгоды…»
Былые невзгоды,
И беды, и горе
Промчатся, как воды,
Забудутся вскоре.
Настала минута,
Лучи засияли,
И кажется, будто
Не знал ты печали.
Но ввек не остудишь
Под ветром ненастья,
Но ввек не забудешь
Прошедшего счастья.
Живете вы снова,
И нет вам забвенья,
О, счастья людского
Часы и мгновенья!
Сентябрь 1942
Неотвязные мысли
Нелепой смертью, видно, я умру:
Меня задавят стужа, голод, вши.
Как нищая старуха, я умру,
Замерзнув на нетопленной печи.
Мечтал я как мужчина умереть
В разгуле ураганного огня.
Но нет! Как лампа, синим огоньком
Мерцаю, тлею… Миг – и нет меня.
Осуществления моих надежд,
Победы нашей не дождался я.
Напрасно я писал: «Умру смеясь».
Нет! Умирать не хочется, друзья!
Уж так ли много дел я совершил?
Уж так ли много я на свете жил?..
Но если бы продлилась жизнь моя,
Прошла б она полезней, чем была.
Я прежде и не думал, не гадал,
Что сердце может рваться на куски,
Такого гнева я в себе не знал,
Не знал такой любви, такой тоски.
Я лишь теперь почувствовал вполне,
Что может сердце так пылать во мне –
Не мог его я родине отдать,
Обидно, горько это сознавать!
Не страшно знать, что смерть к тебе
идет,
Коль умираешь ты за свой народ.
Но смерть от голода?!. Друзья мои,
Позорной смерти не желаю я.
Я жить хочу, чтоб родине отдать
Последний сердца движущий толчок,
Чтоб я, и умирая, мог сказать,
Что умираю за отчизну‑мать.
Сентябрь 1942
Поэт
Всю ночь не спал поэт, писал стихи,
Слезу роняя за слезою.
Ревела буря за окном,
и дом
Дрожал, охваченный грозою.
С налету ветер двери распахнул,
Бумажные листы швыряя,
Рванулся прочь и яростно завыл,
Тоскою сердце надрывая.
Идут горами волны по реке,
И молниями дуб расколот.
Смолкает гром.
В томительной тиши
К селенью подползает холод.
А в комнате поэта до утра
Клубились грозовые тучи
И падали на белые листы
Живые молнии созвучий.
В рассветный час поэт умолк и встал,
Собрал и сжег свои творенья
И дом покинул.
Ветер стих. Заря
Алела нежно в отдаленье.
О чем всю ночь слагал стихи поэт?
Что в этом сердце бушевало?
Какие чувства высказав, он шел,
Обласканный зарею алой?
Пускай о нем расскажет бури шум,
Ваш сон вечерний прерывая,
Рожденный бурей чистый луч зари
Да в небе тучка огневая…
Октябрь 1942
Расставанье
Как трудно, трудно расставаться, зная,
Что никогда не встретишь друга вновь.
А у тебя всего‑то и богатства –
Одна лишь эта дружба да любовь!
Когда душа с душой настолько слиты,
Что раздели их – и они умрут,
Когда существование земное
В разлуке с другом – непосильный
труд, –
Вдруг от тебя навек уносит друга
Судьбы неумолимая гроза.
В последний раз к губам прижались
губы.
И жжет лицо последняя слеза…
Как много было у меня когда‑то
Товарищей любимых и друзей!
Теперь я одинок… Но все их слезы
Не высыхают на щеке моей.
Какие бури ждут меня, – не знаю,
Пускай мне кожу высушат года,
Но едкий след слезы последней друга
На ней я буду чувствовать всегда.
Немало горя я узнал на свете,
Уже давно я выплакал глаза,
Но у меня б нашлась слеза для
друга, –
Свидания счастливая слеза.
Не дни, не месяцы, а годы горя
Лежат горою на моей груди…
Судьба, так мало у тебя прошу я:
Меня ты счастьем встречи награди!
Октябрь 1942
Лекарство
Заболела девочка. С постели
Не вставала. Глухо сердце билось.
Доктора помочь ей не сумели,
Ни одно лекарство не годилось.
Дни и ночи в тяжких снах тянулись,
Полные тоски невыразимой.
Но однажды двери распахнулись
И вошел отец ее любимый.
Шрам украсил лоб его высокий,
Потемнел ремень в пыли походов.
Девочка переждала все сроки,
Сердце истомили дни и годы.
Вмиг узнав черты лица родного,
Девочка устало улыбнулась
И, сказав «отец» – одно лишь слово,
Вся к нему навстречу потянулась.
В ту же ночь она покрылась потом,
Жар утих, прошло сердцебиенье…
Доктор бормотал тихонько что‑то,
Долго удивляясь исцеленью.
Что ж тут удивляться, доктор милый?
Помогает нашему здоровью
Лучшее лекарство дивной силы,
То, что называется любовью.
Октябрь – ноябрь 1942
Звонок
Однажды на крыльце особняка
Стоял мальчишка возле самой двери,
А дотянуться пальцем до звонка
Никак не мог – и явно был растерян.
Я подошел и говорю ему:
– Что, мальчик, плохо? Не хватает
роста?..
Ну, так и быть, я за тебя нажму.
Один звонок иль два? Мне это просто.
– Нет, пять! –
Пять раз нажал я кнопку.
А мальчик мне:
– Ну, дяденька, айда!
Бежим! Хоть ты большой смельчак, а
трепку
Такую нам хозяин даст, – беда!
Декабрь 1942
Раб
Поднял руки он, бросив винтовку,
В смертном ужасе перед врагом.
Враг скрутил ему руки веревкой
И погнал его в тыл под бичом,
Нагрузив его груза горою,
И – зачеркнут он с этой поры.
Над его головой молодою
Палачи занесли топоры.
Словно рабским клеймом ненавистным,
Он отмечен ударом бича,
И согнулось уже коромыслом
Тело, стройное, как свеча.
Разве в скрюченном этом бедняге
Сходство с воином в чем‑нибудь есть?
У него ни души, ни отваги.
Он во власти хозяина весь.
Поднял руки ты перед врагами –
И закрыл себе жизненный путь,
Оказавшись навек под бичами,
И что ты человек – позабудь!
Только раз поднял руки ты вверх –
И навек себя в рабство ты вверг.
Смело бейся за правое дело,
В битве жизни своей не жалей.
Быть героем – нет выше удела!
Быть рабом – нет позора черней!
Январь 1943
Простуженная любовь
Влюбился я. Давно случилось это –
В былые годы юности моей.
Любви цветок, как говорят поэты,
Раскрылся даже в стужу зимних дней.
И вдруг судьба послала наказанье.
Я насморк на морозе получил.
Но к девушке любимой на свиданье
К назначенному часу поспешил.
Сидим вдвоем. Ищу платок в кармане
И как назло не нахожу его.
Кружится голова в сплошном тумане,
Течет ручей из носа моего…
Я духом пал. Как поступить, не знаю.
Язык не произносит нужных слов.
С трудом шепчу: «Люблю тебя,
родная!» –
А сам чихаю и чихаю вновь.
Сидел бы я спокойно, не чихая,
Как рыба был бы нем. Но вот беда:
Когда влюбленно, глубоко вздыхаю,
Мой нос свистит протяжно, как дуда.
Какой позор! Не в силах передать я
Все то, что было в памятной ночи.
Дивчину заключив в объятья,
Я говорил – Апчхи… тебя… апчхи!
В смешные рассуждения пускался,
С ее руками я свои сомкнул.
Неосторожно вдруг расхохотался
И на нее, на милую, чихнул.
От гнева вспыхнуло лицо любимой.
Она платком закрылась. Понял я,
Что лучшие деньки невозвратимы,
Что лопнет, как пузырь, любовь моя.
Не плача, не смеясь, она сказала,
И всколыхнула боль в моей груди:
– Молокосос!
Ты нос утри сначала!
Ко мне на километр не подходи!
Она ушла, сверкнув прощальным
взглядом,
Ушла, не думая простить.
В аптеку я направился – за ядом,
Считая, что не стоит больше жить.
Бежал не чуя ног, чтобы навеки
Забыться в безмятежном сне,
И труд мой даром не пропал; в аптеке
От насморка лекарство дали мне.
С тех лор не грезил я о кареглазой,
Мы не встречались после. Все прошло.
Избавиться от двух болезней сразу
Аптечное лекарство помогло.
Я коротаю старость на чужбине.
Года промчались, жар остыл в крови.
Эх, дайте ту, простуженную! Ныне
Тоскую даже по такой любви.
Март 1943
Влюбленный и корова
Мне без любимой белый свет не мил,
В ее руках – любовь моя и счастье.
Букет цветов я милой подарил –
Пусть примет он в моей судьбе
участье.
Но бросила в окно она букет, –
Наверно, я не дорог чернобровой.
Смотрю – мои цветы жует корова.
Мне от стыда теперь спасенья нет.
…Корова ест цветы. А той порою
Парнишка весь досадою кипит.
И вот,
качая головою,
Корова человеку говорит.
– Напрасно горячишься. Толку мало.
Присядь‑ка ты. Подумай не спеша.
Когда бы молоко я не давала,
Была б она так хороша?
Она кругла, свежа с моей сметаны.
Какие ручки пухлые у ней!
Как вешняя заря, она румяна,
А зубы молока белей.
Притихшему влюбленному сдается:
Права корова. Разве ей легко? –
Ведь на лугу весь день она пасется,
Чтоб принести на ужин молоко.
Утешился парнишка. Этим летом
Цветы он близ речушки собирал.
А после к девушке спешил с букетом,
Но все цветы корове отдавал.
– Ну, так и быть. Буренку угощаю.
Иной любви, нет, не желаю сам.
Я счастлив оттого, что дорогая
Пьет молоко с любовью пополам!
Не позже мая 1943
Последняя песня
Какая вдали земля
Просторная, ненаглядная!
Только моя тюрьма
Темная и смрадная.
В небе птица летит,
Взмывает до облаков она!
А я лежу на полу:
Руки мои закованы.
Растет на воле цветок,
Он полон благоухания,
А я увядаю в тюрьме:
Мне не хватает дыхания.
Я знаю, как сладко жить,
О сила жизни победная!
Но я умираю в тюрьме,
Эта песня моя –
последняя.
Август 1943
Сон в тюрьме
Дочурка мне привиделась во сне.
Пришла, пригладила мне чуб ручонкой.
– Ой, долго ты ходил! – сказала мне,
И прямо в душу глянул взор ребенка.
От радости кружилась голова,
Я крошку обнимал, и сердце пело.
И думал я: так вот ты какова,
Любовь, тоска, достигшая предела!
Потом мы с ней цветочные моря
Переплывали, по лугам блуждая;
Светло и вольно разлилась заря,
И сладость жизни вновь познал
тогда я…
Проснулся я. Как прежде, я в тюрьме,
И камера угрюмая все та же,
И те же кандалы, и в полутьме
Все то же горе ждет, стоит на страже.
Зачем я жизнью сны свои зову?
Зачем так мир уродует темница,
Что боль и горе мучат наяву,
А радость только снится?
Сентябрь 1943
Ты забудешь
Жизнь моя перед тобою наземь
Упадет надломленным цветком.
Ты пройдешь, застигнута ненастьем,
Торопясь в уютный, теплый дом.
Ты забудешь, как под небом жарким
Тот цветок, что смяла на ходу, –
Так легко, так радостно, так ярко,
Так душисто цвел в твоем саду.
Ты забудешь, как на зорьке ранней
Он в окно твое глядел тайком,
Посылал тебе благоуханье
И кивал тебе под ветерком.
Ты забудешь, как в чудесный праздник,
В светлый день рожденья твоего,
На столе букет цветов прекрасных
Радужно возглавил торжество.
В день осенний с кем‑то на свиданье
Ты пойдешь, тревожна и легка,
Не узнав, как велико страданье
Хрустнувшего под ногой цветка.
В теплом доме спрячешься от стужи
И окно закроешь на крючок.
А цветок лежит в холодной луже,
Навсегда забыт и одинок…
Чье‑то сердце сгинет в день осенний.
Отпылав, исчезнет без следа.
А любовь,
признанья,
уверенья… –
Все как есть забудешь навсегда.
Сентябрь 1943
Тюремный страж
(Ямаш – 1911)[5]
Он ходит, сторожа мою тюрьму.
Две буквы «Э»[6]блестят на рукавах.
Мне в сердце словно забивает гвоздь
Его тяжелый равномерный шаг.
Под этим взглядом стихло все вокруг –
Зрачки не упускают ничего.
Земля как будто охает под ним,
И солнце отвернулось от него.
Он вечно тут, пугающий урод,
Подручный смерти, варварства наймит,
Охранник рабства ходит у ворот,
Решетки и засовы сторожит.
Предсмертный вздох людской – его еда,
Захочет пить – он кровь и слезы пьет,
Сердца несчастных узников клюет, –
Стервятник только этим и живет.
Когда бы знала, сколько человек
Погибло в грязных лапах палача,
Земля не подняла б его вовек,
Лишило б солнце своего луча.
Сентябрь (?) 1943
Клоп
Холодна тюрьма и мышей полна,
И постель узка, вся в клопах доска!
Я клопов давлю, бью по одному,
И опять ловлю – довела тоска.
Всех бы извести, разгромить тюрьму,
Стены разнести, все перетрясти,
Чтоб хозяина отыскать в дому, –
Как клопа словить, да и раздавить.
Не позже сентября 1943
Перед судом
Черчетский хан
Нас вывели – и казнь настанет скоро.
На пустыре нас выстроил конвой…
И чтоб не быть свидетелем позора,
Внезапно солнце скрылось за горой.
Не от росы влажна трава густая,
То, верно, слезы скорбные земли.
Расправы лютой видеть не желая,
Леса в туман клубящийся ушли.
Как холодно! Но ощутили ноги
Дыхание земли, что снизу шло;
Земля, как мать, за жизнь мою в
тревоге
Дарила мне знакомое тепло.
Земля, не бойся: сердцем я спокоен,
Ступнями на твоем тепле стою.
Родное имя повторив, как воин
Я здесь умру за родину свою.
Вокруг стоят прислужники Черчета[7].
И кровь щекочет обонянье им!
Они не верят, что их песня спета,
Что не они, а мы их обвиним!
Пусть палачи с кровавыми глазами
Сейчас свои заносят топоры,
Мы знаем: правда все равно за нами,
Враги лютуют только до поры.
Придет, придет день торжества
свободы,
Меч правосудия покарает их.
Жестоким будет приговор народа,
В него войдет и мой последний стих.
1943
Любимой
Быть может, годы будут без письма,
Без вести обо мне.
Мои следы затянутся землей,
Мои дороги зарастут травой.
Быть может, в сны твои, печальный,
я приду,
В одежде черной вдруг войду.
И смоет времени бесстрастный вал
Прощальный миг, когда тебя я целовал.
Так бремя ожиданья велико,
Так изнурит тебя оно,
Так убедит тебя, что «нет его»,
Как будто это было суждено.
Уйдет твоя любовь.
А у меня,
Быть может, нету ничего сильней.
Придется мне в один, нежданный день
Уйти совсем из памяти твоей.
И лишь тогда, вот в этот самый миг,
Когда придется от тебя уйти,
Быть может, смерть тогда и победит,
Лишит меня обратного пути.
Я был силен, покуда ты ждала –
Смерть не брала меня в бою:
Твоей любви волшебный талисман
Хранил в походах голову мою.
И падал я. Но клятвы: «Поборю!»
Ничем не запятнал я на войне.
Ведь если б я пришел, не победив,
«Спасибо» ты бы не сказала мне.
Солдатский путь извилист и далек,
Но ты надейся и люби меня,
И я приду: твоя любовь – залог
Спасенья от воды и от огня.
Сентябрь 1943
Могила цветка
Оторвался от стебля цветок
И упал, и на крыльях метели
Прилетели в назначенный срок, –
На равнину снега прилетели.
Белым саваном стали снега.
И не грядка теперь, а могила.
И береза, стройна и строга,
Как надгробье, цветок осенила.
Вдоль ограды бушует метель,
Леденя и губя все живое.
Широка снеговая постель,
Спит цветок в непробудном покое.
Но весной на могилу цветка
Благодатные ливни прольются,
И зажгутся зарей облака,
И цветы молодые проснутся.
Как увядший цветок, в забытьи
Я под снежной засну пеленою,
Но последние песни мои
Расцветут в вашем сердце весною.
Сентябрь 1943
Милая
Милая в нарядном платье,
Забежав ко мне домой,
Так сказала:
– Погулять я
Вечерком непрочь с тобой!
Медленно спускался вечер,
Но как только тьма легла,
К речке, к месту нашей встречи
Я помчался вдоль села.
Говорит моя смуглянка:
– Сколько я тебя учу!..
Приноси с собой тальянку,
Слушать музыку хочу!
Я на лоб надвинул шапку,
Повернулся – и бежать,
Я тальянку сгреб в охапку
И к реке пришел опять.
Милая недобрым глазом
Посмотрела:
мол, хорош.
Почему сапог не смазал,
Зная, что ко мне идешь?
Был упрек мне брошен веский;
Снова я пошел домой,
Сапоги натер до блеска
Черной ваксой городской.
Милая опять бранится:
– Что ж ты, человек чудной,
Не сообразил побриться
Перед встречею со мной?
Я, уже теряя силы,
Побежал, нагрел воды
И посредством бритвы с мылом
Сбрил остатки бороды.
Но бритье мне вышло боком,
Был наказан я вдвойне,
– Ты никак порезал щеку, –
Милая сказала мне. –
Не судьба, гулять не будем,
Разойдемся мы с тобой,
Чтобы не сказали люди,
Что деремся мы с тобой!
Я пошел домой унылый.
– Ты откуда? – друг спросил.
– С речки только что, от милой! –
Похвалясь, я пробасил.
Я любовью озабочен.
Как мне быть, что делать с ней?
С милою мне трудно очень,
Без нее еще трудней.
Сентябрь 1943
Беда
– Есть женщина в мире одна.
Мне больше, чем все, она нравится,
Весь мир бы пленила она,
Да замужем эта красавица.
– А в мужа она влюблена?
– Как в черта, – скажу я уверенно.
– Ну, ежели так, старина,
Надежда твоя не потеряна!
Пускай поспешит развестись,
Пока ее жизнь не загублена,
А ты, если холост, женись
И будь неразлучен с возлюбленной.
– Ах, братец, на месте твоем
Я мог бы сказать то же самое…
Но, знаешь, беда моя в том,
Что эта злодейка – жена моя!
Сентябрь 1943
Сталь
Так закалялась сталь
Н. Островский
Я и усов еще не брил ни разу,
Когда ушел из дома год назад,
А на плечи легло пережитое,
Как будто мне минуло шестьдесят.
За год один я столько передумал,
Что в голове разбухло и в груди.
И в двадцать лет лицо мое в
морщинах,
И поседели волосы, – гляди!
Вся тяжесть слез и пороха и крови
Теперь в ногах осела, как свинец.
Потом свалил меня осколок минный,
Я оперся на палку под конец.
И вот в глазах моих ты не отыщешь
Мальчишеского резвого огня,
Задорно не взлетают больше брови,
И сердце очерствело у меня.
А на лице лишь одного терпенья
Нешуточный, суровый, жесткий след.
Так сразу юность вспыхнула, как порох,
В три месяца сгорела в двадцать лет.
Эх, юность, юность! Где твой вечер
лунный,
Где ласка синих, синих, синих глаз?
Там на Дону, в окопах, в черных ямах
Дороженька твоя оборвалась.
Не в соловьином розовом рассвете,
А в грозовой ночи твой свет блеснул,
И я на дальнем рубеже победы
Тебя кровавым знаменем воткнул…
Но нет во мне раскаянья, не бойся!
Чтобы в лицо победу угадать,
Когда б имел сто юностей, – все сразу
За эту радость мог бы я отдать!
Ты говоришь: у юности есть крылья,
Ей, дескать, надо в облаках парить.
Что ж! Подвиг наш история запомнит
И будет с удивленьем говорить.
Мы сквозь огонь и воду шли за
правдой,
Завоевали правду на войне.
Так юность поколенья миновала,
Так закалялась сталь в таком огне!
30 сентября 1943
Дороги
Амине
Дороги! Дороги! От отчего дома
Довольно гостил я вдали.
Верните меня из страны незнакомой
Полям моей милой земли.
Забыть не могу я Замостье родное
И ширь наших желтых полей.
Мне кажется часто – зовут за собою
Глаза чернобровой моей.
Когда уходил я, дожди бушевали;
Подруга осталась одна.
Не капли дождя на ресницах
дрожали, –
Слезу вытирала она.
С тревогой родные края покидая,
Полсердца оставил я там…
Но, вместе с любовью, и воля стальная
В дороге сопутствует нам.
Дороги, дороги! Людские мученья
На вас оставляли следы.
Скажите, кому принесли огорченье,
Кого довели до беды?
Дороги! Чье смелое сердце впервые
Над вами стремилось вперед?
Надежда крылатая в дали чужие
Кого, как меня, занесет?
Мы странствуем смело. Так юность
велела.
И гонят нас волны страстей.
В далеких краях проторили дороги,
Не ноги, а чувства людей.
Я с детства, бывало, пускался в дорогу,
Бродягой считая себя.
Тот юный «бродяга» к родному порогу
Вернулся, отчизну любя.
И снова, дороги, в сторонку родную
Ведите из дальних краев.