Кухарки клялись, что некоторые продукты вроде сахара испарялись из кладовки как по волшебству, а в новолуние каждого месяца молоко окрашивалось в красный цвет. У дверей некоторых комнат обнаруживались мертвые птицы и мелкие грызуны. Иногда пропадали вещи, чаще всего — драгоценности и пуговицы с одежды, висевшей в шкафах. Изредка эти вещи таинственным образом обнаруживались в дальних углах дома или закопанными в саду. Но по большей части они пропадали навсегда. Дону Рикардо все эти события казались глупостями и дурацкими причудами. Он был убежден, что неделя поста излечила бы от страхов всю семью. Впрочем, на похищение драгоценностей супруги он смотрел не так философски: пять служанок были из-за этого уволены, хотя все пятеро, заливаясь слезами, клялись, что ничего не брали. Некоторые в городе склонялись к мысли, что причина этих увольнений была далека от всякой мистики и крылась в недостойной привычке дона Рикардо появляться по ночам в спальнях молодых служанок со вполне прозаическими целями. Его репутация на сей счет была не менее известна, чем его богатство. Многие говорили, будто он столь славно потрудился на этом фронте, что, собрав вместе всех его незаконнорожденных детей, из них можно было бы составить целый профсоюз. На самом деле в доме пропадали не только драгоценности. Со временем у всей семьи исчез вкус к жизни.
Семейство Алдайя никогда не было счастливо в этом доме, полученном благодаря способностям дона Рикардо к заключению сомнительных сделок. Сеньора Алдайя постоянно просила мужа продать дом и переехать в городской особняк или хотя бы в тот дворец, который Пуж-и-Кадафальк построил для патриарха клана, дедушки Симона. Рикардо Алдайя наотрез отказывался. Проводя большую часть времени в поездках или на семейных предприятиях, он не находил в доме ничего странного. Однажды малыш Хорхе исчез где-то в доме на целых восемь часов. Мать и прислуга безуспешно искали его, а когда мальчик снова появился, бледный и ошеломленный, он рассказал, что все это время был в библиотеке вместе с загадочной темнокожей женщиной, которая показывала ему старинные фотографии, а потом сказала, что все женщины будут умирать в этом доме, чтобы искупить грехи мужчин. Странная дама открыла маленькому Хорхе день смерти его матери: 12 апреля 1921 года. Естественно, чернокожую даму так никогда и не нашли, однако через несколько лет, на рассвете 12 апреля 1921 года сеньору Алдайя обнаружили бездыханной в ее постели. Все драгоценности исчезли. Позднее, прочищая колодец, один из слуг обнаружил их в донном иле, вместе с куклой ее дочери Пенелопы.
Неделю спустя после тех событий дон Рикардо Алдайя наконец решился избавиться от дома. В то время его финансовая империя уже дышала на ладан, и многие намекали, что трудности наступили из-за проклятого дома, приносившего несчастье тому, кто его занимал. Другие осторожно отмечали, что Алдайя просто никогда не отличался особым чутьем к колебаниям рыночной конъюнктуры и всю жизнь разрушал дело, унаследованное от патриарха Симона. Рикардо Алдайя объявил, что покидает Барселону и переезжает с семьей в Аргентину, где дела на его текстильных фабриках шли успешно. Поговаривали, что он бежит от позора и неудач.
В 1922 году «Ангел тумана» был выставлен на продажу по смехотворной цене. Поначалу многие заинтересовались этой недвижимостью, как из нездорового любопытства, так и из-за растущей престижности района, но, посетив дом, ни один из потенциальных покупателей не подтвердил своего желания заключить сделку. В 1923 году особняк заперли. Собственность перешла к ООО «Ботель и Льофре», агентству по торговле недвижимостью, которому Алдайя был должен. Агентство имело право продать дом, снести и вообще делать с ним все что угодно. Домом торговали много лет, но покупатель так и не нашелся. В 1939 году агентство разорилось после того как оба владельца были арестованы, причем выяснить, в чем конкретно их обвиняли, так и не удалось, а после трагической гибели обоих в результате несчастного случая в тюрьме Сан Висенс в 1940-м агентство было поглощено мадридским финансовым консорциумом. Его учредителями были три генерала, швейцарский банкир и исполнительный директор фирмы сеньор Агилар, отец моего друга Томаса и Беа. Несмотря на всяческие рекламные изощрения, ни один из агентов сеньора Агилара не смог пристроить дом, даже предлагая его по цене намного ниже рыночной стоимости. Прошло уже более десяти лет, как ни одна живая душа не переступала его порога.
— До сегодняшнего дня, — сказала Беа и снова замолчала.
Она часто уходила в себя, безмолвная, с отсутствующим взглядом. Мне еще предстояло к этому привыкнуть.
— Знаешь, я хотела показать тебе дом. Сделать сюрприз. Поговорив с Касасусом, я поняла, что должна привести тебя сюда, потому что это все — часть твоей истории о Караксе и Пенелопе. Я взяла ключ из кабинета отца. Никто даже не подозревает, что мы здесь, это наш секрет. Я хотела разделить его с тобой, только не знала, придешь ты или нет.
— Неправда. Ты знала, что я приду.
Она улыбнулась и кивнула:
— Я думаю, случайностей не бывает. На самом деле все идет согласно некому скрытому плану Не случайно ты нашел тот роман Хулиана Каракса на Кладбище Забытых Книг, и не случайно мы сейчас здесь, ты и я, в этом старом доме Алдайя. Все это часть какого-то замысла: мы не в силах его понять, но вынуждены следовать заключенной в нем чужой воле…
Пока Беа говорила, моя рука неловко поднялась по ее ноге, от лодыжки до самого колена. Она смотрела на мою ладонь, как на ползущее насекомое. Я спросил себя, как бы на моем месте вел себя Фермин. Именно теперь, когда более всего в том нуждался, я не мог ничего вспомнить из его премудрых советов.
— Томас говорит, у тебя никогда не было девушки, — сказала Беа так, словно это все объясняло.
Я убрал руку и в замешательстве опустил глаза. Мне казалось, Беа улыбается, но я предпочел это не проверять.
— Твой брат-молчун, кажется, любит болтать. Что еще говорит обо мне «Но-До»?[82]
— Что ты много лет был влюблен в женщину старше тебя, и это разбило тебе сердце.
— Да нет, обошлось разбитой губой. Ну, может быть, еще целомудрие пострадало.
— Томас говорит, что ты не встречаешься с девушками, потому что сравниваешь их с той женщиной.
Ох уж этот Томас, он всегда бьет наверняка.
— Ее зовут Клара, — признался я.
— Знаю. Клара Барсело.
— Ты с ней знакома?
— Каждый знает какую-нибудь Клару Барсело. Разве дело в имени?
Мы помолчали, глядя на искры.
— Вчера вечером, расставшись с тобой, я написала письмо Пабло, — сказала Беа.
Я нервно сглотнул:
— Твоему жениху, младшему лейтенанту? Зачем?
Беа достала конверт из кармана сумки и показала мне. Он был запечатан.
— Я пишу, что хочу выйти за него как можно скорее, через месяц или раньше, и что хочу уехать из Барселоны навсегда.
Ее взгляд был непроницаем, а я дрожал от волнения.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Чтобы ты сказал, отправлять его или нет. Потому я тебя сюда и позвала, Даниель.
Я смотрел, как она вертит в руках конверт, будто пару игральных костей. Она сказала:
— Посмотри на меня.
Я поднял глаза и встретил ее взгляд. Но ответить не смог. Беа опустила голову и ушла в конец галереи, на мраморный балкон над внутренним двориком. Я стоял и смотрел, как ее силуэт растворяется в дожде, потом бросился следом, догнал, вырвал из рук конверт. Ливень бил по ее лицу, смывая слезы и ярость. Я затащил ее внутрь и подтолкнул к теплу камина. Она избегала моего взгляда. Я бросил письмо в огонь, и мы смотрели, как бумага корчится на углях, как листки исчезают один за другим в клубах синего дыма. Беа встала на колени рядом со мной, на ее глазах были слезы. Я обнял ее и почувствовал ее дыхание на своей шее.
— Не урони меня, Даниель, — прошептала она. Самый мудрый человек из тех, кого я знал, Фермин Ромеро де Торрес, объяснил мне как-то при случае, что нет в жизни ничего даже отдаленно сопоставимого с тем моментом, когда ты впервые раздеваешь женщину. Он не солгал, но и не сказал всей правды. Он ничего не сказал о дрожи в руках, превращавшей каждую пуговицу, каждую застежку в почти непреодолимое препятствие. О притяжении подрагивающей бледной кожи и первом касании губ. Ничего не рассказал, потому что знал, что чудо случается только однажды, и эта тайна из тех, которые, будучи обнародованными, исчезают навсегда. Тысячу раз потом мне хотелось воссоздать атмосферу того первого вечера в особняке на проспекте Тибидабо, когда шум дождя укрыл нас от всего мира. Тысячу раз хотелось вернуться и затеряться в воспоминаниях, от которых остался лишь образ, украденный у жара пламени: Беа, обнаженная и лежащая у огня, ее влажное от дождя тело светится. Тот открытый, беззащитный взгляд врезался мне в память навсегда. Я склонился над ней и провел по коже ее живота кончиками пальцев. Беа опустила ресницы и улыбнулась мне, уверенно и смело.
— Делай со мной что хочешь, — шепнула она.
Мне было восемнадцать, и нам обоим безумно хотелось жить…
Уже ночью мы вышли на улицу, в море синих теней. Гроза разрешилась холодной моросью. Я хотел вернуть ключ, но Беа взглядом велела оставить его себе. В надежде найти такси или автобус мы шли по бульвару Сан-Хервасио молча, взявшись за руки и не глядя друг на друга.
— Я не смогу увидеться с тобой до вторника, — сказала Беа дрожащим голосом, будто сомневаясь в моем желании видеться с ней.
— Буду ждать тебя здесь, — ответил я.
Было как-то само собой понятно, что нам следует встречаться только в этом старом особняке, потому что весь остальной город нам не принадлежал. Мне казалось, что, по мере того как мы удалялись оттуда, наша близость становилась все более эфемерной, что наши сила и тепло угасали с каждым шагом. Дойдя до бульвара, мы заметили, что улицы практически безлюдны.
— Тут мы ничего не найдем, — сказала Беа. — Лучше пойдем вниз по Бальмес.
Мы шли по улице Бальмес ровным шагом, прячась под кронами деревьев от дождя и по-прежнему стараясь не глядеть друг на друга. Порой Беа ускоряла шаг, словно желая оторваться от меня. На миг я подумал, что, стоит мне отпустить ее руку, Беа бросится бежать. Я все еще ощущал вкус ее тела, и больше всего на свете мне хотелось прижать ее в углу какой-нибудь скамьи, зацеловать, наговорить кучу смешных глупостей. Но Беа уже была не со мной. Что-то словно подтачивало ее изнутри, и тишина на самом деле была немым криком…
Я прошептал:
— Что с тобой?
В ответ она криво улыбнулась, испуганная, одинокая. Я увидел себя ее глазами; мальчишка, который считает, что завоевал весь мир за час и еще не знает, что может потерять его за минуту. Я не стал ждать ответа. Кажется, я, наконец, начал приходить в себя. Понемногу стал слышен шум улиц, клубы пара вокруг уличных фонарей и светофоров словно обтекали невидимые стены.
— Нам лучше расстаться здесь, — сказала Беа, отпуская мою руку.
Огни стоянки такси светились на углу чередой светлячков.
— Как хочешь.
Беа наклонилась и коснулась моей щеки губами. Ее волосы пахли воском.
— Беа, — начал я еле слышно, — я люблю тебя…
Она молча покачала головой и приложила пальцы к моим губам, словно эти слова ее ранили. Сказала:
— Во вторник в шесть, хорошо?
Я кивнул и долго смотрел, как она уходит, такая неожиданно незнакомая, как ее фигурка скрывается от моего взгляда в такси. Еще один таксист, который с любопытством наблюдал за нами, подрулил ко мне:
— Ну что? Домой, командир?
Я покорно сел к нему в машину. Таксист разглядывал меня в зеркало, а я провожал глазами машину, увозившую Беа, два огонька в омуте тьмы.
Я так и не смог заснуть, пока заря не окрасила окно комнаты в сотни оттенков серого, один мрачнее другого. Разбудил меня Фермин, который бросал камушки мне в окно с площади перед церковью. Натянув на себя что-то не глядя, я спустился, чтобы открыть ему дверь. Фермин лучился невыносимым энтузиазмом, несмотря на то что на дворе был понедельник и час довольно ранний. Мы подняли решетки и повесили табличку «Открыто».
— Ну и круги у вас под глазами, Даниель. Прямо котлованы. Похоже, вы за ночь горы своротили.
Я прошел в подсобку, обернулся синим фартуком и протянул ему еще один, точнее сказать, с яростью швырнул. Фермин, хитро улыбаясь, поймал его на лету. Я отрезал:
— Скорее горы сами на меня обрушились.
— Все эти красивости оставьте дону Рамону Гомесу де ла Серна, а то у него самого не слишком здорово получается. Ну, рассказывайте.
— О чем?
— О чем хотите. О том, сколько раз тореро поразил быка шпагой, о кругах почета вокруг арены.
— Мне не до шуток, Фермин.
— Молодо-зелено. Ладно, не обижайтесь, есть свежие новости о вашем Хулиане Караксе.
— Я весь внимание.
Он скорчил интригующую физиономию: одна бровь вверх, другая вниз.
— Ну, вчера я доставил Бернарду домой в целости и сохранности, с незапятнанной честью, но парой синяков на ягодицах. Спать все равно не хотелось, как всегда случается после длительной и бесплодной вечерней эрекции, и я зашел в один из информационных центров барселонского дна, а именно в заведение Элиодоро Саль-Фумана по прозвищу Хрен Холодный. Заведение расположено в нездоровой, но весьма колоритной местности на улице Сант-Жерони, в самом главном и достославном месте квартала.
— Ради Бога, Фермин, короче.
— Так я к чему? Воспользовавшись давним расположением ко мне некоторых местных завсегдатаев, бывших моих товарищей по несчастью, я, едва войдя, приступил к расспросам об известном нам Микеле Молинере, супруге вашей Маты Хари, — Нурии Монфорт, якобы пользующемся гостеприимством одного из муниципальных пенитенциарных отелей.
— Якобы?
— Лучше не скажешь, ибо в данном случае слово с делом разошлись дальше некуда. Опыт показывает, что мои информаторы из забегаловки Хрена Холодного по части сведений о численности и составе тюремного населения заслуживают куда большего доверия, чем кровососы из Дворца правосудия; и смею вас уверить, друг мой Даниель, что никто слыхом не слыхивал ни о каком Микеле Молинере — ни как о заключенном, ни как о посетителе, ни просто как о живой душе, хоть как-то связанной с тюрьмами Барселоны по меньшей мере лет десять.
— Может, он в другой тюрьме.
— Ну да, в Алькатрасе, Синг-Синге или Бастилии. Даниель, та женщина вам солгала.
— Похоже на то.
— Не похоже, а точно.
— И что теперь? Микель Молинер — ложный след.
— Эх и скользкая личность эта Нурия…
— Что вы имеете в виду?
— Что надо идти по другому пути. Не лишним было бы посетить ту старушку, добрую нянечку из сказки, которую вчера утром сочинил нам преподобный.
— Только не говорите, что подозреваете, будто старушка тоже пропала.
— Нет, но я считаю, что хватит нам манерничать и обивать ступеньки главного входа, будто милостыню просим. В этом деле нужно воспользоваться черным ходом. Вы со мной?
— Вы, как всегда, правы, Фермин.
— Тогда вытряхивайте пыль из маскарадного костюма церковного служки, ибо сегодня вечером, как закроемся, мы нанесем визит милосердия старушке в приюте Святой Лусии. А сейчас рассказывайте, как у вас вчера с той кобылкой? И поподробнее, от чрезмерной скрытности появляются угри.
Я смирился, вздохнул и выложил все в подробностях, а когда закончил, да еще и поделился экзистенциальной тоской школьника-переростка, Фермин внезапно порывисто меня обнял, чего уж я никак не ожидал.
— Вы влюблены, — прошептал он, похлопывая меня по спине. — Бедняга.
Вечером мы вышли из лавки точно в час закрытия, чем заслужили осуждающий взгляд отца, который, кажется, начинал думать, что за всеми этими прогулками кроются какие-то темные дела. Фермин пробормотал в оправдание что-то бессвязное, и мы быстренько улизнули. Я понимал, что рано или поздно мне придется открыть часть этого запутанного дела отцу, а вот какую именно — я пока и сам не знал.
По пути Фермин в своем интригующе-фельетонном стиле рассказал мне об истории места, куда мы направлялись. Приют Святой Лусии — заведение с сомнительной репутацией — влачил свое существование в рассыпавшемся от древности особняке на улице Монкада. Легенда рисовала его как нечто среднее между чистилищем и моргом, с адскими санитарными условиями. Его история была в чем-то типична. С одиннадцатого века здание успело послужить резиденцией для нескольких семейств достойного происхождения, тюрьмой, салоном куртизанок, библиотекой запрещенной литературы, казармой, мастерской скульптора, лепрозорием и монастырем. В середине девятнадцатого века, уже практически развалившись, дворец был превращен в музей уродств и балаганных кошмаров. Занимался этим экстравагантный импресарио, который называл себя Ласло де Вичерни, герцогом Пармским и придворным алхимиком Бурбонов, но на деле его звали Бальтазар Дьюлофью-и-Каральот, и был он уроженцем Эспаррагеры, жиголо и профессиональным мошенником.
Этот человек с гордостью называл себя владельцем самой обширной коллекции заформалиненных человеческих зародышей в разных стадиях деформации, не говоря уж о еще более обширной коллекции ордеров на арест, выписанных полицейскими участками половины Европы и Америки. Среди прочих аттракционов «Тенебрариум» (так назвал Дьюлофью свое детище) предлагал спиритические сеансы, некромантию, петушиные, крысиные, собачьи бои, борьбу мужеподобных женщин, калек, в том числе разных полов, и с тотализатором. Был там и публичный дом, специализирующийся на паралитиках и эксклюзивных услугах, и казино, финансовая и юридическая конторы, мастерская по изготовлению приворотных зелий, студия, ставившая спектакли по местному фольклору, кукольные представления и шоу экзотических танцовщиц. К Рождеству они ставили «Сцены поклонения пастухов» объединенными усилиями музея и борделя, и слава этого представления докатилась до самых отдаленных уголков провинции.
«Тенебрариум» пользовался бурным успехом в течение пятнадцати лет, до тех пор, пока не открылось, что Дьюлофью за одну неделю соблазнил супругу, дочь и тещу военного коменданта провинции. Тень самого черного бесчестья пала на развлекательный центр и его создателя. Прежде чем Дьюлофью смог сбежать из города и скрыться под одной из множества своих личин, банда убийц в масках, устроив на него охоту на улочках района Санта-Мария, его схватила, повесила и поджарила в Сьюдаделе, бросив тело диким бродячим псам. По прошествии двадцати лет «Тенебрариум» был переделан в благотворительное заведение под опекой женского монашеского ордена, причем никто так и не озаботился убрать из здания коллекцию ужасов злополучного Ласло.
— Сестры Последней Муки или какая-то мерзость в этом роде, — сказал Фермин. — Плохо то, что они всячески блюдут секретность (совесть нечиста, насколько я понимаю), и нам придется проникнуть туда хитростью.
Хозяева приюта Святой Лусии как раз набирали постояльцев из одиноких стариков, безнадежно больных, умиравших, голодающих, безумцев и случайно затесавшихся между ними ясновидящих, населявших мир барселонского дна. На свое счастье, многие после поступления надолго не задерживались, местные условия и окружение не способствовали долгожительству. Как утверждал Фермин, покойных увозили на рассвете, и они совершали свое последнее путешествие в телеге фирмы с сомнительной репутацией из Оспиталет-де-Льобрегат, специализирующейся на производстве мясных и колбасных изделий, которая чуть позже оказалась замешана в каком-то темном скандале.
— Вы это придумали, — запротестовал я, угнетенный картиной дантового ада.
— На такое у меня не хватило бы фантазии, Даниель. Вы сами все увидите. Лет десять назад я был там по какому-то делу и могу сказать, что ваш Хулиан Каракс вполне мог бы быть тамошним декоратором. Жаль, что мы не захватили лавровый лист, дабы отбить тамошние ароматы. Мы и так довольно настрадаемся, чтобы попасть внутрь.
Не ожидая ничего хорошего, мы шли по улице Монкада. В эти вечерние часы сумерки уже скрывали ее старые дворцы, превращенные в склады и мастерские. Литания колоколов базилики Санта-Мария дель Map отсчитывала наши шаги. Я вдруг почувствовал, что какое-то едкое горькое дуновение примешалось к холодному зимнему ветру.
— Что это за запах?
— Мы на месте, — объявил Фермин.
Гнилые деревянные ворота пропустили нас во внутренний дворик, где газовые фонари отбрасывали блики на горгулий и ангелов со стертыми от старости каменными лицами. Ступеньки крыльца вели к туманному прямоугольнику света — главному входу в приют. Вместе с желтовато-красным газовым светом оттуда смутной дымкой сочились миазмы, и кто-то разглядывал нас, стоя в дверях. В полумраке можно было различить угловатый хищный силуэт, ядовитый взгляд; в руке у человека была деревянная бадья, которая дымилась и издавала непередаваемое зловоние.
— Радуйся-Дева-Мария-Непорочно-Зачавшая, — с готовностью на едином дыхании выпалил Фермин.
— А гроб? — кратко ответил глухой голос сверху.
— Гроб? — в один голос переспросили мы с Фермином.
— Вы разве не из похоронной конторы? — Голос монашки звучал устало.
Мне стало интересно: был ли это комментарий по поводу нашего внешнего вида или собственно вопрос. А Фермин посветлел лицом от такой неожиданной удачи.
— Гроб в фургоне. Сначала мы хотели бы осмотреть клиента. Профессиональная необходимость.
Меня затошнило.
— Я думала, сеньор Кольбато сам приедет, — сказала монашка.
— Сеньор Кольбато просит прощения, но в последнюю минуту его задержало очень сложное бальзамирование. Силач из цирка.
— Вы работаете в похоронной конторе с сеньором Кольбато?
— Мы — его правая и левая руки соответственно. Вильфредо Вельюдо к вашим услугам, а это мой помощник, бакалавр Самсон Карраско.
— Очень приятно, — добавил я.
Монашка еще раз окинула нас оценивающим взглядом и, видимо не найдя ничего подозрительного в двух огородных пугалах, стоявших перед ней, кивнула.
— Добро пожаловать в приют Святой Лусии. Я — сестра Ортенсия, это я вас вызвала. Следуйте за мной.
Мы молча шли за сестрой Ортенсией по коридору, похожему на пещеру, здешний дух напомнил мне запах тоннелей метро. По обе стороны зияли дверные проемы, за которыми угадывались освещенные свечами помещения. Там, у стен, рядами стояли кровати, покрытые москитными сетками, колышущимися наподобие саванов. Слышались стоны, через сетчатые занавеси угадывались силуэты тел.
— Сюда, — указала сестра Ортенсия, опережавшая нас на несколько шагов.
Мы вошли в просторный подвал, в котором я без особого труда представил себе интерьер «Тенебрариума», описанного Фермином. Полутьма скрывала то, что на первый взгляд казалось коллекцией восковых фигур, рассаженных по углам и забытых, с мертвыми стеклянными глазами, которые блестели при свете свечей, как латунные монеты. Я подумал, что это, наверное, куклы или остатки экспонатов старого музея, но потом заметил, как они двигаются: медленно, осторожно. У них не было ни пола, ни возраста, полуистлевшее тряпье прикрывало их тела.
— Сеньор Кольбато сказал, чтобы мы ничего не трогали и не вытирали, — сказала сестра Ортенсия извиняющимся тоном. — Мы только положили несчастного в один из ящиков, потому что он начал подтекать, только и всего.
— Вы правильно поступили. Предосторожность никогда не повредит, — согласился Фермин.
Я бросил на него отчаянный взгляд. Он спокойно покачал головой, давая мне понять, чтобы я положился на него. Сестра Ортенсия довела нас до конца тесного коридора, где было помещение вроде кельи, без света и вентиляции, взяла одну из ламп со стены и протянула нам.
— Вы долго тут пробудете? У меня еще есть дела.
— Не задерживайтесь из-за нас. Ступайте по своим делам, а мы уж его приберем. Будьте спокойны.
— Хорошо. Если вам что-то нужно, найдете меня в подвале, в палате для лежачих. Если нетрудно, вынесите его через заднюю дверь, чтобы остальные не видели. Это плохо сказывается на пациентах.
— Мы позаботимся об этом, — сказал я треснувшим голосом.
Сестра Ортенсия на миг посмотрела на меня с любопытством. Вблизи она оказалась женщиной пожилой, почти старой. Остальные обитатели дома были ненамного ее старше.
— Послушайте, не слишком ли молод помощник для такого дела?
— Правда жизни не различает возраста, сестра, — произнес Фермин.
Монашка кивнула и улыбнулась мне доброй улыбкой. Во взгляде ее не было подозрительности, была только печаль. Она прошептала:
— Да, конечно.
И удалилась во тьму со своей бадьей, а тень тянулась за ней, как свадебная фата. Фермин втолкнул меня в келью. Это было крохотное кубическое пространство, зажатое гноящимися от сырости стенами, с потолка свисали цепи с крюками, а на растрескавшемся полу виднелась решетка стока. В центре, на столе из посеревшего мрамора, стоял деревянный промышленный упаковочный ящик. Фермин поднял фонарь, и мы увидели силуэт покойного в охапке соломы. Пергаментные черты, неподвижные, заостренные, безжизненные. Отечная кожа пурпурного цвета, открытые глаза, похожие на скорлупу разбитого яйца.
У меня ком подкатил к горлу, и я отвернулся.
— Ну, за дело, — приказал Фермин.
— Вы с ума сошли?
— Я имею в виду, что нам надо найти эту Хасинту до того, как наша хитрость раскроется.
— Как?
— Зададим пару вопросов, как же еще?
Мы выглянули в коридор, убедились, что сестра Ортенсия уже ушла, и осторожно проскользнули в зал, через который только что прошли. Несчастные провожали нас взглядами, в которых читались и любопытство, и страх, и даже алчность.
— Осторожно, некоторые из них, если бы могли вернуть себе молодость глотком юной крови, вцепились бы вам в горло, — сказал Фермин. — Возраст делает их всех похожими на овечек, но здесь столько же мерзавцев, сколько снаружи, и даже больше. Потому что эти пережили и похоронили остальных. Не жалейте их. Давайте, начинайте с тех в углу, у них вроде нет зубов.
Если этими словами он пытался придать мне мужества, то попытка его потерпела позорный провал. Я оглядел группу существ, которые когда-то были людьми, и улыбнулся им. Это зрелище натолкнуло меня на мысль об абсолютной аморальности вселенной, которая бездушно и жестоко разрушает в самой себе все то, в чем больше не видит проку. Фермин угадал философский поворот моей мысли и мрачно поддакнул:
— Н-да, мать-природа — та еще сука: печально, но факт, — сказал он. — Наберемся смелости и — вперед.
Моя первая группа опрашиваемых на все вопросы о местонахождении Хасинты Коронадо отвечала мне пустыми, жалобными, измученными, безумными взглядами. Через четверть часа я оставил попытки и присоединился к Фермину, чтобы узнать, повезло ли ему больше, чем мне. Его переполняло отчаяние.
— Как найти Хасинту Коронадо в этой дыре?
— Не знаю. Это какое-то сборище уродов. Я попробовал «Сугус», но они принимают их за суппозитории.
— А если спросить у сестры Ортенсии? Сказать ей правду — и все.
— Правду говорят только в крайнем случае, Даниель, тем более монашке. А до этого надо использовать весь остальной арсенал. Посмотрите-ка вон на ту группку, они вполне живенько выглядят. Похоже, даже латынь еще не забыли. Идите, спросите у них.
— А вы что будете делать?
— Я постою на стреме, вдруг вернется сестра Пингвин. Действуйте.
Уже ни на что особо не надеясь, я приблизился к группе обитателей приюта, занимавших угол зала.
— Добрый вечер, — сказал я и сразу понял, что мое приветствие абсурдно в здешней вечной ночи. — Я ищу сеньору Хасинту Коронадо, Ко-ро-на-до. Кто-нибудь из вас знает ее или может сказать, где она?
На меня жадно смотрели четыре пары глаз. «Хоть что-то, — сказал я себе. Может, еще не все потеряно».
— Хасинта Коронадо, — настаивал я.
Четверо стариков переглянулись, словно договариваясь о чем-то между собой. Один из них, пузатый и без единого волоска на черепе, казался предводителем. Его представительный внешний вид на фоне этого сонма апокалиптических персонажей напомнил мне счастливого Нерона, играющего на арфе, пока Рим горит у его ног. С величественным жестом император Нерон игриво мне улыбнулся. Обнадеженный, я ответил тем же.
Этот полутруп поманил меня, словно хотел шепнуть мне что-то на ухо. Я засомневался, но пошел у него на поводу, спросив в последний раз:
— Bы можете сказать, где найти сеньору Хасинту Коронадо?
Я приблизил ухо к губам старика, почувствовав тепловатое зловонное дыхание на своей коже. Я опасался, что он меня укусит, но он вдруг с невероятной силой испустил кишечные газы. Его товарищи засмеялись и захлопали в ладоши. Я отшатнулся, но зловонный дух все равно настиг меня. И тут я заметил рядом с собой старика со скрещенными на груди руками, бородой пророка и редкими волосами. Он опирался на палку и горящими глазами презрительно смотрел на остальных.
— Зря теряете время, юноша. Хуанито только и умеет, что пускать ветры, а эти только и умеют, что смеяться и вдыхать их запах. Как видите, структура общества здесь не слишком-то отличается от остального мира.
Старик-философ говорил низким голосом, с прекрасной дикцией и оценивающе глядел на меня сверху вниз.
— Вы ищете Хасинту, насколько я слышал?
Я кивнул, ошеломленный появлением разумной жизни в этой пещере ужасов.
— И с какой это стати?
— Я ее внук.
— А я маркиз Матоймель. Вы просто жалкий врун. Скажите, зачем она вам, или я притворюсь безумцем, тут это просто. И если вы и дальше намереваетесь опрашивать этих несчастных одного за другим, скоро поймете — почему.
Хуанито и шайка его духолюбов продолжали хохотать. Солист издал еще один звук на бис, более продолжительный и приглушенный, чем первый, похожий на свист проколотой шины, и было ясно, что он владеет своим сфинктером виртуозно. Я не стал отрицать очевидного.