10 февраля 1945.
1. Иисус шествует рядом с Ионафаном вдоль зеленой и потому тенистой насыпи. Позади апостолы, которые между собой разговаривают.
Однако Петр, отделяясь от них, выступает вперед и, как всегда откровенно, спрашивает у Ионафана: «А не быстрее была бы дорога, что идет к Кесарии Филипповой? Мы выбрали эту и… когда дойдем? Ты со своей хозяйкой тоже ведь шел по той!»
«Находясь рядом с больной, я осмеливался на все. Но ты вспомни, что я служу у придворного Антипы, а Филипп после того отвратительного кровосмешения не слишком хорошо смотрит на придворных Ирода[1]… Понимаешь, не за себя я опасаюсь. Но не хочу доставить неприятности вам, особенно Учителю, и нажить вам врагов. В Тетрархии Филиппа в Слове так же нуждаются, как и во владениях Антипы… а если вас возненавидят, как вы тут преуспеете? На обратном пути, если сочтете нужным, пойдете той дорогой».
«Хвалю твое благоразумие, Ионафан. Но на обратном пути Я рассчитываю пройти через финикийские земли», – говорит Иисус.
«Они окутаны тьмой невежества».
«Я появлюсь в их пределах, дабы напомнить им, что существует Свет».
«Думаешь, что Филипп может отомстить слуге за обиду, нанесенную ему братом?» – спрашивает у Ионафана Петр.
«Да, Петр. Один стоит другого. Они во власти всех самых низменных инстинктов и не станут разбирать. Они похожи на животных, а не на людей, поверь».
«А все-таки мы, то есть Он, родственник Иоанна, не должны быть ему безразличны. Иоанн, говоря от имени Бога, по сути говорил также и от его имени, защищая его интересы»[2].
«Он не стал бы даже спрашивать, откуда вы пришли, и кто вы такие. Увидев вас вместе со мной, если бы он узнал меня или какой-нибудь недруг из дома Антипы указал бы ему на меня как на слугу его Поверенного, он тут же бы заключил вас в тюрьму. Если б вы знали, какая грязь прячется под этими пурпурными одеяниями! Мстительность, насилия, доносы, разврат и грабежи – вот из чего состоит их душа. Душа?.. Ну, это мы так говорим! Я считаю, что у них уже нет души. Вот увидите. В итоге. А почему был освобожден Иоанн? По причине вражды между двумя придворными чиновниками. Один, чтобы избавиться от другого, такого большого любимца Антипы, что он сделался надзирателем Иоанна, за некоторую сумму ночью открыл темницу… я думаю, опоив соперника дурманящим вином, а на следующее утро… этот бедняга лишился головы вместо сбежавшего Крестителя. Мерзость, говорю тебе».
«И твой хозяин там служит? Мне кажется, он хороший».
«Хороший. Но не может поступить иначе. Его отец и отец его отца были придворными Ирода Великого, и сыну поневоле пришлось стать тем же. Он не одобряет всего этого. Но вынужден ограничиться лишь тем, что держит свою жену подальше от этого порочного двора».
«А не мог бы он сказать: „Мне это противно“ – и уйти?»
«Мог бы. Однако, хотя он и достаточно хороший, но не настолько, чтобы быть на это способным. Это почти наверняка означало бы смерть. А кто захочет умереть за доведенную до высшей степени верность духу? Какой-нибудь святой вроде Крестителя. Но не мы, бедненькие!»
2. Иисус, дав им поговорить друг с другом, вмешивается: «Еще немного – и на всяком месте обитаемой Земли, словно цветы на апрельском лугу, появятся святые, которые будут рады умереть за эту верность Благодати и за любовь к Богу!»
«В самом деле? О! Я с удовольствием поприветствовал бы этих святых и сказал им: „Помолитесь за бедного Симона, сына Ионы!“» – говорит Петр.
Иисус внимательно смотрит на него и улыбается.
«Почему Ты на меня так смотришь?»
«Потому что ты встретишься с ними и как их соработник, и как тот, кому они будут содействовать».
«В чем, Господин?»
«В том, чтобы ты сделался Скалой, освященной Жертвоприношением, Скалой, на которой будет совершаться и утверждаться Мое Свидетельство».
«Не понимаю Тебя».
«Поймешь».
Остальные ученики, которые подошли и слышали это, разговаривают между собой вполголоса.
Иисус оборачивается: «Истинно говорю вам, что все вы испытаете те или иные муки. Пока это отказ от удобств, от привязанностей и от выгод. Потом они будут становиться все более разносторонними, вплоть до наивысших, что увенчают вас венцом бессмертия. Будьте верными. Да вы все такими и будете. И испытаете это».
«Наверное, нас убьют иудеи, синедрион, за нашу любовь к Тебе?»
«Иерусалим омывает пороги своего Храма кровью своих Пророков и своих Святых. Но и мир тоже ждет, когда его омоют… Есть множество храмов отвратительных божеств. В будущем они станут храмами истинного Бога, и проказа язычества будет очищена святой водой, приготовленной из крови мучеников».
«О! Боже всевышний! Господь! Учитель! Я не достоин такого! Я слабый! Я боюсь боли! О, Господь!.. Или прогони Твоего бесполезного раба, или Сам дай мне силы. Я не хотел бы поставить Тебя в неловкое положение, Учитель, своим малодушием». Петр кидается в ноги к Учителю и умоляет Его по-настоящему проникновенным тоном.
«Вставай, Мой Петр. Не бойся. Тебе еще многое предстоит пройти… и настанет час, когда ты захочешь только одного: совершить свой последний труд. И тогда у тебя будет все: и то, что с Неба, и то, что от тебя самого. Я буду смотреть на тебя с восхищением».
«Ты говоришь об этом… и я этому верю. Но я такой жалкий человек!»
3. Они снова пускаются в путь…
… И после хорошего перерыва видение возобновляется, когда равнина уже оставлена позади, и они начинают взбираться все выше и выше на лесистую гору. Наверное, даже день уже другой, поскольку тогда было знойное утро, а тут едва занимается прекрасный рассвет, зажигая на всех стебельках алмазные капельки. Одни бесконечные хвойные леса уже пройдены, другие продолжают нависать сверху и – словно зеленые соборы – встречают неутомимых путников под своими колоннадами.
Действительно, этот Ливан – изумительный горный хребет. Не знаю, весь ли он называется Ливаном, или только эта гора. Знаю, что вижу высоко вздымающиеся и громоздящиеся лесистые горные цепи, путаницу гребней и обрывов, ущелий и плоскогорий, вдоль которых бегут, чтобы затем обрушиться в долину, ручьи, кажущиеся серебряными, слегка зеленовато-голубыми лентами. Всякого рода птицы летают и наполняют пением хвойные леса, где в этот ранний час стоит смолистое благоухание. Если повернуться в сторону долины, лучше сказать, в сторону запада, можно увидеть блеск далекого моря, просторного, спокойного, величавого, и все его берега, что простираются к северу и к югу с их городами и портами, а также редкие водные потоки, впадающие в море и проделывающие на сухой земле едва заметные блестящие черточки, с их скудными водами, пересыхающими на летнем солнце, и желтоватыми шлейфами на фоне морской синевы.
«Красивые места», – замечает Петр.
«И даже не очень жарко», – говорит Симон.
«С такими деревьями солнце почти не беспокоит…» – добавляет Матфей.
4. «Здесь брали кедры для Храма?» – спрашивает Иоанн.
«Здесь. Именно эти леса дают самую лучшую древесину. У хозяина Даниила и Вениамина помимо обилия стад великое множество этих деревьев. Их пилят на месте, а потом доставляют в долину по тем водостокам или вручную. Работа тяжелая, если стволы должны быть использованы целиком, как это было для Храма. Но платит он хорошо, и многие ему служат. И, к тому же, он довольно-таки добрый. Не как тот свирепый Дора. Бедный Иона!» – отвечает Ионафан.
«Но как это получается, что его слуги – почти что рабы? Мне это заявил Иона, когда я сказал ему: „Да брось ты его и идем с нами. У Симона Ионина всегда найдется для тебя хлеб“, а он мне: „Не могу, пока не откуплюсь“. Что это за история?» – интересуется Петр.
«Дора, да и не он один в Израиле, поступает так: заметив хорошего слугу, тонкой хитростью доводит того до рабского состояния. Приписывает ему несуществующие долги, которые бедняга не в состоянии выплатить, а когда сумма становится достаточной, говорит: „Ты мой раб за долги“».
«О, какой стыд! А еще фарисей!»
«Да. Иона, пока имел сбережения, мог заплатить… а потом… В один год случился град, в другой засуха. Зерна и винограда уродилось мало, а Дора умножил ущерб на десять и еще на десять… Затем Иона от чрезмерной работы заболел. И Дора одолжил ему сумму на лечение, но потребовал отдать ее в двенадцатикратном размере, и так как у Ионы ее не было, приплюсовал ее к оставшемуся долгу. Короче: через несколько лет долг стал таким, что превратил его в раба. И он ни за что его не отпустит… Всегда найдет новые предлоги и новые долги…» – Ионафан печален, думая о своем друге.
«А твой хозяин не мог…»
«Что? Заставить его вести себя по-человечески? А кто станет связываться с фарисеями? Дора – один из самых влиятельных; полагаю, он даже в родстве с Первосвященником… По крайней мере, так говорят. Однажды, когда Иону чуть не до смерти забили палками и я об этом узнал, я так плакал, что Хуза сказал мне: „Я выкуплю его, чтобы сделать тебе приятное“. Но Дора посмеялся ему в лицо и ничего не принял. Э! этот субъект… владеет самыми богатыми полями в Израиле… но, клянусь тебе, они удобрены кровью и слезами его слуг».
Иисус смотрит на Зелота, а Зелот – на Него. Оба опечалены.
«А тот, что у Даниила, он хороший?»
«Он хотя бы человечный. Требует, но не угнетает. А поскольку пастухи – честные, обходится с ними любезно. Они главные над пастбищем. Меня он тоже знает и уважает, так как я слуга Хузы и… могу быть ему полезен… И почему, Господь, человек – такой себялюбец?»
«Потому что любовь была задушена в земном Раю. Но Я пришел ослабить петлю и снова вернуть любовь к жизни».
5. «Вот мы и во владениях Елисея. Пастбища еще далеко. Но в эти часы овцы из-за солнца почти всегда в загонах. Пойду посмотрю, не там ли они», – и Ионафан чуть ли не бегом удаляется.
Через некоторое время он возвращается вместе с двумя седеющими крепкими пастухами, которые прямо-таки устремляются вниз по склону навстречу Иисусу.
«Мир вам».
«О! О! Наш Вифлеемский Младенец!» – говорит один; а второй: «Мир Божий, пришедший к нам, да будешь Ты благословен». Мужчины кланяются до земли. Не так низко кланяются алтарю, как они сейчас Учителю.
«Вставайте. Я взаимно благословляю вас и счастлив это сделать, потому что благословение с радостью сходит на того, кто его достоин».
«О! Мы – достойны!»
«Да, вы, хранящие верность».
«А кто не был бы верен? Кто в состоянии позабыть тот час? Кто скажет: „Это не правда: то, что мы видели“? Кто забудет, как Ты улыбался нам в течение месяцев, когда мы, возвращаясь вечерами среди овец, звали Тебя – и Ты хлопал ладошками на звук наших свирелей?.. Помнишь, Даниил? Ты появлялся перед нами почти всегда одетый в белое, на руках у Мамы, в солнечных лучах на лугу Анны, или выглядывал из окна и казался цветком на белоснежном материнском платье».
«А в тот раз, когда Ты пришел, делая Свои первые шаги, чтобы погладить ягненка, менее курчавого, чем Ты? Как Ты был счастлив! А мы не знали, что поделать с нашими деревенскими лицами. Нам бы хотелось стать ангелами, чтобы казаться Тебе не такими грубыми…»
«О, друзья Мои! Я видел ваше сердце, и сейчас тоже вижу его».
«И улыбаешься нам, как тогда!»
«И пришел сюда к нам, бедным пастухам!»
«К Моим друзьям. Теперь Я доволен. Я всех вас отыскал и уже не потеряю. Окажете гостеприимство Сыну человеческому и Его друзьям?»
«О, Господь! Ты еще спрашиваешь? У нас вдоволь хлеба и молока. Но будь у нас только один кусок, мы бы отдали его Тебе, лишь бы Ты побыл с нами. Правда, Вениамин?»
«Мы бы отдали Тебе вместо хлеба наше сердце, Господь наш желанный!»
«Тогда пойдемте. Поговорим о Боге…»
«И о Твоих родных, Господь. Иосиф, такой добрый! Мария… о! Матерь! Вот поглядите на этот покрытый росой нарцисс. Его головка прекрасна и чиста и кажется звездой, усеянной алмазами. Но Она… о! этот цветок – убожество в сравнении с Матерью! Ее улыбка была очищением, встреча с Нею – праздник, услышать Ее – значит освятиться. Ты тоже помнишь эти речи, Вениамин».
«Да. И могу Тебе их пересказать, Господь. Потому что все, что Она говорила – в те месяцы, когда мы могли Ее слушать, – записано тут (и он бьет себя в грудь). Это скрижаль нашей мудрости. И такую мудрость понимаем даже мы, потому что это слова любви. А любовь… о! любовь понятна всем! Сюда, Господь: заходи и благослови эту счастливую обитель».
Они входят в помещение рядом с широким загоном, и все заканчивается.
[1] См. (Мк. 6:17-18)
[2] Имеются в виду интересы Филиппа, брата Ирода Антипы