Объективистские и субъективистские подходы к этике

В своем исследовании «Место разума в этике» (ко­торое, впрочем, служит примером тому, что в филосо­фии можно задавать правильные вопросы, не находя на них правильных ответов) Тулмин проводит парал­лель между чувствами и восприятиями.[13] Высказыва­ния, в которых выражаются мнения, например: «Это — изогнутая палка», в целом функционируют в повсе­дневном общении в качестве посредников, с которыми не возникает проблем; то же самое справедливо и для выражений чувств типа: «Как только я мог это сде­лать!», «Ты должен ему помочь», «Он обошелся со мною дурно», «Она держалась великолепно» и т. п. Когда такие высказывания сталкиваются с возражени­ем, связанное с ними притязание на значимость попа­дает под вопрос. Собеседник интересуется, истинно ли это утверждение, справедливы ли упреки в чужой или в свой адрес, поучение или одобрение. В ответ на это говорящий может раскрыть относительный харак­тер первоначального притязания и настаивать лишь на том, что палка совершенно определенно показалась ему изогнутой или что у него было отчетливое ощуще­ние, что «ему» не следовало этого делать, в то время как «она» держалась все же совершенно великолепно и т.д. Наконец, он может принять физическое объяс­нение оптического обмана, который имеет место, если палку держать погруженной в воду. Объяснение про­яснит проблематичное положение дел, состоящее в том, что палка, воспринимаемая изогнутой, фактически оказывается прямой. Подобным же образом и мо­ральное обоснование выставляет ставшие проблема­тичными действия в ином свете, извиняя их, критикуя или оправдывая. Развернутая моральная аргументация находится в таком же отношении к вышеупомянутой сети моральных чувственных установок, что и теоре­тическая аргументация, — к потоку восприятий: «В эти­ке, как и в науке, не поддающиеся корректировке и противоречивые свидетельства личного опыта (чувст­венного или эмоционального) заменяются суждениями, нацеленными на универсальность и беспристрастность, — суждениями о «подлинной ценности», «подлинном цвете», «подлинной форме» объекта, раньше, чем кто-либо припишет ему форму, цвет или ценность на основании одного лишь непосредственного опыта».[14] В то время как теоретическая критика вводящего нас в заблужде­ние повседневного опыта служит корректировке мне­ний и ожиданий, критика морали служит изменению образа действий или корректировке выносимых о нем суждений.

Параллель, которую Тулмин проводит между теоре­тическим объяснением фактов и моральным оправда­нием того или иного образа действий, между опытным основанием восприятий, с одной стороны, и чувств, с другой, не так уж удивительна. Если оборот «быть должным что-либо сделать» означает «иметь веские основания, для того чтобы сделать это», то вопросы, относящиеся к выбору действий, руководствующихся определенными нормами, или к выбору самих норм, регулирующих эти действия, должны иметь «истин­ностный смысл»: «Верить в объективность этики, зна­чит полагать, что некоторые моральные утверждения истинны».[15] В любом случае смысл «моральной истин­ности» нуждается в прояснении.

Алан Р. Уайт насчитывает десять различных причин, говорящих в пользу того, что предложения долженство­вания могут быть истинными или ложными. Обычно мы придаем предложениям долженствования форму изъяви­тельного наклонения, давая тем самым понять, что нор­мативные высказывания могут быть подвергнуты крити­ке, а стало быть, опровергнуты или обоснованы, так же как и дескриптивные. На очевидное возражение, что в моральной аргументации речь идет о том, что должно делать то или другое, а не о том, каково обстояние вещей, Уайт отвечает следующим образом: «...в мораль­ной дискуссии относительно того, что следует делать, то, что мы поддерживаем или оспариваем, что мы допус­каем, обнаруживаем или доказываем, в чем мы сомнева­емся или твердо уверены — относится не к вопросу о том, поступать ли нам так-то и так-то, а к тому, что это так-то и так-то есть то правильное, лучшее, или единст­венное, что следует делать. А это такая вещь, которая может оказаться истинной или ложной. Я могу пове­рить, что Х должно быть сделано или является наилуч­шим, что можно сделать, но я не могу доверять решению сколь-нибудь больше, чем команде или вопросу. Прийти к решению поступать так-то и так-то есть то наилуч­шее или правильное, что следует сделать. Моральные за­явления могут повлечь за собой ответы на вопрос «Что я должен делать?», но они не дают таких ответов».[16] С помощью этих и подобных им аргументов намеча­ются пути в направлении когнитивистской этики; в то же время тезис об «истинностном смысле» практиче­ских вопросов побуждает уподобить нормативные вы­сказывания дескриптивным. Если мы (и я думаю, по праву) исходим из того, что нормативные высказывания могут иметь силу или не иметь ее, и если мы, как пока­зывает выражение «моральная истинность», истолковы­ваем притязания на значимость, оспариваемые в мораль­ных дискуссиях, по образцу истинности пропозиций, тут же оказывающемуся под рукой, то мы полагаем (и я думаю, напрасно), что у нас есть повод понимать истин­ностный смысл практических вопросов так, как если бы нормативные высказывания были «истинными» или «ложными» в том же смысле, что и дескриптивные. Так, к примеру, интуитивизм основывается на уподоблении нормативно-содержательных предложений предикатив­ным предложениям типа «Этот стол желтый» или «Все лебеди белы». Дж. Э. Мур посвятил детальное исследование тому, как соотносятся друг с другом предикаты «хо­роший» и «желтый».[17] Для ценностных предикатов он развертывает учение о неестественных качествах, кото­рые, по аналогии с восприятием вещественных качеств, могут быть схвачены в идеальном созерцании или отвле­чены от идеальных предметов.[18] На этом пути Мур хочет показать, каким образом истинность интуитивно ясных нормативно-содержательных предложений может быть доказана хотя бы косвенно. Однако преобразованием типичных предложений долженствования в предикатив­ные этот вид анализа направляется по ложному следу. Такие выражения, как «хороший» или «правиль­ный», следовало бы сравнить с каким-либо предикатом более высокой ступени, например «истинный», а не с такими качественными предикатами, как «желтый» или «белый».

Хотя предложение:

(1) В данных обстоятельствах следует солгать — можно корректно преобразовать в предложение:

(1’) Солгать в данных обстоятельствах было бы правильно (хорошо в моральном смысле), однако предикативное выражение «правильно» или «хо­рошо» выполняет здесь другую логическую роль, чем выражение «желтый» в предложении:

(2) Этот стол желтый.

Как только ценностный предикат «хорошо» прини­мает смысл и значимость «морального добра», мы сразу сознаем асимметрию. Ибо сравнивать можно только предложения:

(3) Правильно, что «h» (предписано «h»).

(4) Истинно, что «р»(«р» имеет место), — где «h» и «р» замещают предложения (1) и (2).

Эти метаязыковые формулировки выражают как таковые притязания на значимость, скрыто присутствующие в (1) и (2). По форме предложений (3) и (4) можно по­нять, что анализ способов, какими приписываются и отрицаются предикаты, не является правильным путем к тому, чтобы объяснить притязания на значимость, со­держащиеся в выражениях «правильно» и «истинно». Если уж сравнивать между собой притязания на пра­вильность и на истинность, не уподобляя сразу же одно другому, то нужно выяснить, каким образом «р» и «А» могут быть в каждом случае обоснованы, как мы можем привести веские аргументы за или против значимости предложений (1) и (2).

Мы должны показать, в чем состоит специфика оп­равдания предписаний. Тулмин это видел: «Правиль­ность» — это не качество; и если я спросил у двух человек, какой образ действий был единственно правиль­ным, то я спрашивал их не о качестве — я хотел уз­нать, имелось ли какое-нибудь основание для того, чтобы предпочесть один образ действий другому... Все, что нужно двум людям (и все, что у них есть), для того чтобы вступить друг с другом в спор по поводу этиче­ских предикатов, — это основания, исходя из которых следует делать это, а не то или другое».[19] Столь же ясно Тулмин видел, что субъективистский ответ на несостоятельность этического объективизма Мура и его сторонников представляет собой лишь обо­ротную сторону той же медали. Обе стороны исходят из ложной посылки, что истинностная значимость де­скриптивных предложений, и только она, устанавливает тот смысл, в котором предложения вообще могут быть признаны обоснованными.

Так как интуитивистской попытке отыскать моральные истины суждено было окончиться неудачей уже в силу того, что нормативные предложения невозможно верифицировать или фальсифицировать, то есть прове­рить по тем же правилам игры, что и дескриптивные, в качестве альтернативы, при сохранении указанной пред­посылки, было предложено целиком отвергнуть наличие у практических вопросов истинностного смысла. Ко­нечно, субъективисты не отрицают грамматических фактов, свидетельствующих о том, что в жизненном мире о практических вопросах всякий раз спорят так, как если бы их можно было разрешить с помощью вес­ких оснований.[20] Но эту наивную веру в возможность обоснования норм и предписаний они объявляют иллю­зией, порождаемой повседневными моральными интуициями. Поэтому в противоположность когнитивистам, которые, подобно Стросону, стремятся всего лишь экс­плицировать интуитивное знание вменяемых участни­ков человеческого общения, моральным скептикам при­ходится брать на себя гораздо более обширную задачу; они должны, не прибегая к интуиции, объяснить, что дейст­вительно означают наши моральные суждения в сравне­нии с их явным притязанием на значимость и какие функ­ции фактически выполняют соответствующие чувства.

В качестве лингвистической модели для этой попытки предлагаются такие типы предложений, с которыми мы, по-видимому, не связываем какие-либо дискурсивно выра­женные притязания на значимость: предложения от пер­вого лица, в которых мы выражаем субъективные пред­почтения, желания и антипатии, или императивы, с по­мощью которых мы хотели бы побудить другого человека к определенному поведению. Эмотивистский и императивистский подходы должны убедить нас в том, что не­ясное значение нормативных предложений может быть в конце концов сведено к значению предложений, выра­жающих переживания или требования, либо к их комби­нации. При таком прочтении нормативная составляю­щая в значении предложений долженствования в закоди­рованном виде выражает или субъективные установки, или попытки убеждения средствами суггестии, или и то и другое: «Выражение «Это хорошо» означает примерно то же, что и фраза «Я это одобряю; поступай так же, как я», и в этой равносильности оно пытается охватить обе функции морального суждения: и как суждения, выра­жающего установки говорящего, и как суждения, при­званного оказать влияние на установки слушателя».[21] Прескриптивистский подход, который Р. М. Хеар развивает в «Языке морали»[22] представляет собой расширение императивистского подхода, поскольку высказывания долженствования анализируются в нем по модели, связывающей вместе императивы и оценки.[23] Центральная компонента значения состоит тогда в том, что говорящий посредством нормативного высказыва­ния рекомендует или предписывает слушателю определенный выбор из альтернативных вариантов действия. Однако поскольку эти рекомендации или предписания в конечном счете основываются на принципах, произ­вольно усвоенных говорящим, ценностные высказыва­ния не могут служить моделью, задающей адекватные критерии для анализа значения предложений долженст­вования. Прескриптивизм Хеара сводится, скорее, к этическому децизионизму; базу для обоснования нор­мативно-содержательных предложений образуют пред­ложения цели, то есть те предложения, с помощью ко­торых говорящий утверждает свой выбор принципов, а в конечном итоге выбор того или иного образа жизни. А этот выбор опять-таки не может получить какого-либо оправдания.[24]

Хотя децизионистская теория Хеара лучше сочета­ется с тем фактом, что, споря о практических вопро­сах, мы фактически обращаемся к основаниям, чем эмотивистские и в узком смысле императивистские учения, все эти метаэтические подходы сводятся к од­ному и тому же скептическому пункту. Они объявляют, что смысл нашего морального лексикона в действи­тельности состоит в том, чтобы продуцировать выска­зывания, адекватными лингвистическими формами ко­торых были бы экспрессивные предложения, импера­тивы или предложения цели. Ни с одним из этих типов предложений не может быть связано ни притязание на истину, ни вообще притязание на аргументируемую значимость. Потому в ложном утверждении, будто су­ществуют какие-то «моральные истины», выражено, по-видимому, заблуждение, навеянное их повседневным интуитивным признанием. Некогнитивистские подходы одним ударом обесценивают мир повседневных мораль­ных интуиции. Согласно этим учениям, в научном плане о морали позволительно еще говорить только в эмпирическом смысле. В этом случае мы принимаем объективирующую установку и ограничиваемся описа­нием того, какие функции выполняют предложения и чувства, которые квалифицируются как моральные из внутренней перспективы участников общения. Теории эти не желают, да и не могут конкурировать с фило­софскими этиками; они разве что расчищают путь для эмпирических исследований, после того как будто бы становится ясно, что практические вопросы не обла­дают истинностным смыслом и что в нормативно-теоретическом плане этические исследования беспред­метны. Правда, как раз это метаэтическое утверждение вовсе не так бесспорно, как предполагают скептики. Некогнитивистская точка зрения подкрепляется пре­жде всего двумя аргументами: во-первых, эмпириче­ским указанием на то, что спор по принципиальным вопросам морали, как правило, не удается уладить окон­чательно, и во-вторых, уже упомянутым провалом по­пытки объяснить истинностную значимость норматив­ных предложений в духе интуитивизма, в духе класси­ческого естественного права (к которому я не стану обращаться) или материальной этики ценностей (Шелер, Гартман).[25] Первое возражение теряет силу, если удает­ся выявить принцип, на основе которого может быть достигнуто принципиальное согласие в моральных дис­куссиях. Второе отпадает, как только мы отказываемся от посылки, согласно которой нормативные предложе­ния, поскольку они вообще выступают с притязаниями на значимость, могут иметь или не иметь силу только в смысле пропозициональной истинности.

В повседневной жизни мы связываем с нормативны­ми высказываниями значимостные притязания, которые готовы отстаивать перед лицом критики. Мы обсужда­ем практические вопросы типа: «Что я должен де­лать?» или «Что мы должны делать?», заранее полагая, что ответы не могут быть произвольными; мы в принципе считаем себя способными отличить правильные нормы и предписания от неправильных. Если же, с дру­гой стороны, нормативные предложения не обладают истинностной перспективой в более узком смысле сло­ва, то есть не могут быть истинными или ложными в том же смысле, что и дескриптивные высказывания, то мы должны так сформулировать задачу, требующую объяснить смысл «моральной истинности» или, если уже само это выражение указывает в ложном направле­нии, смысл «нормативной правильности», чтобы не впасть в искушение и не уподобить один тип предложе­ний другому. Мы должны исходить из более слабого допущения о притязании на значимость, аналогичную истинностной значимости, и вернуться к той проблем­ной формулировке, которую Тулмин придал основному вопросу философской этики: «Какого рода аргументы и доводы достаточны для нас, чтобы высказаться в под­держку того или иного морального решения?»[26] Тулмин не задерживается долее на семантическом анализе пред­ложений и высказываний, а сосредоточивается на во­просах о способе обоснования нормативных предложе­ний, о форме аргументов, которые мы приводим за или против каких-либо норм и предписаний, о крите­риях «весомости» оснований, которые в силу своей убедительности заставляют нас признать требования в качестве моральных обязанностей. Задаваясь вопросом:

«Какого рода вещи делают тот или иной вывод достой­ным доверия?», он переходит на уровень теории аргу­ментации.[27]

II. Принцип универсализации как правило аргументации.

Целью предварительных соображений, которые я до сих пор излагал, было отстоять когнитивистский подход к этике ввиду отступательных метаэтических маневров ценностного скептицизма и наметить пути ответа на вопрос, в каком смысле и каким способом могут быть обоснованы моральные предписания и нормы. В конструктивной части своих соображений я прежде всего хочу напомнить о той роли, которую притязания на нормативную значимость играют в по­вседневной практике, чтобы объяснить, чем деонто-логическое, связанное с предписаниями и нормами притязание отличается от притязания на ассерториче­скую значимость, и указать причины, почему следует приняться за разработку теории морали в форме ис­следования моральной аргументации (3). Затем я ввожу принцип универсализации U как связующий принцип, который делает возможным достижение согласия в моральных дискуссиях, и притом в такой его форму­лировке, которая исключает монологическое примене­ние этого правила аргументации (4). Наконец, в поле­мике с Тугендхатом я хочу показать, что моральные обоснования связаны с реальным проведением аргу­ментированных дискуссий не по прагматическим со­ображениям, ради достижения равенства власти, а по внутренним причинам, для того чтобы создать возмож­ность для правильных моральных усмотрений (5).