Мои познания в викторианской литературе подсказали, что поиски лучше начать с подвала, где наверняка есть и печи, и запасы угля. Минут пять я раздумывал, какая же дверь или лестница ведет туда, и выбрал резную дверь в конце коридора. Это было прихотливое произведение столярного искусства, украшенное рельефными фигурками ангелов, переплетениями и большим крестом в центре. Замочная скважина находилась тоже в центре, под крестом. Я попытался было ее взломать, но замок либо заело, либо же он просто заржавел. Справиться с дверью можно было разве что при помощи лома или топора, но эти варианты я отбросил сразу же. В свете свечи дверь казалась скорее крышкой саркофага, и я спросил себя, что же может находиться за ней.
Когда я повнимательнее пригляделся к ангелам, вырезанным на двери, выяснять что бы то ни было мне почему-то разом расхотелось, и я пошел прочь. Наконец, уже отчаявшись найти дорогу в подвал, я заметил маленькую дверку на другом конце коридора, которую вначале принял за вход в чулан. Ручка беспрепятственно повернулась, и за дверцей оказалась крутая лестница, уводившая в омут тьмы. Сильное зловоние мокрой земли ударило мне в лицо. И эта вонь, такая неожиданно знакомая, и этот темный провал у ног вдруг напомнили мне образ из детства, укрытый пеленой ужаса.
Ненастный вечер на восточном склоне кладбища Монтжуик, море за лесом из гробниц, лесом из крестов, из статуй с лицами мертвецов, безгубых, слепых детей. Вечер, пахнущий смертью. Силуэты взрослых, человек двадцать, и я помню только их черную, напитанную ливнем одежду. Ладонь отца сжимает мою руку слишком сильно, словно это может помочь ему сдержать слезы, а гулкие слова священника падают в могилу, куда трое безликих могильщиков опускают серый саркофаг. Капли дождя барабанят по нему, как капли расплавленного воска, и я слышу оттуда голос матери, зовущий меня, умоляющий освободить ее из черного каменного плена. Но я могу только дрожать и беззвучно шепчу отцу, чтобы он не сжимал мою руку так сильно, ведь мне больно. И я вдыхаю этот запах свежей земли, золы и дождя, всепожирающий запах смерти и пустоты.
Открыв глаза, я стал спускаться вслепую, потому что свеча могла отвоевать у темноты только пару сантиметров, и, дойдя до самого низа, огляделся, подняв руку вверх. Здесь не было ни печи, ни поленницы сухих дров. Передо мной открывался узкий коридор, ведущий в полукруглую залу, где высилась фигура с лицом, прочерченным кровавыми слезами. Черные глаза были бездонными, руки были раскинуты в стороны, как крылья, а по вискам змеился терновый венец. Волна холодного ужаса пронзила мне затылок, но я собрался с духом и понял, что это деревянное изваяние Христа на стене часовни. В нескольких метрах от него моим глазам предстало призрачное зрелище. Дюжина обнаженных женских торсов была свалена в кучу в углу старой часовни. У них не было ни голов, ни рук, а внизу — что-то вроде треноги. Каждый имел свою особую форму, и можно было понять, что они принадлежали женщинам разного возраста и сложения. На животах углем было написано: «Исабель. Эухения. Пенелопа». Знание викторианской литературы пригодилась и здесь, и я понял, наконец, что это видение — всего лишь то, что осталось когда-то принятого в богатых семьях и уже утраченного обыкновения изготавливать по размерам членов семьи манекены для примерки платья и белья. Несмотря на суровый угрожающий взгляд Христа, я не смог противостоять искушению протянуть руку и дотронуться до манекена по имени Пенелопа Алдайя.
Тут наверху послышались шаги, Беа наверняка уже пришла и ищет меня по всему дому. С облегчением я покинул часовню и стал подниматься и по пути заметил на другом конце коридора котел с на вид пригодной для использования отопительной установкой, которая казалась неуместной в этом подвале. Беа рассказывала, что агентство, продававшее особняк Алдайя многие годы, пыталось сделать дом более привлекательным для потенциальных покупателей, хотя и безуспешно. Осторожно приблизившись, я сумел разглядеть, что там была целая система радиаторов, обогревавшихся одним котлом, а под ногами обнаружил ведра с углем, брикеты прессованного дерева и какие-то жестянки — должно быть, с керосином. Я заглянул внутрь: вроде бы все в порядке. Перспектива заставить эту неуклюжую конструкцию работать спустя столько лет показалась мне безнадежной, но все же я стал закидывать в котел дрова, уголь и полил это все хорошей порцией керосина. Вдруг за моей спиной как будто скрипнуло старое дерево, а перед глазами встал образ окровавленных шипов, выдираемых из древесины. Я в ужасе оглянулся, но увидел лишь фигуру Христа, и мне показалось, что выражение его лица стало более зловещим.
Занявшись от свечи, котел загудел с металлическим звуком. Я закрыл дверцу и отошел, все больше сомневаясь, стоило ли это делать. Котел работал натужно, и я решил подняться наверх и посмотреть, стало ли там хоть немного теплее. В большом зале я надеялся столкнуться с Беа, но даже следа ее не заметил, хотя с моего прихода прошел уже по меньшей мере час. Опасения, что предмет моих вожделений так и не появится, обретали черты печальной реальности. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, я вознамерился развить успех с обогревом помещения и пошел искать радиаторы; возрождение котла, видимо, не возымело никакого эффекта, ибо все они были холодны как лед. Все, кроме одного: в крохотной ванной комнате, четырех-пятиметровой, расположенной прямо над котлом, было почти тепло. Я встал на колени и с радостью обнаружил, что плитка пола теплая. Так Беа и нашла меня: на коленях, на полу, щупающим плитку с идиотской улыбкой на лице.
Теперь, когда я пытаюсь восстановить в памяти события той ночи в особняке Алдайя, мне на ум приходит только одно оправдание моего поведения. В восемнадцать лет, когда нет ни опыта, ни тонкого чувства прекрасного, старая ванная комната вполне может стать раем. За считанные минуты мне удалось уговорить Беа перебраться с одеялами в маленькую комнатку, где умещались две свечи и музейные банные принадлежности. Мой главный «климатологический» аргумент произвел должное впечатление, когда она убедилась, что плитки пола и в самом деле согрелись, и ей перестало казаться, что со своей дурацкой отопительной затеей я способен спалить весь дом. Потом, пока я раздевал ее дрожащими пальцами в розоватом свете свечей, она загадочно улыбалась и ловила мой взгляд, словно желая мне показать: все, что когда-либо приходило или еще придет мне в голову, гораздо раньше пришло в голову ей.
Я помню ее сидящей спиной к двери, с опущенными руками и поднятыми вверх ладонями. Помню ее высоко поднятое, призывное лицо в тот момент, когда я ласкал ее шею кончиками пальцев. Помню, как она положила мои руки себе на грудь, как дрожали ее взгляд и губы, когда я, обалдев от восторга, теребил пальцами ее соски, как она соскользнула на пол, а я ласкал губами ее живот и как ее белые бедра принимали меня.
— Ты раньше делал это, Даниель?
— Во сне.
— А серьезно?
— Нет. А ты?
— Нет. И с Кларой Барсело?
Я засмеялся, кажется, над самим собой:
— Что ты знаешь о Кларе Барсело?
— Ничего.
— А я еще меньше.
— Не верю.
Я наклонился к ней и посмотрел прямо в глаза:
— Я никогда и ни с кем этого раньше не делал.
Беа улыбнулась. Моя рука скользнула меж ее бедер, и я потянулся к ее губам, готовый поверить, что каннибализм — высшая ступень познания.
— Даниель! — позвала она еле слышно.
— Что?
Ответить она не успела. Внезапно сильное дуновение из-под двери обдало нас холодом, и в то остановленное мгновение, прежде чем сквозняк погасил свечи, в наших взглядах отразилось одно и то же: окутавшее нас волшебство развеялось, как дым. Оба мы сразу поняли, что за дверью кто-то есть. На лице Беа отразился ужас, а в следующее мгновение нас накрыла тьма. И раздался удар. Мощный, словно дверь выламывали чем-то стальным с такой силой, что она чуть не слетела с петель.
Беа в темноте подскочила, и я обхватил ее руками. Мы отшатнулись к противоположной стене ванной комнаты, и как раз вовремя, потому что, когда на дверь обрушился следующий удар, она распахнулась, с громким треском врезавшись в стену. Беа вскрикнула и вжалась в меня. В тот миг я мог видеть только синий туман, вползавший из коридора в ванную, и спиральные змейки дыма погасших свечей. Дверной проем был похож на пасть тьмы, и мне показалось, что на пороге стоит чей-то хищный силуэт.
Объятый ужасом, я выглянул в коридор, в глубине души надеясь увидеть какого-нибудь бездомного бродягу, который забрался сюда в поисках убежища в неспокойную ночь. Но в коридоре не было ни души, только из окон тянуло туманом.
Дрожавшая в уголке Беа окликнула меня, и я сказал:
— Никого. Наверно, это ветер.
— Ветер не колотит кулаками в дверь, Даниель. Пошли отсюда.
Я вернулся в комнату и собрал одежду.
— Держи, одевайся. Сейчас поглядим.
— Нет, лучше нам уйти.
— Да, только мне надо кое в чем убедиться.
Мы быстро на ощупь оделись, в воздухе повис пар от нашего дыхания. Я поднял с пола свечу и снова зажег. По дому гулял холодный сквозняк, будто кто-то открыл все двери и окна.
— Вот видишь? Это ветер.
Беа молча покачала головой, и мы вернулись в зал, защищая ладонями язычок пламени. Беа следовала за мной по пятам, едва дыша.
— Что мы ищем, Даниель?
— Дай мне всего минуту.
— Нет, пойдем отсюда.
— Ладно.
Мы направились к выходу, и только тогда я заметил: дверь из резного дерева в конце коридора, которую я тщетно пытался открыть несколько часов назад, незаперта.
— Что происходит? — спросила Беа.
— Жди меня здесь.
— Даниель, ради бога…
Я двинулся по коридору, свеча дрожала под порывами холодного ветра. Беа вздохнула и неохотно пошла следом. За дверью угадывались мраморные ступеньки, ведущие во тьму. Я ступил на лестницу, а Беа, окаменевшая от ужаса, держала свечу, стоя на пороге.
— Пожалуйста, Даниель, давай уйдем…
Ступенька за ступенькой я достиг подножия лестницы. Призрачный свет сверху освещал прямоугольную комнату с голыми каменными стенами, где всюду были распятия. Было так холодно, что перехватывало дыхание. Передо мной находилась массивная мраморная плита, а на ней, близко друг от друга, располагались два белых предмета похожей формы, но разного размера. Они слегка поблескивали, и мне показалось, что это полированное дерево. Я сделал еще шаг вперед, и только тогда до меня дошло. Эти предметы — белые гробы. Один из них едва достигал трех пядей в длину. Я похолодел: то был гроб ребенка. Я находился в усыпальнице.
Под действием какого-то порыва я приблизился к мраморной плите на расстояние вытянутой руки и заметил, что на обоих гробах выбиты имена и распятия, покрытые слоем пыли. Я медленно, как в трансе, дотронулся до большого гроба и, не думая о том, что делаю, стер с крышки пыль. Надпись была едва различима в слабом свете:
Пенелопа Алдайя
1902–1919
Я окаменел. Что-то или кто-то надвигался из темноты, я почувствовал на коже поток ледяного воздуха и только тогда отступил.
— Вон отсюда! — прошелестел голос из тьмы.
Я сразу узнал его. Лаин Кубер. Голос дьявола.
Я бросился вверх по лестнице, схватил Беа за руку и потащил к выходу. Свечку мы потеряли и неслись в потемках. Беа не понимала причины столь поспешного бегства, она ничего не видела и не слышала, а я не тратил времени на объяснения. Я ждал, что с минуты на минуту некто ужасный выпрыгнет из темноты, преграждая нам путь, но в конце коридора уже спасительно обозначился парадный вход, через щели в дверном проеме очерченный прямоугольником уличного света.
— Закрыто, — прошептала Беа.
Я стал ощупывать карманы в поисках ключа, на миг обернулся и ясно различил в глубине две блестящие точки, которые медленно надвигались из тьмы. Глаза. Наконец, мои пальцы наткнулись на ключ, и я, не медля ни секунды, распахнул дверь и вытолкнул Беа наружу. Она прочла на моем лице ужас и бежала, не останавливаясь, через весь сад к воротам, пока мы оба не оказались на проспекте Тибидабо, тяжело дыша и в холодном поту.
— Что произошло внизу, Даниель? Там кто-то был?
— Нет.
— Ты такой бледный.
— Я вообще всегда бледный. Ладно, пойдем.
— А ключ?
Я вспомнил, что оставил его в замке, но возвращаться за ним у меня не было ни малейшего желания.
— Наверно, потерял у выхода. Поищем в следующий раз.
Мы быстро пошли вниз по улице, перебежали на другую сторону и не замедляли шага, пока не оказались в сотне метров от дома, чьи очертания едва угадывались в ночи. Моя рука все еще была в пыли, покрывавшей надгробие, и я был благодарен темноте за то, что она скрыла слезы ужаса на моих щеках.
По улице Бальмес мы дошли до площади Нуньес-де-Арсе и остановили одинокое такси. До самой Консехо-де-Сьенто мы не обмолвились ни словом, Беа держала меня за руку и иногда бросала на меня непроницаемые, неживые взгляды. Я хотел ее поцеловать, но она не разомкнула губ.
— Когда увидимся?
— Я позвоню тебе завтра или послезавтра, — сказала она.
— Обещаешь?
Беа кивнула.
— Звони домой или в магазин. Номер тот же. Он ведь у тебя есть, правда?
Она снова кивнула. Я попросил водителя остановиться на углу Мунтанер и Дипутасьон, предложил Беа проводить ее до дома, но она отказалась и ушла, не позволив мне ни поцеловать ее, ни даже прикоснуться к ней. Она бросилась бежать, а я смотрел ей вслед из такси. В квартире Агиларов горел свет, и мой друг Томас глядел на меня из окна своей комнаты, в которой мы провели столько вечеров за шахматами и болтовней. Я помахал ему с вымученной улыбкой, которую он, скорее всего, не разглядел. Он не ответил. Его силуэт за окном был неподвижен. Он холодно смотрел на меня, потом исчез, и свет погас. «Он ждал нас», — подумал я.
Дома я увидел, что ужин был сервирован на двоих. Отец уже ушел к себе, и я подумал, не означает ли это, что он, наконец, решился и пригласил Мерседитас поужинать с ним. Я проскользнул к себе, не зажигая света, и вдруг понял, что в моей комнате кто-то есть и что человек этот вытянулся на моей постели, как покойник, со скрещенными на груди руками. Внутри у меня все похолодело, но тут я узнал храп и профиль с несравненным носом. Я зажег ночник и разглядел Фермина Ромеро де Торреса, похрапывавшего на покрывале с довольным видом и мечтательной улыбкой на устах. Я вздохнул, и спящий открыл глаза. При виде меня он удивился, явно ожидая увидеть кого-то другого. Он протер глаза, огляделся.
— Надеюсь, я вас не очень напугал. Бернарда говорит, что во сне я вылитый Борис Карлофф[91]на испанский лад.
— Что вы делаете в моей постели, Фермин?
Он поднял взгляд с некоторым сожалением:
— Смотрю сон про Кароль Ломбард. Мы были в Танжере, в турецких банях, и я намазывал ее всю тем маслом, которое продают, чтобы смазывать детские попки. Вы когда-нибудь намазывали женщину детским маслом с головы до ног, ничего не пропуская?
— Фермин, сейчас полпервого ночи, и я на ногах не стою от усталости.
— Простите, Даниель. Просто ваш глубокоуважаемый отец настоял на ужине, и после него мне стало нехорошо, говядина действует на меня вроде наркотика. Тогда он предложил полежать тут немножко, сказал, что вы не будете против…
— Я не против, Фермин. Только слегка удивился. Оставайтесь в постели и возвращайтесь к Кароль Ломбард, она наверняка вас еще ждет. Кстати, залезайте под одеяло, сегодня жутко холодно, а не то вы что-нибудь подхватите. Я пойду в столовую.
Фермин кротко кивнул. Его синяки расцветились всеми цветами радуги, и голова с редкими волосами и двухдневной щетиной походила на упавший с дерева перезрелый фрукт. Я взял из комода одеяло, еще одно протянул Фермину, погасил свет и ушел в столовую, где меня ждало любимое кресло отца. В нем я скорчился, как мог, в полной уверенности, что глаз не сомкну. Едва закрыв глаза, я видел во тьме белые гробы, и тогда я открывал глаза и изо всех сил пытался отвлечься. Наконец мне удалось заклятиями вызвать видение нагой Беа, лежащей на одеяле в ванной комнате в мерцающем свете свечей. Затерявшись в этих счастливых воспоминаниях, я слышал отдаленный шум моря и, сам того не понимая, погружаясь в сон, плыл, должно быть, к Танжеру. Неожиданно я осознал, что это не море, а храп Фермина, но в следующее мгновение мир погас. За всю жизнь я не спал лучше и глубже, чем в ту ночь.
Утром хлынул ливень, сразу затопивший улицы и яростно барабанивший по стеклам. Телефон зазвонил в половине восьмого. Я вскочил с кресла, чтобы ответить, сердце трепыхалось где-то в горле. Фермин, в халате и шлепанцах, и отец с кофейником в руках обменялись уже традиционным взглядом.
— Беа? — прошептал я в трубку, отвернувшись от них.
Мне послышался тихий вздох.
— Беа, это ты?
Никто не ответил, и через секунду связь прервалась. С минуту я смотрел на телефон и ждал, что тот снова зазвонит.
— Перезвонят, иди завтракать, — сказал отец.
Она еще позвонит. Наверно, кто-то ей помешал. Не так уж просто обойти комендантский час сеньора Агилара. Нет повода для тревоги. Думая обо всем этом, я дотащился до стола и притворился, что завтракаю с отцом и Фермином. Не знаю почему, может из-за плохой погоды, но еда показалась мне совсем безвкусной.
Ливень не прекращался, и в час открытия магазина во всем районе отключили свет до полудня. Отец вздохнул:
— Только этого нам не хватало.
В три у нас протекла крыша. Фермин собрался к Мерседитас за ведрами, тазами или какими-нибудь еще емкостями, но отец категорически запретил ее беспокоить. Дождю не было конца. Чтобы немного успокоиться, я рассказал Фермину о событиях прошлого вечера, все, кроме того, что было в усыпальнице. Он слушал меня зачарованно, а затем проявил невероятную настойчивость, требуя, чтобы я описал упругость и форму груди Беа, но я оставил его требования без внимания. День угасал в струях дождя.
После ужина я сделал вид, что решил размять ноги, оставив отца за чтением, и направился к дому Беа. Спрятавшись за углом, я смотрел на окна и спрашивал себя, как описать то, чем я здесь занимаюсь. Шпионю, вынюхиваю, нелепо выгляжу — наверное, именно так. Как выяснилось, я был начисто лишен как чувства собственного достоинства, так и подобающей на ледяном ветру одежды, а потому спрятался в подъезде на другой стороне улицы. За полчаса наблюдения за окнами мне удалось разглядеть силуэты сеньора Агилара и его жены, но Беа не было и следа.
Уже к полуночи я вернулся, наконец, домой, дрожа от холода и с тяжелым сердцем. «Она позвонит завтра», — повторил я тысячу раз, пытаясь уснуть. Но Беа не позвонила и завтра. И на следующий день. И в течение следующей недели, самой длинной и самой последней в моей жизни.
Потому что через семь дней я уже не чувствовал себя живым.
Только тот, кому остается от силы неделя жизни, может так бездумно тратить время, как это делал я в те дни. Сидел, уставившись на телефон, и изводил себя, настолько порабощенный собственной слепотой, что в упор не видел вещей, уже давно предрешенных судьбой. Днем в понедельник в надежде встретить Беа я отправился на Университетскую площадь к зданию филологического факультета. Ей бы не понравилось, что я туда явился, ведь нас могли увидеть вместе, но я предпочитал ее ярость этой мучительной неизвестности.
От секретаря я узнал, где ведет занятия профессор Веласкес, и стал ждать. Через двадцать минут двери открылись и выплыл профессор, высокомерный и важный, как собственный портрет, окруженный, как водится, стайкой поклонниц. Прошло еще минут пять, но Беа так и не появилась. Я решился заглянуть в аудиторию: три девушки, похожие на учениц приходской школы, болтали и обменивались не то конспектами, не то какими-то тайными записками. Одна из них, явно главная в этом маленьком сообществе, заметила мое присутствие, замолчала и впилась в меня обвиняющим взором.
— Простите, я ищу Беатрис Агилар. Вы не знаете, она здесь?
Девушки обменялись ядовитыми взглядами и принялись сверлить меня взглядом. Одна спросила:
— Ты ее жених? Младший лейтенант?
Я неопределенно улыбнулся, они истолковали мою улыбку как утвердительный ответ. Одна из девушек улыбнулась, робко и отводя глаза, а остальные стали воинственно на меня наступать. Предводительница сказала:
— Я представляла тебя совсем другим.
— А форма где? — спросила вторая и недоверчиво меня оглядела.
— Я в увольнении. Вы не знаете, она уже ушла?
— Беатрис сегодня на занятиях не было, — заявила первая с дерзким видом.
— Не было?
— Не было, — подтвердила она, само подозрение. — Раз ты ее жених, должен бы об этом знать.
— Я — жених, а не жандарм.
— Ладно, пошли, — заключила та, заводила. — Придурок какой-то.
Две из них прошли мимо, покосившись на меня с гримасами отвращения, а третья немного задержалась и, убедившись, что подруги на нее не смотрят, прошептала:
— В пятницу она тоже не приходила.
— Ты знаешь, почему?
— Ведь ты — не ее жених, правда?
— Нет. Просто друг.
— Мне кажется, она болеет.
— Болеет?
— Это сказала одна девочка, она звонила ей домой. Все, мне пора.
Я даже не успел поблагодарить ее, девушка убежала к остальным, ожидавшим ее в конце коридора с недовольными лицами.
— Даниель, наверняка что-то произошло. Двоюродная бабушка скончалась, у попугая свинка, подхватила насморк от прогулок в короткой юбке… Бог знает что еще. Вопреки вашему твердому убеждению, Вселенная не пляшет под ту дудку, что у вас в штанах, даже если вы свято в это верите. На будущее человечества влияют другие факторы.
— Вы считаете, я не в курсе? Будто вы меня не знаете, Фермин.
— Дорогой мой, если бы Господь одарил меня бедрами пошире, я мог бы вас родить: настолько хорошо вас знаю. Послушайте меня. Перестаньте нервничать, дайте себе отдых, от ожидания душа ржавеет.
— Вы надо мной смеетесь.
— Нет. Я за вас беспокоюсь. В вашем возрасте такие вещи кажутся концом света, но всему есть предел. Сегодня вечером мы с вами пойдем кутить напропалую в одно впечатляющее местечко на улице Платерия, мне сказали, что там потрясающие девчонки-северянки, только что из Сьюдад Реаля, которые раздевают аж до скальпа. Я угощаю.
— А что скажет Бернарда?
— Девочки для вас, а я посижу в зале, почитаю газетку, полюбуюсь издали. Я теперь придерживаюсь моногамии, если не духовно, то, по крайней мере, фактически.
— Спасибо, Фермин, но…
— Парень, который в восемнадцать лет отказывается от такого предложения, просто плохо себя знает. Надо что-то с вами делать. Вот, держите.
Он покопался в кармане и протянул мне несколько монет. Я спросил себя, не этими ли дублонами он намеревался финансировать поход в роскошный гарем к нимфам с северных нагорий.
— Фермин, этого не хватит даже поздороваться.
— Вы из тех, кто, свалившись с дерева, до земли не долетает. Вы что, всерьез думали, что я отправлю вас к проституткам, а вы от них вернетесь с подарком в виде гонореи к отцу, самому святому человеку из всех, кого я знаю? Про девочек я упомянул, чтобы посмотреть на вашу реакцию, ведь я взывал к единственной работающей части вашего тела. Эти деньги для того, чтобы пойти к телефону на углу и пообщаться с вашей возлюбленной в интимной обстановке.
— Беа определенно сказала, что звонить ей нельзя.
— Она сказала, что позвонит в пятницу. Сегодня понедельник. Подумайте сами. Одно дело — верить женщине, другое дело — верить всему, что она говорит.
Его аргументы меня убедили, и я сбежал из лавки, дошел до телефона-автомата на углу улицы и набрал номер Агиларов. На пятом гудке кто-то снял трубку, но не ответил и только слушал. Пять секунд показались вечностью.
— Беа? — пробормотал я. — Это ты?
Ответ был похож на удар в живот:
— Сукин сын, клянусь, я из тебя душу вытрясу к чертям собачьим!
В металлическом голосе слышалась сдержанная ярость, холодная и спокойная. Это напугало меня больше всего. Я так и видел сеньора Агилара у телефона в прихожей, по которому я столько раз звонил отцу сказать, что уже иду домой. Я молча слушал дыхание отца Беа, пытаясь понять, узнал ли он меня.
— У тебя не хватает смелости даже поговорить, подонок. Любая скотина может сделать то же, что и ты, но настоящий мужчина хотя бы не прятался. Мне на твоем месте было бы стыдно знать, что семнадцатилетняя девчонка гораздо мужественнее, потому что она отказалась говорить, кто ты такой. И она не скажет, я ее знаю. У тебя не хватает духу защитить Беатрис, и она заплатит за то, в чем виноват только ты.
Трясущимися руками я повесил трубку, вывалился из кабины и поплелся обратно, даже не понимая, что наделал. Я не думал о том, что своим звонком навредил Беа, меня заботило только одно: узнали меня или нет. Я снова отрекся от человека, которого как будто любил, а на деле просто использовал, как и тогда, когда инспектор Фумеро избивал Фермина. Бросив Беа на произвол судьбы, я вновь поступил так же, я делал это снова и снова, каждый раз, когда жизнь хотела меня испытать. Минут десять я стоял на улице перед лавкой, стараясь успокоиться. Наверное, надо было перезвонить сеньору Агилару и назваться, сказать, что я люблю его дочь, и дело с концом. А если он потом наденет форму и явится, чтобы расквасить мне физиономию, это его право.
Я уже готов был переступить порог нашей лавки, когда вдруг заметил, что из подъезда на другой стороне улицы за мной кто-то наблюдает. Сначала я принял этого человека за дона Федерико, часовщика, но с первого взгляда было видно, что он выше и шире в плечах. Я вгляделся, и он неожиданно кивнул мне в ответ, будто приветствуя или давая понять, что ему совершенно неважно, обнаружил я его слежку или нет. Фонарь освещал сбоку его лицо, и черты показались мне знакомыми. Он сделал шаг вперед и, застегнув плащ до самого подбородка и улыбнувшись, затерялся в потоке прохожих, направляющихся к Рамблас. Тогда-то я узнал его: полицейского, который держал меня, пока инспектор Фумеро избивал Фермина. Когда я вошел в лавку, Фермин взглянул на меня встревоженно.
— На вас лица нет.
— Фермин, у нас проблемы.
В тот вечер мы приступили к сложному, но не очень-то надежному плану, который был разработан вместе с доном Густаво Барсело.
— Во-первых, надо убедиться, что вы не ошибаетесь и за нами действительно следит полиция. Сейчас мы беззаботно прогуляемся по окрестностям, дойдем до «Четырех котов», поглядим, идет ли за нами этот тип. Но отцу — ни слова, а то у него камни в почках образуются на нервной почве.
— И что мне ему говорить? У него уже давно сердце не на месте.
— Что идете за семечками или сахарной пудрой для десерта.
— А почему следует непременно идти в «Четыре кота»?
— Потому что там лучшие бутерброды со свиной колбасой в радиусе пяти километров, и надо же нам где-то поговорить. Не цепляйтесь за каждое слово, Даниель, делайте, что я вам сказал.
Я с радостью взялся бы за любое дело, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, а потому повиновался и, предупредив отца, что вернусь к ужину, через пару минут был уже на улице. Фермин ждал на углу Пуэрта-дель-Анхель, он при моем приближении повел бровями, давая мне понять, чтобы я не останавливался.
— За нами хвост, метрах в двадцати. Не оборачивайтесь.
— Это тот же?
— Не думаю, разве что он от влажности сел, как рубаха при стирке. Чисто воробушек. У него спортивная газета шестидневной давности. Фумеро явно набирает себе учеников из интерната для умственно отсталых.
В «Четырех котах» наш провожатый сел в нескольких метрах, притворяясь, будто в энный раз перечитывает репортажи о матчах чемпионата первой лиги за прошлую неделю, и косился на нас каждые двадцать секунд.
— Бедняга, как он взмок, — покачал головой Фермин. — А вы, Даниель, что-то загрустили. Поговорили с малышкой?
— Подошел ее отец.
— И у вас получился дружеский сердечный разговор?
— Скорее, монолог.
— Понятно. Папой, значит, вы его еще не называете?
— Он собирается вытрясти из меня душу к чертовой матери, прямо так и сказал.
— Должно быть, просто фигура речи.
В этот момент к нам подошел официант, и Фермин заказал еды на целый полк, потирая руки в предвкушении.
— Даниель, вы-то что-нибудь будете?
Я отказался. Официант вернулся с двумя подносами закусок, бутербродов и пива разных сортов. Фермин сунул ему крупную купюру и сказал, что сдачи не надо.
— Видите вон там, за столиком у окна, типа в костюме говорящего сверчка из сказки про Пиноккио,[92]который нырнул в газету, будто хочет надеть ее себе на голову?
Официант с заговорщическим видом кивнул.
— Сделайте одолжение, скажите этому господину, что инспектор Фумеро приказывает ему лично явиться ipso facto на рынок Бокерия, купить на двадцать дуро вареного гороха и немедленно доставить в полицейское управление (при необходимости на такси), в противном случае инспектор лично оторвет ему яйца и заставит сожрать из них яичницу. Вам повторить?
— Не надо. Вареный горох или яичница.
Фермин дал ему еще денег.
— Благослови вас Господь.
Официант уважительно поклонился и направился к столику нашего преследователя. Выслушав приказ, агент полиции изменился в лице, секунд пятнадцать боролся сам с собой и наконец галопом вылетел на улицу. Фермин даже глазом не моргнул. В другое время я бы насладился этой историей, но в тот вечер мог думать только о Беа.