— Вы по ним скучаете?
— По семье?
Фермин пожал плечами с ностальгической улыбкой:
— Не знаю… Мало что обманывает так, как воспоминания. Взять, к примеру, того же священника… А вы? Скучаете по матери?
Я опустил глаза:
— Очень.
— Знаете, что я лучше всего помню о своей? — спросил Фермин. — Ее запах. Она всегда пахла чистотой, свежим хлебом, даже если проработала весь день в поле или носила одни и те же лохмотья целую неделю. Она всегда пахла всем самым лучшим, что есть в мире. А до чего неотесанная была! Ругалась, как грузчик, но пахла, как сказочная принцесса. По крайней мере так мне казалось. А вы? Что вам запомнилось о вашей матери, Даниель?
Я поколебался мгновение:
— Ничего. Уже много лет я вообще не могу ее вспомнить. Ни лицо, ни голос, ни запах. Все это исчезло в тот день, когда я узнал о Хулиане Караксе, и не вернулось.
Фермин смотрел на меня, подыскивая слова:
— У вас нет ее фотографий?
— Может, и есть, только нет желания на них смотреть.
— Почему?
Я ни разу никому не говорил этого, даже отцу и Томасу.
— Потому что мне страшно. Я боюсь увидеть на портрете своей матери чужую женщину… Вам, наверно, это покажется глупостью.
Фермин покачал головой.
— И вы думаете, что, если сумеете разгадать тайну Хулиана Каракса и вырвать его из забвения, лицо матери вернется к вам?
Я молча смотрел на него. Ни иронии, ни осуждения не было в его взгляде. На один миг Фермин Ромеро де Торрес показался мне самым проницательным и мудрым человеком в мире.
— Может быть, — ответил я не раздумывая.
В полдень мы поехали на автобусе в центр. Сели впереди, за водителем, и Фермин, воспользовавшись этим, немедленно вступил с ним в дебаты по поводу небывалого развития, как в техническом отношении, так и в смысле комфорта, которое пережил общественный транспорт с тех пор, как он им пользовался в последний раз в сороковом году; особый интерес Фермина вызвало предупреждение на стенке: «Запрещено плевать и грубо выражаться». Он покосился на табличку и решил воздать должное писаным правилам, смачно харкнув на пол, чем заслужил испепеляющие взгляды трио благочестивых старушонок, ехавших на задних сиденьях с толстыми требниками в руках.
— Дикарь, — прошипела святоша с восточного фланга, удивительно напоминавшая официальный портрет генерала Ягуэ.[73]
— Ну вот, — сказал Фермин. — Три святых у моей Испании: святая Досада, святая Ханжа и святая Жеманница. Ничего удивительного, что о нас рассказывают анекдоты.
— Правильно, — вмешался водитель, — с Асаньей[74]было лучше. А что на улицах творится? Движение просто кошмарное.
Человек сзади засмеялся, прислушиваясь к обмену мнениями. Я узнал его — он сидел рядом с нами в баре. Судя по выражению лица, он был на стороне Фермина и ожидал, что тот выдаст старушкам по первое число. Я на миг поймал его взгляд, он любезно улыбнулся и без особого интереса уставился в газету.
Когда мы проезжали улицу Гандушер, Фермин завернулся в свой плащ и мирно задремал с открытым ртом.
На аристократичном, изысканном бульваре Сан Хервасио он вдруг проснулся.
— Мне снился падре Фернандо, — сказал он. — Только в моем сне он был в форме центрального нападающего мадридского «Реала», а рядом с ним сиял золотой кубок лиги.
— И что это значит? — спросил я.
— Если верить Фрейду, похоже, священник забил гол в наши ворота.
— Мне он показался честным человеком.
— По правде говоря — мне тоже. Может, даже более честным, чем надо для его собственного блага. Священников, смахивающих на святых, в конце концов делают миссионерами, авось их на краю света съедят москиты или пираньи.
— Ну вы скажете тоже.
— Восхищаюсь вашей простотой, Даниель. Вы верите даже в аистов и капусту. Скажете, нет? Вот вам пример; эта темная история с Микелем Молинером, которую на ходу сочинила Нурия Монфорт. Мне кажется, эта женщина навешала вам лапши на уши гораздо больше, чем это делается в колонке редактора «Обсерваторе романо». Теперь выходит, что она замужем за другом детства Алдайя и Каракса. Видали? Еще у нас имеется история Доброй нянюшки Хасинты, которая как будто правдоподобна, но слишком уж походит на последний акт пьесы дона Алехандро Касоны. Не говоря уж о блистательном появлении Фумеро в роли злодея под бурные аплодисменты публики.
— Значит, вы считаете, что падре Фернандо нам солгал?
— Нет. Согласен с вами, он производит впечатление честного человека, но сутана, хочешь не хочешь, давит на плечи, вот он и оставил кое-что про запас, если можно так выразиться. По-моему, он мог опустить что-то или приукрасить, но врать нарочно или исключительно из коварства он бы не стал. К тому же не думаю, чтобы он был способен изобрести такую запутанную историю. Если бы он умел врать лучше, он не преподавал бы алгебру и латынь, а был бы уже в епархии, в кардинальском кресле, и к кофе у него были бы мягкие крендельки.
— И что нам теперь делать, по-вашему?
— Рано или поздно нам придется выкопать мумию ангельской старушки и потрясти ее вниз головой, вдруг что вывалится. А пока я потяну за некоторые ниточки, может, выясню что-нибудь об этом Микеле Молинере. И надо бы приглядеться к Нурии Монфорт. Моя покойная мать называла таких, как она, лисами-плутовками.
— Насчет нее вы ошибаетесь, — возразил я.
— Вам стоит показать пару мягких сисек, и вы уже считаете, что видели святую Терезу, это в вашем возрасте простительно, ибо неизбежно. Предоставьте ее мне, Даниель, сияние вечной женственности меня уже не так оглупляет, как вас. В мои годы кровь устремляется в первую очередь к голове, а не к тому, что ниже пояса.
— Кто бы говорил.
Фермин достал бумажник и принялся пересчитывать наличность.
— Да у вас целое состояние, — сказал я. — Все это осталось от утренней сдачи?
— Отчасти. Остальное — законные накопления. Просто сегодня я встречаюсь с Бернардой, а этой женщине я не могу ни в чем отказать. Если понадобится, я ограблю «Банк Испании», только чтобы удовлетворить все ее капризы. А у вас какие планы на остаток дня?
— Ничего особенного.
— А та крошка?
— Какая крошка?
— Дурочка с переулочка, какая еще? Ладно, шучу. Сестра Агилара.
— Не знаю.
— Да знаете вы, знаете. Тут надо действовать решительно, а у вас для этого пока хрен не дорос.
Тут к нам неспешно подошел контролер, жуя зубочистку, вернее, выделывая ею во рту невероятные трюки, которым позавидовал бы цирковой жонглер.
— Простите, но вон те сеньоры просят вас выражаться поприличнее.
— А не пошли бы они… — громко ответил Фермин.
Контролер вернулся к трем дамам и пожал плечами, давая им понять, что сделал все от него зависящее и в его планы не входит ввязываться в драку, дабы защитить чей-то целомудренный слух.
— Люди, у которых нет собственной жизни, всегда вмешиваются в чужую, — пробормотал Фермин. — О чем мы говорили?
— О моем недостатке смелости.
— Точно. Хронический случай. Послушайте-ка меня. Идите к своей девушке, ведь жизнь так быстро проходит, особенно молодость. Вы же слышали, что говорил священник. Слушали и не слышали.
— Но она ведь не моя девушка.
— Тогда завоюйте ее до того, как ее уведет кто-то еще, какой-нибудь оловянный солдатик.
— Вы говорите о Беа как о трофее.
— Нет, как о благословении Божьем, — поправил Фермин. — Послушайте, Даниель. Судьба обычно прячется за углом. Как карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три ее самых человечных воплощения. Но вот чего она никогда не делает — так это не приходит на дом. Надо идти за ней самому.
Всю оставшуюся дорогу я размышлял над этим философским перлом, а Фермин вновь задремал, что ему, с его наполеоновским талантом, было необходимо. Мы сошли на углу Гран-Биа и бульвара Грасия под небом цвета пепла, поглотившего все краски. Фермин застегнулся до самого горла и объявил, что отправляется домой, принарядиться перед свиданием с Бернардой.
— Даже с моей в общем-то скромной внешностью приходится приводить себя в порядок не менее полутора часов. Нет духа без оболочки; это печальная реальность нашего тщеславного времени. Vanitas pecata mundi.
Я стоял и смотрел ему вслед, на его удаляющийся одинокий силуэт в сером плаще, который бился на ветру, как флаг, а потом пошел домой, где собирался забыть обо всем на свете, с головой уйдя в хорошую книгу.
Повернув за угол Пуэрто-де-Анхель и улицы Санта-Ана, я почувствовал, как сердце заколотилось часто-часто. Фермин, как всегда, оказался прав лишь отчасти. Судьба ждала меня перед нашей лавкой. На ней был серый шерстяной костюм, новые туфельки и шелковые чулки, и она изучала свое отражение в витрине.
— Отец думает, что я на полуденной мессе, — сказала Беа, не отрываясь от своего занятия.
— Он почти не ошибается. Здесь, совсем рядом, в церкви Святой Анны, непрерывный религиозный сеанс, который длится с девяти утра.
Мы говорили как двое случайно задержавшихся у витрины незнакомцев, и наши отражения пытались встретиться взглядами в мутном стекле.
— Это не шутка. Мне пришлось взять там воскресный листок, чтобы посмотреть тему проповеди. Ведь придется потом все ему подробно пересказывать.
— Надо же, во все вникает.
— Он поклялся оторвать тебе ноги.
— Сначала ему придется выяснить, кто я такой. И вообще, пока ноги у меня целы, я бегаю быстрее.
Беа напряженно поглядывала через плечо на прохожих, торопившихся укрыться от ветра и ненастья.
— Зря смеешься, — сказала она. — Он не шутил.
— Я не смеюсь. Я умираю от страха. Но мне приятно тебя видеть.
Улыбка — мимолетная, нервная, острая.
— Мне тоже, — призналась Беа.
— Ты говоришь так, будто это болезнь.
— Еще хуже. Я надеялась, что если увижу тебя при свете дня, одумаюсь.
Я спросил себя: комплимент это или приговор?
— Нельзя, чтобы нас видели вместе, Даниель. Тем более вот так, посреди улицы.
— Если хочешь, можем зайти в лавку. В подсобке есть кофейник, и…
— Нет. Не хочу, чтобы кто-то увидел, как я захожу сюда или выхожу. Если сейчас кто-нибудь наблюдает за нами, я всегда могу сказать, что случайно столкнулась с лучшим другом моего брата. Если же нас увидят вместе дважды, начнутся подозрения.
Я вздохнул:
— И кто будет смотреть? Кому какое дело, чем мы занимаемся?
— Люди всегда обращают внимание на то, что их не касается, а мой отец знаком с половиной Барселоны.
— Тогда зачем ты пришла? Зачем ждала меня?
— Я тебя не ждала. Я пришла на мессу, помнишь? Ты сам сказал. В церкви Святой Анны…
— Ты меня пугаешь, Беа. Врешь еще лучше, чем я.
— Ты меня не знаешь, Даниель.
— Твой брат тоже так говорит.
Наши взгляды, наконец, встретились в витрине.
— В ту ночь ты показал мне то, чего я раньше не видела, — прошептала Беа. — Теперь моя очередь.
Я нахмурился, заинтригованный. Беа, вынула из сумки сложенную вдвое визитку и протянула мне.
— Ты не единственный, кто знает тайны Барселоны, Даниель. У меня сюрприз для тебя. Жду тебя по этому адресу сегодня в четыре. Никому не говори.
— Как я узнаю, что попал куда надо?
— Узнаешь.
Я взглянул на нее искоса, надеясь, что она шутит.
— Если не придешь, я пойму, — сказала Беа. — Пойму, что ты не хочешь меня больше видеть.
Не давая мне времени на ответ, Беа развернулась и легким шагом удалилась в сторону Рамблас. Я молча замер с карточкой в руке, провожая ее взглядом до тех пор, пока ее силуэт не растворился в серой тьме надвигающейся грозы. Развернул визитку. Внутри синими чернилами был написан хорошо мне известный адрес:
Проспект Тибидабо, 32
Гроза не стала дожидаться ночи. Не успел я сесть в автобус, как засверкали молнии. Когда мы объезжали площадь Молина и двигались вверх по Бальмес, дома уже терялись за занавесом жидкого бархата, а я вспомнил, что не озаботился даже такой малостью, как зонтик.
— Смелый вы человек, — проговорил водитель, когда я попросил остановиться.
Было уже десять минут пятого, когда автобус оставил меня на милость непогоды у последнего звена оборванной цепочки в конце улицы Бальмес. Проспект Тибидабо таял впереди, будто влажный призрак под свинцовым небом. Я досчитал до трех и бросился бежать под дождем. Через пару минут, промокший до костей и дрожащий от холода, я спрятался под навесом у какого-то подъезда, чтобы отдышаться, и прикинул, как идти дальше. Ледяное дыхание грозы растянуло серое полотно, маскирующее призрачные контуры вилл и особняков, похороненных в тумане. Меж ними неподвижно возвышалась темная главная башня особняка Алдайя, кругом волнами ходили кроны деревьев. Я откинул мокрые волосы с лица и побежал туда через пустынный проспект.
Калитка решетчатой изгороди раскачивалась на ветру, за ней просматривалась извилистая дорожка, ведущая к дому. Я проскользнул за ограду и вошел в сад. Среди зарослей угадывались пьедесталы безжалостно разрушенных статуй. Одна из них, изваяние карающего ангела, лежала прямо посреди фонтана, служившего когда-то главным украшением сада. Силуэт из почерневшего мрамора призрачно светился под толщей воды, переполнившей резервуар. Рука огненного ангела выступала из воды, и его палец, как острие кинжала, обвиняющим жестом указывал на главный вход. Я толкнул приоткрытые двери из резного дуба и осторожно сделал несколько шагов по холлу, похожему на пещеру, где стены, казалось, колебались в пламени свечи.
— Я думала, ты не придешь, — сказала Беа.
Ее силуэт вырисовывался в полумраке коридора, очерченный мертвенным светом из галереи. Она сидела на стуле у стены, у ее ног горела свеча.
— Закрой дверь, — приказала она, не поднимаясь. — Ключ в замке.
Я повиновался. Ключ провернулся с каким-то зловещим погребальным эхом. Я услышал шаги Беа за спиной и почувствовал прикосновение к мокрой одежде.
— Ты дрожишь. От страха или от холода?
— Еще не решил. Зачем мы здесь?
Она улыбнулась в темноте и взяла меня за руку.
— Не знаешь? Мог бы догадаться…
— Это был дом Алдайя, вот и все что я знаю. Как ты вошла и откуда?..
— Пойдем, зажжем огонь, тебе надо согреться.
Она провела меня по коридору до галереи над внутренним двором особняка. В зале с мраморными колоннами кровля осыпалась кусками. Отпечатки на голых стенах подсказывали, что когда-то на них висели картины и зеркала, на мраморном полу тоже виднелись следы от мебели. У дальней стены зала находился очаг, заполненный дровами, рядом с кочергой лежала стопка старых газет. От камина пахло недавно потухшим огнем и углем. Беа встала на колени перед очагом и начала рассовывать газетные листы между поленьями, достала спички и подожгла их. Тут же вспыхнуло пламя. Руки Беа ловко и уверенно управлялись с дровами. Она наверняка считала меня умирающим от любопытства и нетерпения, но своим флегматичным видом я решил дать ей понять: если Беа хочет поиграть со мной в тайны, она заведомо проиграет. Она улыбалась с видом победителя. У меня дрожали пальцы, и это, кажется, не вязалось с тем образом, которому я хотел соответствовать.
— Ты часто здесь бываешь? — спросил я.
— Сегодня впервые. Заинтригован?
— Слегка.
Она присела перед камином и расстелила чистое, пахнущее лавандой одеяло, которое достала из брезентовой сумки.
— Давай-ка, садись сюда, поближе к огню, не хватало еще, чтобы ты по моей вине подхватил воспаление легких.
Тепло очага вернуло меня к жизни. Беа завороженно смотрела на пламя и молчала.
— Ты поделишься со мной своим секретом? — спросил я, наконец.
Она вздохнула и села на один из стульев. Я не мог оторваться от огня, наблюдая за паром, который поднимался от моей одежды, словно ускользающая из тела душа.
— То, что ты называешь особняком Алдайя, имеет собственное имя. Дом называется «Ангел тумана», но почти никто об этом не знает. Фирма моего отца вот уже пятнадцать лет безуспешно пытается сбыть с рук эту недвижимость. Когда ты рассказал мне историю Хулиана Каракса и Пенелопы Алдайя, я вначале не придала этому значения. Потом, уже дома, ночью, кое-что сопоставила и вспомнила, что как-то слышала, как отец рассказывал о семействе Алдайя и об этом доме. Вчера я пришла к отцу на работу, и его секретарь Касасус рассказал мне историю особняка. Ты знаешь, что на самом деле это не основная резиденция, а только один из летних домов?
Я покачал головой.
— Главным домом Алдайя был дворец, который снесли в 1925-м, чтобы построить многоэтажный дом на пересечении улиц Брук и Мальорка. Проект разработал Пуж-и-Кадафальк[75]по заказу деда Пенелопы и Хорхе, Симона Алдайя, в 1896 году, когда тут были только поля и оросительные каналы. Старший сын главы рода Симона, дон Рикардо Алдайя, в последние годы девятнадцатого века купил там дом у весьма живописного господина за смешную цену, так как у дома была плохая слава. Касасус сказал мне, что дом считался проклятым и что даже продавцы не осмеливались приходить туда, чтобы показывать его покупателям, отказываясь под любым предлогом…
В тот вечер, пока я отогревался, Беа кратко пересказала мне историю того, как «Ангел тумана» оказался в руках семьи Алдайя. Рассказ походил на малопристойную мелодраму, которая вполне могла принадлежать перу Хулиана Каракса. Дом был построен в 1899 году компанией архитекторов «Наули, Марторель и Бергада» по заказу преуспевающего и экстравагантного каталонского финансиста по имени Сальвадор Жауза, которому предстояло прожить в нем лишь год. Владелец дома был скромного происхождения, в шесть лет он осиротел, а разбогател по большей части на Кубе и в Пуэрто-Рико. Поговаривали, будто он приложил руку к кубинскому заговору и разжиганию войны с Соединенными Штатами, в ходе которой были утеряны последние колонии. Из Нового Света он привез себе не только состояние: его сопровождали жена-американка, бледная, хрупкая дамочка из высшего филадельфийского общества, ни слова не знавшая по-испански, и служанка-мулатка, которая была с ним с первых лет на Кубе и путешествовала с семью баулами багажа и разодетой арлекином макакой в клетке. Пока они устроились в нескольких комнатах отеля «Колумб» на площади Каталонии, в ожидании момента, когда можно будет занять дом, более подобающий образу жизни и вкусам Жауза.
Никто не сомневался в том, что служанка — эбеновая красавица, чьи взгляд и фигура заставляли замирать сердца горожан, — была на самом деле его любовницей и наставницей в мире греховных наслаждений. Вдобавок ко всему, она явно была ведьмой и колдуньей. Звали ее Марисела — по крайней мере, так ее называл Жауза. Ее присутствие и загадочный вид тут же стали излюбленной скандальной темой для обсуждения на сборищах, которые дамы из высшего общества устраивали душными осенними вечерами, чтобы полакомиться сладкими булочками и убить время. На сборищах ходили неподтвержденные слухи, что эта африканская самка, по прямому адскому наущению, предавалась распутству в мужской позе, то есть оседлав Жауза, словно течную кобылу, что стоило по меньшей мере пяти-шести смертных грехов. Нашлись такие, кто даже обратился в епископат с убедительной просьбой оградить лучшие дома Барселоны от тлетворного влияния, благословить их и защитить от подобной нечисти. Будто назло, Жауза имел наглость в воскресенье по утрам выезжать в экипаже на прогулку с женой и Мариселой, являя всякому невинному отроку, который оказывался на бульваре Грасия, направляясь на одиннадцатичасовую мессу, зрелище вавилонского, в буквальном смысле слова, разврата. Даже в газетах появлялись отклики на высокомерный и гордый взгляд негритянки, созерцавшей барселонскую публику так, как могла бы «королева джунглей смотреть на толпу пигмеев».
В то время вирус модерна уже проник в Барселону, но Жауза четко дал понять, что его подобные вещи не интересуют. Он хотел чего-то иного, а в его лексиконе слово «иной» было лучшим из эпитетов. Жауза много лет прогуливался вдоль неоготических особняков, построенных великими американскими магнатами индустриальной эры на участке Пятой авеню, между 58 и 72 улицами, перед Центральным парком. Верный своей американской мечте, финансист отказался слушать какие бы то ни было аргументы в пользу чего-то более современного и модного. Отказался он и от обязательной ложи в Лисео,[76]обозвав его вавилонским столпотворением для глухих и ульем для презренных.
Он хотел построить себе дом вдали от города, в те времена таким местом как раз и был проспект Тибидабо. Говорил, что хочет созерцать Барселону издали. Вокруг дома он желал видеть сад со статуями ангелов, которые, согласно его указаниям (в действительности исходившим от Мариселы), должны были быть расположены в навершии семиконечной звезды, и никак иначе. Сальвадор Жауза был полон решимости осуществить свои планы и достаточно богат для этого. Он послал архитекторов на три месяца в Нью-Йорк для изучения бредовых конструкций, сооруженных в качестве жилища для коммодора Вандербильта,[77]семье Джона Джейкоба Астора, Эндрю Карнеги и другим пятидесяти золотым семействам. Он приказал перенять стиль и архитектурные приемы Стэнфорда, Уайта & Мак-Кима и предупредил, чтобы они даже не пытались появляться ему на глаза с проектом во вкусе тех, кого он называл «колбасниками и пуговичными фабрикантами».
Год спустя в роскошные покои отеля «Колумб» вошли три архитектора, готовые представить свой проект, Жауза, в компании мулатки Мариселы, выслушал их молча, а по окончании презентации спросил, во сколько ему обойдется строительство, если работы будут проведены в течение полугода. Фредерик Марторель, главный архитектор, прочистил горло, из деликатности написал на листке бумаги цифру и протянул заказчику. Тот немедленно, не моргнув глазом, подписал чек на всю сумму и рассеянно попрощался.
Через семь месяцев, в июле 1900 года, Жауза, его супруга и служанка Марисела въехали в дом. В августе того же года обе женщины были обнаружены мертвыми, а Сальвадор Жауза, обнаженный и прикованный наручниками к креслу в своем кабинете, едва не испустил дух. В докладе сержанта, который вел это дело, говорилось, что стены по всему дому были забрызганы кровью, окружавшие сад статуи ангелов изуродованы — их лица размалевали под племенные маски, а на пьедесталах были найдены следы черного свечного воска. Расследование шло восемь месяцев. Жауза не мог давать показания: он вообще не мог говорить.
Полицейское расследование пришло к следующему заключению: Жауза и его жена были отравлены растительным ядом, который дала им Марисела, в чьих покоях нашли множество флаконов с настоями. По какой-то причине Жауза выжил, хотя последствия были ужасны: на некоторое время он потерял речь и слух, его частично парализовало, и при этом он испытывал невыносимые боли, от которых его могла избавить только смерть. Сеньору де Жауза нашли в ее комнате, на постели, из одежды на ней были только драгоценности. Полиция предполагала, что Марисела, совершив преступление, вскрыла себе вены ножом и бежала по всему дому, разбрызгивая кровь по стенам коридоров и комнат, пока не упала мертвой в своей комнате в мансарде. Мотивом следователи считали ревность. Кажется, супруга владельца была беременна, еще говорили, будто Марисела нарисовала горячим красным воском череп на обнаженном животе хозяйки. Как бы то ни было, спустя всего несколько месяцев дело было закрыто. В высших кругах барселонского общества утверждали, что никогда ничего подобного в истории города не случалось и что неправедно разбогатевшие выскочки и американский сброд разрушают высокие моральные устои страны. Многие втайне радовались, что эксцентричным выходкам Сальвадора Жауза положен конец. Впрочем, они ошибались: все только начиналось.
И хотя полиция и адвокаты закрыли дело, «выскочка» Жауза, несмотря на свое состояние, не собирался сидеть сложа руки. Тогда-то он и познакомился с доном Рикардо Алдайя, в то время уже преуспевавшим индустриальным магнатом со славой донжуана и львиным темпераментом. Алдайя предложил Жауза купить его собственность, намереваясь снести дом и перепродать землю втридорога, поскольку стоимость участков в этом районе росла как на дрожжах. Жауза продавать отказался, но пригласил Рикардо Алдайя посетить дом и посмотреть на то, что он назвал научно-духовным экспериментом. Никто не входил в дом с тех пор, как закончилось следствие. Алдайя был потрясен увиденным: Жауза явно был не в себе. Темная кровь Мариселы все еще не была смыта со стен. Жауза нанял изобретателя Фруктуоза Желаберта, горячего приверженца кинематографа, технической новинки тех дней. Тот был уверен, что в двадцатом веке движущиеся изображения должны вытеснить религию, и согласился поработать на Жауза за приличное вознаграждение, которое намеревался потратить на строительство киностудии в Вальесе.
Похоже, Жауза был убежден, что дух мулатки Мариселы все еще в доме. Он чувствовал ее присутствие, ее голос, запах и даже прикосновение в темноте. Прислуга, наслушавшись его рассказов, сломя голову разбежалась, предпочтя менее нервную работу в соседнем местечке Саррья, где достаточно было и роскошных особняков, и людей, неспособных без сторонней помощи вести домашнее хозяйство.
Жауза остался один на один со своей одержимостью и невидимыми призраками. Вскоре ему пришло в голову, что решение кроется в том, чтобы сделать невидимое видимым. В Нью-Йорке у него была возможность поближе познакомиться с кинематографом, и он разделял мнение покойной Мариселы, что камера вытягивает души из объекта съемки, а равно и из зрителя. Исходя из этого предположения, Жауза приказал Фруктуозу Желаберту часами снимать в коридорах «Ангела тумана», рассчитывая получить изображения видений из потустороннего мира. До поры до времени, несмотря на количество задействованной в операции техники, попытки оставались бесплодными.
Все изменилось, когда Желаберт получил из конторы Томаса Эдисона в Менло Парк, Нью-Джерси, сверхчувствительную пленку нового типа, на которую можно было снимать без дополнительного света. Однажды при невыясненных обстоятельствах один из техников в лаборатории Желаберта опрокинул в кювету с проявителем игристое вино шарелло[78]из Пенедеса, и в результате химической реакции на пленке появились странные очертания, которые Жауза и хотел показать дону Рикардо Алдайя в тот вечер, когда пригласил его в свой дом с привидениями под номером 32 по проспекту Тибидабо.
Выслушав эту историю, Алдайя предположил, что Фруктуоз Желаберт просто боится потерять выделяемые Жауза средства, а потому прибег к изощренной уловке, дабы поддержать интерес патрона. Зато Жауза не сомневался в достоверности полученных результатов. Более того, там, где другие видели бесформенные тени, ему виделись души. Он божился, что различает силуэт одетой в саван Мариселы, который постепенно превращался в волка, идущего на задних лапах. Алдайя видел только разводы и находил, что и от пленки, и от демонстрирующего ее техника попахивает вином, а то и чем покрепче. Но дон Рикардо был хорошим бизнесменом, он почуял, что всю эту историю можно обратить себе на пользу. Сумасшедший одинокий миллионер, помешавшийся на ловле эктоплазмы,[79]представлял собой идеальную жертву. Дон Рикардо на словах признал его правоту, более того — вдохновил на продолжение проекта. Неделю за неделей Фруктуоз Желаберт и его люди снимали километры пленки и обрабатывали ее смесью проявителя либо с «Ароматом Монтсеррат» — благословленным в церкви Нинот красным вином, либо со всевозможными сортами тараконской кавы.[80]Не отвлекаясь от процесса, Жауза тем временем переводил собственность и подписывал всяческие бумаги, доверяя управление своими финансами Рикардо Алдайя.
Жауза исчез бурной ноябрьской ночью того же года. Никто не знал, что с ним сталось. Возможно, он прокручивал очередную катушку особой пленки Желаберта и с ним произошел несчастный случай. Дон Рикардо Алдайя приказал Желаберту восстановить пленку и, просмотрев ее в одиночестве, собственноручно сжег, после чего с помощью чека с впечатляющей суммой убедил техника обо всем забыть. В те поры Алдайя владел уже большей частью собственности пропавшего Жауза. Некоторые поговаривали, что это Марисела восстала из мертвых, чтобы увлечь бывшего хозяина за собой в преисподнюю. Другим представлялось, что чрезвычайно похожий на покойного миллионера нищий несколько месяцев бродил неподалеку от парка Сюдадела, пока черная карета с задернутыми на окнах занавесками не сбила его на полном ходу средь бела дня, даже не остановившись. Было уже поздно: разговоры о мрачной легенде особняка, как и мода на сон монтуно[81]в городских салонах, пустили глубокие корни.
Через несколько месяцев дон Рикардо Алдайя перевез семью в дом на проспекте Тибидабо. Вскоре там родилась его младшая дочь, Пенелопа, и в честь этого события Алдайя переименовал дом в «Виллу Пенелопы», но новое имя не прижилось. Особняк обладал собственным характером и новых хозяев не принимал. Жильцы жаловались, что по ночам то вдруг что-то зашумит, то будто начинают колотить в стену, а то потянет тлением. Ледяные сквозняки разгуливали по дому, как заблудившиеся часовые. Дом был средоточием тайн. В нем имелся двухэтажный подвал с чем-то вроде склепа, пока не занятого на нижнем уровне и часовней на верхнем, где был установлен подавлявший своими размерами многоцветный крест с фигурой распятого Христа. Прислуга замечала в нем настораживающее сходство с Распутиным, популярной тогда фигурой. Книги в библиотеке постоянно оказывались не там, куда их поставили. На третьем этаже была комната, которая никогда не была занята из-за необъяснимых пятен влаги, образовывавших на стенах расплывчатые лица; там за несколько минут увядали свежие цветы и постоянно слышалось гудение невидимых глазу мух.