7 февраля 1945. Св. Ромуальдa
a 7 февр. (до 1969 г.) совершалась память св. Ромуальда Равеннского. Очевидно, это день именин духовника Марии Валторты
1. Иисус со Своими спутниками на красивых холмах Галилеи. Чтобы избежать пока еще высокого, хотя и устремляющегося к закату солнца, они передвигаются под сенью деревьев, и почти всегда это оливы.
«За тем гребнем Назарет, – говорит Иисус, – скоро будем там. Теперь скажу вам, что на окраине города мы разделимся. Иуда с Иаковом сразу пойдут к своему отцу, как того желает их сердце. Петр с Иоанном раздадут милостыню нищим, которые наверняка будут возле источника. Мы же с остальными отправимся домой на ужин, а потом подумаем об отдыхе».
«Вернемся к доброму Алфею. Мы ему в тот раз обещали. Но я, однако, зайду только затем, чтобы с ним поздороваться. Уступаю свою кровать Матфею, который пока не привык к неудобствам», – говорит Филипп.
«Нет. Не надо: ты пожилой. Я не допущу этого. У меня до сей поры была удобная постель, но какие адские сновидения я на ней видел! Поверь, мне сейчас так спокойно, что если я улягусь даже на камнях, мне покажется, что сплю на перинах. Ох, ведь это совесть заставляет нас спать или не спать!» – отвечает Матфей.
Между тремя учениками, Фомой, Филиппом и Варфоломеем, которые, очевидно, и были теми, кто прошлый раз гостил в доме у этого Алфея (конечно, это не отец Иакова, потому что последний в разговоре с Андреем заявляет: «Для тебя всегда найдется место, как в прошлый раз, даже если отец еще сильнее болен»), разгорается соперничество в любви к Матфею.
Побеждает Фома: «Я из нас самый молодой. Кровать уступлю я. Позволь мне это сделать, Матфей. Ты понемногу привыкнешь. Думаешь, мне в тягость? Нет. Я словно влюбленный, который рассуждает так: „…будет жестко, зато рядом с моей любовью“». Фома, сам лет тридцати восьми, смеется жизнерадостно, и Матфей сдается.
|
|
Вот уже до первых домов Назарета всего несколько метров.
«Иисус… мы пойдем», – говорит Иуда.
«Идите, идите».
Оба брата почти что бегом уходят.
«Да! Отец есть отец, – бормочет Петр. – Даже если он на нас дуется, все равно это наша кровь, а кровь тянет сильнее каната. И потом… Мне нравятся Твои двоюродные братья. Они очень славные».
«Да, очень славные. И смиренные, до такой степени, что даже не в состоянии оценить этого. Они всегда считают себя несовершенными, потому что их души замечают добро во всех, кроме них самих. Они далеко пойдут…»
2. Наконец они в Назарете. Несколько женщин, увидев Иисуса, приветствуют Его, то же делают мужчины и дети. Однако здесь нет таких восторженных восклицаний в адрес Мессии, как в других местах: просто друзья приветствуют вернувшегося Друга. Кто-то более, кто-то менее радушно. Во многих я даже замечаю некое насмешливое любопытство, с каким они наблюдают разнородную группу спутников Иисуса, которая уж точно не напоминает ни группу царских сановников, ни группу важных священников. Запыхавшиеся, покрытые пылью, одетые весьма непритязательно, за исключением Иуды Искариота, Матфея, Симона и Варфоломея – я расположила их в порядке убывания изысканности, – они больше кажутся сборищем простолюдинов по пути на какой-нибудь рынок, чем царскими последователями. Чей Царь имеет в Себе царского разве только внушительный рост, да – главным образом – величественный облик.
|
|
Они продвигаются еще на несколько метров, и затем Петр с Иоанном отделяются, уходя направо, тогда как Иисус с остальными идут прямо до маленькой площади, забитой детьми, голосящими около полного бассейна, из которого их матери черпают воду.
3. Какой-то мужчина видит Иисуса и жестом демонстрирует радостное удивление. Спешит к Нему и приветствует: «С возвращением! Мы не ждали Тебя так скоро! Вот: поцелуй моего последнего внука. Это маленький Иосиф. Родился во время Твоего отсутствия», – и протягивает Ему малыша, которого держит на руках.
«Ты назвал его Иосифом?»
«Да. Не забываю моего почти что родственника и – еще больше, чем родственника – моего большого друга. Теперь все самые дорогие мне имена носят мои внуки: Анна, дружившая со мной, когда я был еще маленьким, и Иоаким. Затем Мария… о! какая была радость, когда Она родилась! Я помню, как мне дали поцеловать Ее и сказали: „Видишь? Та прекрасная радуга – это мост, по которому Она спустилась с Неба. Тем путем ходят ангелы“, и Она в самом деле казалась ангелочком, такая была красивая… Теперь вот Иосиф. Если б я знал, что Ты так скоро вернешься, дождался бы Тебя на обрезание».
«Благодарю тебя за любовь к Моим дедушке и бабушке, к отцу и к Моей Матери. Прекрасное дитя. Пусть он будет навеки праведным, как праведный Иосиф». Иисус передает обратно малыша, который пытается изобразить улыбочку, совершенно младенческую.
«Если подождешь меня, пойду с Тобой. Дождусь, пока наполнятся амфоры. Не хочу, чтобы моя дочь Мария перетруждалась. Смотри, даже вот как сделаю. Дам эти кувшины Твоим спутникам, если они возьмут, и поговорю немного с Тобой наедине».
|
|
«Конечно же возьмем! Мы не ассирийские цари», – восклицает Фома и первым хватает кувшин.
«Тогда смотрите. Марии Иосифовой нет дома. Она у деверя, понимаешь? А ключи у меня в доме. Попросите, пусть их отдадут вам, чтобы войти в дом, я имею в виду: в мастерскую».
«Да, да, идите. И в дом тоже. Я потом приду».
Апостолы уходят, а Иисус остается с Алфеем.
«Хотел Тебе сказать… Я Твой старый верный друг… А когда есть старый друг, и старший, да еще земляк, он может высказаться. Думаю, я должен высказаться… Я… я не хочу давать Тебе советы. Ты лучше меня разбираешься. Только хочу Тебя предупредить, что… о! я не люблю шпионить или выставлять родственников в дурном свете. Но я верю в Тебя, Мессию, и… мне больно, да, больно видеть, как они говорят, что Ты это не Ты, то есть не Мессия, что Ты просто болен, что Ты разваливаешь семью и разоряешь родных. Этот город… Знаешь, Алфея очень уважают, и поэтому в городе к ним также прислушиваются, а сейчас он болен и его жалеют… Жалость тоже иногда заставляет совершать несправедливые поступки… Видишь ли, я был там в тот вечер, когда Иуда и Иаков защищали Тебя и свое право за Тобой последовать… О! что это была за сцена! Я не знаю, как Твоя Мать это выдержала! А эта несчастная Мария Алфеева? Женщины – всегда жертвы в подобных семейных обстоятельствах».
«Сейчас Мои двоюродные братья у своего отца…»
«У отца? О! Я им сочувствую! Старик, действительно, уже не в себе; наверно, от возраста и, конечно, от болезни, но он ведет себя как безумный. Если бы он не был безумен, мне было бы еще больнее, потому что… тогда он сгубил бы свою душу».
«Думаешь, он плохо отнесется к сыновьям?»
«Уверен в этом. Мне беспокойно за них и за женщин… Куда Ты пойдешь?»
«В дом Алфея».
«Не надо, Иисус! Не нарывайся на неуважение!»
«Братья любят Меня превыше самих себя, и справедливо, чтобы Я отплатил им такой же любовью… Там две женщины, дорогие Мне… Иду. Не удерживай Меня». И Иисус торопится к дому Алфея, в то время как другой Алфей в задумчивости остается стоять посреди улицы.
4. Иисус идет быстро. Вот Он уже у границы сада Алфея. До Него доносятся женский плач и беспорядочные мужские крики. Иисус преодолевает еще быстрее через зелень сада те несколько метров, что отделяют улицу от дома.
Он уже почти на пороге дома, когда из дверей показывается Мама и видит Своего Сына. «Мама!». «Иисус!» Два возгласа любви.
Иисус собирается войти, но Мария говорит: «Нет, Сын». И встает на пороге с распростертыми руками, уперев ладони в дверные косяки, словно некая телесная и любящая преграда, и повторяет: «Нет, Сын. Не делай этого».
«Позволь, Мама. Ничего не случится». Иисус исключительно спокоен, несмотря на то что подчеркнутая бледность Марии Его, несомненно, тревожит. Он берет Ее за тонкое запястье, отнимает Ее ладонь от косяка и проходит.
На кухне по полу разбросаны доведенные до состояния жидкой грязи принесенные из Каны яйца, грозди винограда и сосуд меда.
Из соседней комнаты слышен капризный голос старика, который проклинает, обвиняет, жалуется в порыве одного из тех старческих негодований, вся несправедливость, беспомощность и мучительность которых понятна, но очень болезненно переносима: «… вот, мой дом разрушен, он стал посмешищем всего Назарета, и я тут один, без помощи, задето мое сердце, моя репутация, мои нужды!.. Вот что тебе досталось, Алфей, за то, что ты вел себя как истинно верующий! А из-за чего? Из-за чего? Из-за какого-то безумца. Безумца, который сводит с ума моих глупых сыновей. Ай-ай! Какие боли!»
И жалостный, умоляющий голос Марии Алфеевой: «Хороший Алфей, хороший! Видишь, ты сам себе вредишь? Иди сюда, и я помогу тебе улечься… Ты ведь всегда хороший, всегда справедливый… Почему же теперь такое случилось с тобой? Со мной? С теми бедными сыновьями?..»
«Ничего! Ничего! Не трогай меня! Не желаю! Хороши сыновья? Ах, да! В самом деле! Двое неблагодарных! Приносят мне мед после того, как наполнили меня горечью. Приносят мне яйца и фрукты после того, как наелись моего сердца! Уходи, говорю тебе. Прочь! Не нужна ты. Мне нужна Мария. У Нее получается, как надо. Где сейчас эта слабохарактерная Женщина, которая не может заставить Своего Сына повиноваться?»
Изгнанная Мария Алфеева входит в кухню в то время, как Иисус собирается войти в комнату Алфея. Увидев Его, она хватается за Него, безутешно рыдая, пока Дева Мария смиренно и терпеливо направляется к разгневанному старику.
«Не плачь, тетя. Теперь пойду Я».
«Неет! Не давай Себя оскорблять! Он словно умалишенный. У него палка. Нет, Иисус, нет. Он побил даже своих сыновей».
«Он ничего Мне не сделает», – и Иисус твердо, хотя и нежно, отстраняет тетю и входит.
5. «Мир тебе, Алфей».
Старик, который с капризами и упреками в адрес Марии, что у Нее ничего не получается (перед этим он говорил, что у Нее одной только и получается), собирался уже лечь, резко оборачивается: «Здесь? Ты здесь, чтобы глумиться надо мной? Еще и это?»
«Нет. Чтобы принести тебе мир. Почему ты такой сердитый? Тебе становится хуже. Мама, оставь. Я его приподниму. Я не причиню тебе вреда, и тебе не придется прилагать усилий. Мама, подними эти покрывала». И Иисус аккуратно берет эту хрипящую, задыхающуюся, плачущую, жалкую груду костей и осторожно, как будто новорожденного, укладывает на кровать. «Вот таким образом. Я так обращался и со Своим отцом. Эту подушку повыше. Ты будешь приподнят, и тебе будет легче дышать. Мама, подложи сюда, под поясницу, вон ту, малюсенькую. Будет помягче. Теперь свет – вот так, чтобы не резал глаза, но при этом чтобы проходил свежий воздух. Готово. Теперь… Я видел на огне отвар. Принеси его, Мама. Он довольно приятный. Ты весь пропотеешь и охладишься. Тебе это будет полезно».
Мария послушно выходит.
«Я же… я же… почему Ты добр со мной?»
«Потому что люблю тебя, ты знаешь».
«Я тоже любил Тебя… но сейчас…»
«Сейчас больше не любишь. Знаю. Но Я-то тебя люблю, и Мне этого достаточно. Ты Меня полюбишь потом…»
«А тогда… ай-ай… как больно! А тогда, если это правда, что Ты меня любишь, зачем оскорбляешь мои седины?»
«Я никоим образом не оскорбляю тебя, Алфей. Я уважаю тебя».
«Уважаешь? Я посмешище Назарета, вот».
«Почему ты так говоришь, Алфей? В чем Я делаю из тебя посмешище?»
«В моих сыновьях. Из-за чего они непокорны? Из-за Тебя. Почему надо мной смеются? Из-за Тебя».
«Скажи Мне: если бы Назарет восхвалял тебя за судьбу твоих сыновей, ты бы ощущал ту же самую боль?»
«Тогда бы нет. Но Назарет меня не хвалит. Меня бы похвалили, если бы Ты действительно оказался тем, кто пришел победить. Но оставить меня ради без пяти минут умалишенного, который ходит по миру, притягивая к Себе ненависть и насмешки, бедняк среди бедняков! Ах, кто бы не посмеялся! Несчастный мой дом! Несчастный дом Давида, до чего ты дошел! И я должен был столько прожить, чтобы увидеть это бедствие? Увидеть Тебя, последнего отпрыска славного рода, погрязшего в слабоумии из-за излишнего раболепства! А! беда нам с того дня, как мой робкий брат позволил себе соединиться с этой невыразительной, но при этом всесильной Женщиной, которая возымела над ним всякую власть. Я сказал тогда: „Иосиф не создан для брака. Он будет несчастлив!“. И так и вышло. Он знал, что это такое, и не хотел даже слышать о браке. Будь проклят этот закон о наследницах-сиротах![1]Будь проклята эта судьба. Будь проклята эта свадьба».
«Дева-наследница» вернулась с отваром как раз вовремя, чтобы услышать эти сетования Своего деверя. Она еще бледнее. Но Ее терпеливая любезность не поколебалась. Она подходит к Алфею и с мягкой улыбкой помогает ему попить.
«Ты несправедлив, Алфей. Но ты так болен, что тебе все простительно», – говорит Иисус, поддерживая ему голову.
«О, да! Очень болен! Говоришь, Ты Мессия? Сотвори чудо. Так говорят. Хотя бы чтобы отплатить мне за сыновей, которых Ты отобрал у меня, исцели меня. Исцели меня… и я Тебя прощу».
«Ты прости своим сыновьям. Пойми их душу, и Я дам тебе облегчение. Если будешь таить обиду, Я не смогу ничего сделать».
«Простить? – Старик делает рывок, который, естественно, обостряет все его боли, и это его снова ожесточает. – Простить? Никогда! Уходи прочь! Прочь, если Ты это пришел мне сказать! Прочь! Хочу умереть, чтобы меня больше не беспокоили».
Иисус делает уступающий жест. «До свидания, Алфей. Я уйду… Мне действительно уйти? Дядя… Мне действительно уйти?»
«Если не желаешь пойти мне навстречу, то да, убирайся. И скажи этим двум гаденышам, что их старый отец умрет на них в обиде».
«Нет. Не надо так. Не губи свою душу. Можешь не любить Меня, если хочешь. Не верить, что Я – Мессия. Но не надо ненависти. Не надо ненависти, Алфей. Смейся надо Мной. Называй Меня безумцем. А ненавидеть не надо».
«Почему ж Ты меня любишь, если я Тебя оскорбляю?»
«Потому что Я Тот, кого ты не хочешь признать. Я – сама Любовь. Мама, Я пойду домой».
«Да, Сын Мой. Я скоро приду».
«Оставляю тебе Мой мир, Алфей. Если захочешь, пошли за Мной, в любое время, и Я приду».
Иисус выходит, невозмутимый, словно ничего не произошло. Только побледневший.
«О! Иисус, Иисус, прости его», – стонет Мария Алфеева.
«Конечно же, Мария. Он и не имеет нужды в прощении. Тому, кто страдает, все прощается. Сейчас он уже поспокойнее. Благодать действует даже без ведома человеческого сердца. И кроме того, есть еще твои слезы и, конечно же, скорбь Иуды и Иакова и их верность своему призванию. Мир твоему измученному сердцу, тетя». Он целует ее и выходит в сад, чтобы отправиться домой.
6. Едва Он ступает на дорогу, как появляются Петр и вслед за ним Иоанн – задыхающиеся, словно от бега. «О, Учитель! А что случилось? Иаков сказал мне: „Беги к моему дому. Кто знает, как там обошлись с Иисусом“. То есть, не так. Зашел Алфей, тот у источника, и сказал Иуде: „Иисус у тебя в доме“, и тогда Иаков сказал это… Твои двоюродные братья подавлены. Я в этом ничего не понимаю. Но вижу Тебя… и успокаиваюсь».
«Ничего особенного, Петр. Несчастный больной, который от своих болей делается нетерпимым. Теперь все закончилось».
«О, я рад этому! А ты зачем тут?» – Петр вопрошает также прибежавшего Искариота, и не самым деликатным тоном.
«Ты-то, кажется, тоже здесь».
«Меня попросили прийти сюда, я и пришел».
«Я тоже сюда пришел. Если вдруг Учитель находился в опасности, и у Себя на родине, я, уже защищавший Его в Иудее, смог бы защитить Его и в Галилее».
«Для этого хватит нас. Но в Галилее это не понадобится».
«Ай-ай-ай! В самом деле! Родина исторгает Его, словно непереваренную пищу. Ладно. Я за тебя рад: тебя возмутило небольшое происшествие, случившееся в Иудее, где Его не знают. Здесь же, наоборот!..» – и он заканчивает, насвистывая мелодию из какой-то сатиры.
«Слушай, парень. Я мало расположен тебя выносить. Так что прекрати, если тебе… что-нибудь дорого. Учитель, Тебе причинили зло?»
«Нет же, Мой Петр. Уверяю тебя. 7. Пойдемте быстрее, утешим Моих братьев».
Они идут, входят в просторную мастерскую. Иуда с Иаковом – возле большого верстака: Иаков стоит, Иуда сидит на скамейке, опираясь локтем о стол и положив на ладонь голову.
Иисус подходит к ним улыбаясь, чтобы сразу уверить их, что любит их всем сердцем: «Алфей сейчас поспокойнее. Боли присмирили его, и все опять тихо. Успокойтесь и вы тоже».
«Ты видел его? И маму?»
«Всех видел».
Иуда спрашивает: «Братьев тоже?»
«Нет. Их не было».
«Были. Но не захотели попадаться Тебе на глаза. Зато с нами! О! Если бы мы совершили какое-нибудь преступление, с нами бы не обошлись таким вот образом. А мы летели из Каны как на крыльях: от радости, что снова его увидим и принесем ему то, что ему нравится! Мы его любим, а… а он нас уже не понимает… уже не верит нам».
Иуда опускает руку и плачет, положив голову на стол. Иаков более сдержан. Но его лицо выражает внутреннюю муку.
«Не плачь, Иуда. И ты, не переживай».
«О, Иисус! Мы сыновья… а он нас проклял. Но, хотя это и терзает нас, нет, мы не вернемся назад! Мы Твои и Твоими останемся, даже если нам будут угрожать смертью, чтобы оторвать от Тебя!» – восклицает Иаков.
«И ты говорил, что не способен на героизм? Я-то знал. Но ты сам произнес это. Истинно, ты останешься верен даже до смерти. И ты тоже».
Иисус гладит их. Однако они продолжают страдать. Каменный свод оглашается рыданиями Иуды.
8. И тут у меня появляется возможность получше разглядеть души учеников.
Петр, чье честное лицо опечалено, восклицает: «Э, да! Это горько… Грустные дела. Но, друзья мои (и с чувством трясет их), не всем дано заслужить такие слова… Я… я отдаю себе отчет, что оказался счастливчиком в этом моем призвании. Эта славная женщина, моя жена, всегда мне говорит: „Это – как если бы я была разведена, ведь ты уже больше не мой. Но скажу: о, счастливый развод!“. И вы: скаж и́ те так. Потеряете отца, но обретете Бога».
Иосиф-пастух, при своей незавидной сиротской судьбе удивленный, что отец может стать причиной рыданий, говорит: «Я думал, что я самый несчастный, потому что лишен отца. Оказывается, лучше оплакивать его как мертвого, чем как недруга».
Иоанн ограничивается тем, что целует и гладит своих товарищей.
Андрей вздыхает и молчит. Порывается заговорить, но его застенчивость заграждает ему уста.
Фома, Филипп, Матфей и Нафанаил тихо разговаривают в углу c почтительностью людей, находящихся рядом с настоящим горем.
Иаков Зеведеев молится, едва различимо, о том, чтобы Бог даровал мир.
Симон Зелот – о, как мне по душе его поведение! Покинув свой угол, он подходит поближе к двоим удрученным, кладет ладонь на голову Иуде, другой рукой обнимает за поясницу Иакова, и говорит: «Не плачь, сын. Он сказал нам, мне и тебе: „Я объединяю вас: тебя, ради Меня теряющего отца, и тебя, бездетного, но с отеческим сердцем“. И мы не поняли, что за предвидение заключалось в этих словах. Но Он знал. Вот, прошу вас. Я стар и все время мечтал, чтобы меня называли „отцом“. Примите меня в качестве такового, и я как отец буду благословлять вас и утром, и вечером. Прошу вас, примите меня в этом качестве».
Оба согласно кивают на фоне усилившихся рыданий.
9. Заходит Мария и спешит к двоим унывающим братьям. Гладит по темноволосой голове Иуду и по щеке – Иакова. Она бледна, как лилия.
Иуда берет Ее ладонь, целует и спрашивает: «Что он делает?»
«Спит, сын. Мама передает вам свой поцелуй», – и Она целует их обоих.
Раздается резкий голос Петра: «Слушай, пойди сюда на минутку, мне надо тебе кое-что сказать», и я вижу, как Петр своей здоровенной ладонью хватает Искариота за руку и затем выводит его наружу, на улицу. А после возвращается один.
«Куда ты его отправил?» – спрашивает Иисус.
«Куда? Подышать воздухом, иначе кончилось бы тем, что я сам бы его проветрил, и по-другому… а не сделал этого только ради Тебя. О! теперь получше. При виде страданий смеется только аспид, а я змей растаптываю… Здесь Ты… и я всего лишь отослал его на лунный свет. Возможно… что я стану даже книжником: перемена, какую один Бог может произвести во мне, ведь я едва ли понимаю, кто я такой в этом мире; но он, даже с Божьей помощью, не станет добрым. Тебе это заявляет Симон Ионин, а я не ошибаюсь. Нет! Не переживай! Он действительно ничего не потерял, уйдя от печалей. Он черствее булыжника на августовском солнце. Смелей, ребята! Здесь Мать, нежнее которой нет даже на Небе. Здесь Учитель, который лучше, чем весь Рай, здесь столько честных сердец, что искренне вас любят. Бури приносят благо: они сметают всякую пыль. Завтра вы будете свежее, чем цветы, и проворнее, чем птицы, чтобы следовать за нашим Иисусом».
И на этих простых и добрых словах Петра все заканчивается.
10. Потом говорит Иисус:
«После этого видения помести то, которое Я показал тебе весной 1944, где Я спрашивал у Матери о Ее впечатлениях об апостолах. Их нравственный облик теперь уже достаточно про-яснился, чтобы это видение можно было здесь поместить, не вызвав ни в ком смущения. Я не нуждался ни в чьих советах. Но когда Мы оставались одни, пока ученики были разбросаны по семьям друзей или по ближайшим селеньицам в продолжение Моих остановок в Назарете, как приятно Мне было поговорить и спросить совета у Моей любимой Подруги, у Мамы, и получить подтверждение из Ее благодатных и мудрых уст всему тому, что Я и так уже понимал! С Ней Я всегда был только „Ее Сыном“. И среди рожденных женами не было матери, что была бы более „мать“, нежели Она – по всему совершенству человеческих и нравственных материнских добродетелей; и не было сына, что был бы более „сын“, нежели Я – по уважению, откровенности и любви.
11. И теперь, когда вы тоже приобрели некоторое минимальное знакомство с Двенадцатью, их добродетелями, их недостатками, их особенностями и их напряженными усилиями, найдется ли еще кто-нибудь, кто скажет, что Мне было легко объединить их, воспитывать и формировать? И найдется ли еще кто-нибудь, кто сочтет, что жизнь апостола легка и что, будучи апостолом, то есть, чаще считая себя таковым, он имеет право на этакую размеренную жизнь без печалей, помех и поражений? Найдется ли еще кто-нибудь кто на основании того, что он служит Мне, вообразит, что Я стану его прислужником и буду беспрерывно творить чудеса ему на потребу, превращая его жизнь в цветущую скатерть, делая ее легкой и по-человечески счастливой? Мой путь, Мой труд, Мое служение – это крест, скорбь, самоотречение и жертва. Вот что Я выбрал. Пусть это выберут и те, кто хотят называться „Моими“. Вышесказанное не для Иоаннов, а для недовольных и привередливых докторов-схоластиков.
12. И еще скажу этим придирчивым докторам, что Я использовал наименования „дядя“ и „тетя“, непринятые в палестинских языках, для того чтобы разъяснить и разрешить неучтивый вопрос, касающийся Моего статуса Единородного Сына Марии, а также Девственности Моей Матери до и после родов, Матери, зачавшей Меня в результате духовного и божественного супружества и, повторим это еще раз, не познавшей иных союзов и больше никогда не рожавшей. Непорочная Плоть, которую не нарушил даже Я, таинственно затворенная утробаскиния, ставшая престолом Троицы и воплощенного Слова».
[1] Закон, установленный в Числ. 27:8 и обязывающий девушку, оказавшуюся единственной наследницей, выйти замуж за представителя того же рода (Числ. 36:8-9)