А потом с каждой неделей умножалась радость в Кремлевском дворце и в патриарших палатах, в боярских домах и на дворянских подворьях, потому что одолевали царские воеводы государевых изменников всюду. Ничего уж тут не жалел умилившийся Алексей Михайлович — пи похвального слова, ни обещанья, ни золотых монет, ни соболей в награду слугам своим.
2 декабря послал царь сказать милостивое слово за великие победы князю Юрию Борятинскому и всем его ратным людям, спросить их о здоровье. Наказано было сказать посланному стольнику, чтобы «они б и впредь, видя к себе государскую милость, ему, великому государю, служили и с ворами бились мужественно со всякой храбростию, а служба их у великого государя забвенна не будет».
А через четыре дня отправил царь стольника Владимира Волконского к Юрию Долгорукому, с тем чтобы передать ему похвалу и высказать милости за победы над воровскими людьми в Курмыщском, Кадомском и Темниковском уездах. Снова обнадеживал царь воевод и всех ратных людей великими милостями и призывал против изменников и воров стоять храбро и мужественно. Похвальные статьи были посланы и другим государевым воеводам — Ивану Милославскому, Ивану Бутурлину, Степану Хрущеву. Всех их царь спрашивал о здоровье, за службу хвалил и всячески обнадеживал на великие милости.
Не прошло и месяца, как все, чем обнадеживал царь, стало сбываться. 2 января из Москвы посланы были награды полковым воеводам и ратным людям. И все в указе было расписано, кому и сколько чего полагалось: «Боярину и воеводе князю Юрию Алексеевичу золотой в 7 золотых. Окольничим и воеводам князю Юрию Никитичу Борятинскому, князю Костентину Осиповичу Щербатово по золотому ж по 4 золотых. Думным дворянам 2-м да воеводам по золотому по 3 золотых. Дьяку золотой в полдва золотых. Другому золотой одинокий». А далее шли стольники и стряпчие, дворяне и иноземцы, головы стрелецкие и сотники, жильцы и всякий мелкий чин. И каждому было воздано по чину: платили и по золотому, и полузолотому, и четверти золотому; всем же простым ратным людям приказал царь выдать по золотой деньге человеку.
В феврале месяце новые милости пролил великий государь на своих верных слуг: князь Юрий Борятинский был пожалован из окольничих в бояре, а сын дорогого друга и спасителя отечества Юрия Долгорукого Михаил Юрьевич и брат князя Дмитрий Алексеевич тоже возвышены были в бояре из комнатных стольников и окольничих.
Воевали еще Бутурлин под Тамбовом, расчищали пути по Волге Юрий и Данила Борятинские, стоял наизготове против новых возможных выходов с Дона Григорий Ромодановский, а князя Юрия Долгорукого со всем его полком отозвал царь в Москву, потому что в междуречье все стихло. Шел уже март 1671 года.
Торжественно, под колокольный звон, при большом стечении народа вступил в Москву князь Юрий. И снова везли за ним знамена и пушки, ехали конные дворяне и шли пешие ратники. А 19-го числа принял весь полк на радостях сам царь и пожаловал всех великой честью — своим столом.
Сидели за государевой трапезой сам князь Юрий, воеводы Щербатов, Хитрово, Леонтьев и другие воеводы помельче — Дмитриев, Мышецкий, Лихарев, Панин, а также стольники, стряпчие, дворяне, стрелецкие головы и полуголовы. Сидели за большим столом выше всех воеводы, а дальше — московских чинов люди, а остальных потчевали за малым столом. Ратных же людей и городовых кормили в Золотой и Меньшой палатах. Горели во дворце многие свечи, — ломились столы от ествы и питья, поднимались кубки за здоровье государя, царицы, благоверных царевичей, за славное российское воинство, одолевшее злейшего врага. Царю наливал вино стольник Борис Бутурлин, а за другими столами смотрели стольники Петр Шереметьев и Алексей Головин. А после стола пожаловал великий государь боярина и воеводу князя Долгорукого и его товарищей денежными придачами, шубами и кубками, а ратных людей — дворян новыми поместьями и денежными окладами. Получил князь Юрий соболью шубу под золотым бархатом, серебряный золоченый кубок, 140 рублей деньгами, а село Шкин в Коломенском уезде со 145 крестьянскими и бобыльскими дворами было пожаловано князю в вотчину.
Щербатов получил шубу же соболью под атласом, кубок и 60 рублей денег, Леонтьев — шубу ценою подешевле, кубок поменьше и 50 рублей. И всех других воевод жаловал великий государь, смотря по чину.
Всех нетчиков и тех, кто сбежал из полков и укрывался по домам своим, когда проливали верные слуги кровь за государя, жестоко покарал царь, велел половину их поместий и вотчин отписать на себя, а малопоместных и пустопоместных нетчиков приказал бить кнутом.
Праздновала, пила, звонила в колокола боярская, дворянская и купеческая Москва, кончилась великая война, пришла великая победа. А на Болотную площадь все привозили и привозили захваченных, допрошенных и пытаных Стенькиных товарищей и клали их на плаху, и четвертовали, и втыкали головы на высокие спицы, и смотрели они мертвыми глазами на радостную победившую столицу.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Холодна и неприветлива Волга в октябре. Тяжелые, в сизых лохмотьях тучи низко идут над самой землей. Угрюмо чернеют отжившие за лето, иссеченные холодом берега. А ночью жгучая темень, свист ветра, всхлипы волн около прибившихся к берегам бревен, коряг…
Гребли, не останавливаясь ни на час. Менялись на веслах. Атамана положили на ковер, брошенный поверх еланей, другой ковер набросили сверху, укрыли Степана от дождя. Молча бросали весла в воду. Шли на Самару.
Разин лежал, прикрыв глаза, стиснув зубы. Вдруг заболели сильно все раны: горела нога, ныло плечо, кровь не переставала сочиться из раны на голове. Но хуже телесной была боль другая — душевная, оттого, что побили, прогнали его, как последнего пса, мясники, с которыми так лихо он управлялся ранее. Обида поднималась в сердце на этих суетных крестьян, на черемису, чувашу, мордву. Вырвались они на волю, и не было на них никакого удержу. Что хотели, то и делали: то рвались на приступы, то уходили шарпать своих вотчинников и помещиков, то приходили обратно. Плохо слушались приказов, а только смотрели на него преданными глазами и, как чуть серчал он, валились на колени: «Батюшка, не гневись».
«Эх, горемыки!» В который уже раз говорил Разин про себя эти слова. Дать бы им в руки ружья, да научить ружейному и пушечному бою, да стройству; при их-то злобе против помещиков, при их-то силе, ловкости, сметке великие ратные дела можно было делать! Нет, не смог, да и не успел он совершить всего этого. Бунтовали они лихо, с удалью, размахом, но больно уж переменчивы были, непостоянны, как дети малые. И не привыкли еще пользоваться своей силой. Где-то они сейчас, секут их теперь, наверное, дворяне, топят в Волге, рассчитываются за все свои страхи и невзгоды. Жалел уже их Степан, свое огромное неудачливое воинство. Казаки — это другое. Эти видели виды, и ничем-то их не удивишь. Вот и сейчас: действовали быстро и четко, и ни слова упрека не услыхал от них Степан. Главное, уйти, увести с собой атамана, а там видно будет. Да и что за беда, что побили их. Под Рештом или под первой Астраханью еще хуже было — чуть в плен все войско не похватали, да выкрутились. Выкрутимся и сейчас.
Ко второму дню пути отошел Степан от горестных дум, заговорил с казаками: «Ничего, робята, нам бы только перезимовать где, а весной снова придем к боярам в гости». Казаки думали так же. А Разин уже веселел снова, посматривал на своих товарищей.
Здесь же, на струге, решили, куда идти дальше. Хотели закрепить за собой поволжские города, снестись с Царицыном и Астраханью и пойти на Дон за подмогой, а по весне снова выйти на Волгу у Царицына. Надеялся Степан, что не хватит воеводам зимы, чтобы разметать все крестьянские отряды, разбить и Харитонова, и Осадова, и Мещерякова, и Ивановых Прокофия и Илью, Федора Сидорова и иных. А там поддержат со Слободской Украины. Нет, не просто еще взять всех его товарищей, еще не раз ожгутся на них воеводы, еще доберется он до главного мясника — Юрия Долгорукого.
Летели струги к Самаре, и были уже в них прежние разинские товарищи — дерзкие, удачливые. И плыл с ними прежний Степан Разин хоть и израненный, но смелый и злой против государева воинства, их казацкий народный батька — с повелительным словом, дерзкой усмешкой, грозным взглядом, а то с ласковой шуткой, ободрением — их добрый товарищ и заступник.
Смутно приняла Разина Самара. Не ждала здешняя голутва увидеть своего батьку в таком обличий. Он вышел из струга, сильно хромая, с палкой в руке, с перевязанной головой. Не было уже с ним огромного шумящего войска, а сидело в немногих стругах лишь несколько десятков человек, и были с ними всего две небольшие медные пушечки. И сразу воспрянули лучшие и прожиточные самарские жители, боярские последыши, стали увещевать горожан, чтобы заперли они Самару, распустили круг да били челом государю, принесли свои вины. Стращали они чернь Разиным, говорили, что нет-де с ним теперь войска, разбит он и изранен, и бежит, словно пес. И зашатались в ту пору многие самарцы. Виделся им приход вслед за Разиным государевых ратных людей, сыск, пытка, кнут, виселицы. И каждый начинал считать свои грехи, вспоминать свои вины. Но были и другие — дерзкие и речистые. Говорили, что все равно: пропадут, но не поклонятся они воеводам, а будут сидеть в городе до последнего, а Разин есть их прирожденный заступник и отец и с ним умрут они против государевых изменников. Раскололась Самара.
В другое бы время созвал Степан в городе круг, вывел бы на него боярских приспешников, показал, кто есть истинные народные враги, довел бы их до раската или до воды, всколыхнул бы всю чернь. Но это все оставлял Степан на потом, а теперь нужно было полниться заново людьми и уходить, уходить на зимовку ближе к Дону; в Самаре не отсидишься и новых людей не наберешь.
Поковылял Степан по берегу, мигнул казакам, и те прошли по посаду, пошарпали богатеев, взяли в струги ествы, вина. Но не удержался все-таки Разин, напоследок пристращал самарцев, крикнул, что воротится весной и если не будут они жить в мире и справедливости и станут боярам потрафлять, то пусть пеняют на себя, пощады от него не будет.
Сели казаки в струги и отчалили от берега, оставив Самару в страхе и удивлении.
Невдалеке от Самары, близ Соснового острова в Тихих водах, остановился Разин. Здесь неподалеку, по сказкам перешедших к нему самарцев, кочевали калмыки. Может, остановиться здесь, позвать их с собой, уйти с ними степью под города Симбирской черты и там собрать снова вокруг себя все распавшееся по лесам войско?
Несколько дней ждал Разин в Тихих водах своих гонцов. Те вернулись и подтвердили: калмыки недалеко; его, Разина, они помнят и любят, но вверх с ним не пойдут, потому что близится зима и не прокомят они в зимнем походе своих коней.
Не задержался Разин и в Саратове. Лишь передохнул немного, взял отсюда новые запасы, увел с собой на низ больше сотни саратовцев. К Царицыну подошел он уже на нескольких десятках стругов и лодок, и вел он с собой не одну сотню людей.
Вот наконец и Царицын, его кровный город. Здесь не было никакой шатости. И хоть ушли прежние люди и атаманы оттуда, но много оставалось и его товарищей. Пришел сюда посидеть его старый товарищ Федя Шелудяк. Как и прежде, стояли вокруг города сторожи, и никто — ни пеший, ни конный человек, ни струг, ни насад — не мог пройти незамеченным мимо Царицына. А между городом и Доном, Пятиизбенным городком и дальше — Кагальником стояли его, разинские, заставы и пропускали в Царицын и на Дон лишь донских казаков или торговцев с разными товарами и припасами, которые были надобны казакам.
Несколько недель прожил Разин в Царицыне. Обмогся. Залечил раны. Отъелся. Не спешил он уходить из города. Хорошо здесь было. На сотни верст кругом не виделось и не слышалось царских воевод, никто не грозил Царицыну.
Тепло было в доме, от янтарных рубленых стен пахло смоляным духом, в углу мирно горела перед образами лампада, а за окном колыхался ветер, дрожали мелкой дрожью костлявые черные деревья, мельтешил снег.
Степан сидел в расстегнутой рубахе, говорил дьячку, что писать и куда. Скрипело гусиное перо по бумаге, весело гудел огонь в печке, постреливали горящие дрова, старался дьячок, потел от усилий. Писал письма Разин в Астрахань своему товарищу, живому тогда Василию Усу, просил прислать в Царицын татар и ратных людей астраханцев. Обещал татарам пойти к Острогожску, взять город опять за себя. Писал письма и на север, в леса к своим атаманам, просил идти к нему на Царицын или на Дон в верховые городки для новой весны.
Проходили дни, крепчала зима, но не было вестей с севера. Изредка доходили до Царицына с Дона слухи, что рубят повсюду воеводы крестьян. А потом узнали в городе точно, что сбил всех казаков Ромодановский и со Слободской Украины и бегут они в разные стороны разными дорогами. Фрол ушел в Паншин городок, Леско Черкашенин бежал на Самару. Не было писем ни от Харитонова, ни от Осипова, ни от других атаманов. Из Астрахани ответили жидко: прислали в присылку полусотню казаков, а татары в снег идти на Дон отказались. Писал Ус, что в Астрахани неспокойно, ждут они государевых ратных людей, готовятся к сидению, а если доживут до весны, то тогда уже сами пойдут к Разину на Царицын.
Шли дни, и нечего было делать Разину более в Царицыне, только время тянуть. В конце ноября поднялся Степан в путь. В городе он оставил для укрепления пятьсот человек, что пришли с ним от Симбирска, Самары и Саратова, а с собой увел всего сотню, да и зачем ему были нужны на Дону люди — Дон сам полон людьми, шел Степан в Кагальников городок, где жила его жена, были товарищи, куда перешел Фрол. А царицынцам Степан наказал беречь город и никого к Царицыну не подпускать, кроме донских казаков, а около Царицына и близ Пятиизбенного городка на Дону поставил Разин новые крепкие караулы для береженья путей между Царицыном и Доном и приказал: «С Царицына на Дон, опричь донских казаков, никаких людей не пропущать, а как пойдут и их… побивать до смерти».
Брался снова за дело Разин крепко и основательно с самой зимы. Поднимет он опять свой Дон, соберет казачье войско, приберет к себе царицынцев, астраханцев и вновь выйдет весной на Волгу, полетят вдоль зеленых и веселых волжских берегов его легкие струги, пойдет по берегу казацкая конница, двинется он в незамиренные поволжские уезды, ударит по Симбирской черте.
Еще утопал в снегах Кагальницкий городок, а все мысли Степана уже рвались к далекой весне, к походу, к будущим боям.
В родном доме он провел каких-нибудь несколько дней, даже не взглянул на свою долю дувана, что переправили казаки из Царицына в городок, сразу же завертелся в хлопотах. Встретился с Фролом, наскоро обнялся, расспросил о делах, посетовал, что вяло воевал Фрол под Коротояком, но и согласился, что с несколькими сотнями нельзя было пройти Белгородскую черту, где стоял полк Ромодановского.
И сразу же послал Фрола с полусотней в Царицын, пусть сидит там, блюдет город, чтобы не разбрелись царицынцы на зиму кто куда.
Но уже к исходу первой недели понял Степан, что не тот стал Дон за последние два года. Много еще было здесь голодной голутвы, беглых крестьян, но народ все был свежий, глупый, неопытный. Все лучшие люди, знающие ратное дело, ушли с ним, сгибли в боях: кто в Персии, кто на Волге, кто по Симбирской черте. Не было с ним и атаманов. Ус сидит далеко в Астрахани, Харитонов зарылся в тамбовских лесах, Осипова, говорят, застрелили домовитые казаки, когда он, разгромленный Долгоруким, пробирался тайно под Царицын. Леско толчется где-то на Самаре. Да и другие — одни повешены, иные посажены на кол, четвертованы или бредут культяпые по дорогам, просят христа ради.
За это время укрепился в Черкасске Корнило Яковлев с домовитыми казаками. Узнал Разин, что всю осень сносился Корнило грамотами с Москвой, получал оттуда письма великого государя с увещеваниями и прощением всех вин: рассказывали казаки, что собирал Корнило в Черкасске круг, читал на нем царские грамоты и говорил казакам, что все казаки — люди веры христианской, а ныне-де они от соборной и апостольской церкви отступили, и пора им всем покаяться, дурость свою отложить и служить великому государю по-прежнему. На каждом кругу говорил об этом Корнило со слезами и увещевал и просил отпустить станицу в Москву бить челом государю. Но крепки были еще и разинские товарищи, выступали в круг, грозили посадить в воду изменников их казацкому делу и сделали бы так, если бы домовитые не поднялись и не взяли под защиту Корнилу. Посылал Корнило тайно своих людей на север, извещал, что ведет на Дону за собой разинских товарищей старый Стенышн друг Якушка Гаврилов, что идут казаки Леско Черкашенин, Фролка Минаев и Фролка Разин под Царев-Борисов, Коротояк, Маяцк и чтобы жили воеводы с береженьем.
К декабрю, когда сгинули казаки под Острогожском и Маяцком, совсем осмелел Корнило. К тому же донесли ему, что пришел Стенька на Дон всего лишь с сотней казаков и только-только начинает прибирать людей на новый бунт.
В это время и явился с своими друзьями Разин в Черкасск. Был он в собольей шубе, в золотом и серебряном оружии и вез с собой многие пожитки. И все его товарищи одеты были богато и везли с собой всякую взятую на дуванах рухлядь. Вошел в городок Степан, и все было вроде как и прежде: встретили его как атамана, только, может быть, без прежнего шума. Вышел к нему навстречу и Корнило Яковлев, звал в дом, угощал, кормил, поил. И Степан шел к нему и ел, и пил, и прохлаждались Корнило со Степаном, и дарились, и разговаривали как товарищи.
Подарил Степан Корниле Яковлеву рысью шубу, а потом навестил Разин Корнилова товарища — атамана Родиона Калужешша, и с ним пил и дарился, отдал ему серебряный котел.
Сидел Степан у Калуженина и Яковлева, говорил ни о чем, и те говорили ни о чем же, и много пили, и сидели все трезвые, и следили друг за другом.
От них пошел Разин к своему товарищу атаману Якову Гаврилову. Здесь-то и рассказал Яков Разину о том, что подняли голову домовитые казаки, все больше власти забирают в руки, собрали в городе своих товарищей и все вооружены, и следят за ними, разинскими товарищами, ссылаются тайно с Москвой, получают от воевод оружие и деньги, передают воеводским лазутчикам о каждом его, Степана, шаге. Вот и теперь стоит в Черкасском городке казак Васька Шепелев, который нес Яковлеву государеву грамоту и все о нем, Разине, расспрашивает.
Наутро Разин приказал Яковлеву собрать круг. Корнило не перечил. И скоро уже потянулись со всех концов городка казаки на войсковую площадь. Но шли нехотя, боялись Разина, боялись войсковой старшины; да и разинские товарищи уже не выглядели такими дерзкими, как прежде, видели, что пришел Разин с немногими людьми, хоть и в собольей шубе, а шубой казака не удивишь.
Кричал Степан на круге, что изменничают войсковой атаман и старшина, что доберется он до них. Корнило молчал, стоял под охраной своих товарищей. В ответ Разину кричали другие, Корниловы товарищи, что довели уже Войско Донское он, Стенька, с товарищами до гибели, что идут на Дон воеводы, и они, казаки, не хотят вконец сгинуть. Стояли друг против друга казаки, смотрели с ненавистью на врагов своих. Смутно было на круге. И не было сил ни у тех, ни у других повязать своих противников и потащить к воде. Видел Степан, что уже вышел из-под его власти Черкасок, но еще боятся его домовитые казаки, страшатся его ярости.
В тот день не решился Степан открыто напасть на своих врагов, лишь велел отыскать лазутчика Ваську Шепелева, ругал его матерно, бил на виду у казаков, а потом сказал товарищам, чтобы бросили лазутчика в Дон.
И на этот раз смолчал Корнило; да и что за потеря была для него Васька Шепелев, пусть Разин потешится, покажет свою власть.
Всю ночь говорил Степан о чем-то с Яковом Гавриловым; горели свечи в горнице у Якова, стояли на дворе вооруженные разинские товарищи, охраняли покой своих атаманов.
Тревожная ночь висела над Черкасском, на улицах было тихо, а задами пробирались к домам Яковлева и Калуженина их верные люди, собирались по дворам, ждали, что нападет на них ночью Стенька. Но спокойно кончилась ночь. А поутру Степан ушел в Кагальник.
Несколько дней было спокойно в Черкасске, а 1 декабря, к вечеру, вдруг раздался страшный стук в окно Корниловой горницы; кричал со двора неведомый казак, чтобы хоронился Корнило: идут к нему на двор атаман Якушка Гаврилов с товарищами, и все вздели на себя панцири и идут с кинжалами, хотят убить Корнилу тихо, без шума.
Заперся Яковлев, зарядил все пистолеты и ружья и решил защищаться до последнего. И тут же разинские товарищи вломились во двор, застучали в окна и двери.
В тот же час прибежал человек и к атаману Родиону Калуженину и крикнул ему, что пошел Якушка Гаврилов с казаками убивать войскового атамана, а потом уже придут кончать с ним, Родионом.
Мигом сорвался Калуженин со двора, повел за собой тридцать казаков, что были вместе с ним, подошли еще ближние казаки, и всего набралось человек сто. Прибежали они к дому Яковлева в тот час, когда казаки Гаврилова уже выламывали сенные двери. Караульные, выставленные в проулок, первыми услышали топот подбегавшей толпы, и тут же резкий свист пронзил воздух. Услышали знак разницы и бросились со двора прочь, заперлись кто вместе с Гавриловым, кто по своим дворам. Но уже поднимался весь домовитый Черкасск, со всех сторон мчались казаки к дому Яковлева, а оттуда на войсковую площадь. В ту же ночь начался в столице Войска Донского новый круг, но не было на нем товарищей Разина: после неудачного нападения отсиживались они по дворам, иные бежали в Кагальник.
А на кругу шумели Корнило Яковлев, и Родион Калуженин, и другие атаманы, и есаулы.
— Хватит, — кричал Яковлев, — терпели мы долго Стенькино воровство! Дотерпелись, пришли вырезать нас как курей! Если промедлим, казаки, не быть нам никому живу. Брать надо воров всем скопом.
Вопил круг против Разина и послал есаулов с людьми немедля привести Якушку на круг на допрос и расправу.
Притащили Якушку, не дали ему говорить, бросились на него, сбили с ног, кололи и рубили его, а когда уже был он мертв, оттащили к реке и метнули в Дон.
В ту же ночь побежали домовитые казаки по дворам своих врагов, вытаскивали ухоронившихся разинских товарищей, рубили их на месте, топили в Дону; многих тогда сыскали и побили.
На другой день снова собрался Войсковой круг. Теперь уже кончились все шатания, кричали домовитые казаки, что надо им всем укрепиться крестным целованьем против воров и верой и правдой послужить великому государю. Вывели в круг священников с образами, целовали животворящий крест, евангелие и образ пречистой богородицы, что им всем, Войску Донскому, служить великому государю его царскому величеству по-прежнему, и ни на какие воровские прелести не прельщаться, и к вору Стеньке Разину не приставать. Отныне объявил Корнило Яковлев и весь Войсковой круг открытую войну Степану Разину и всем его товарищам.
Хорошо знал Корнило своего крестника и понимал, что ждать Разин не будет, нападет первым, едва соберет силы. Потому решил войсковой атаман собрать верных казаков и взять Кагальницкий городок приступом.
Пять тысяч казаков выступили в поход против Разина, и в тот же день поскакали гонцы во все городки я станицы с известием о крестном целованье. Приказывал круг целовать всем казакам крест великому государю и бить воров повсюду, как сделал это круг в Черкасске.
Тревожные дни наступили и в Кагальнике. Разин сидел на месте, ждал вестей от Якова Гаврияова.
Степан ходил угрюмый, неразговорчивый, забросил вое встречи и разговоры с новоприбылыми людьми, часто сидел один в горнице до сумерек, задумывался; иногда выходил на крыльцо, спрашивал у караульных — не было ли вестей из Черкасска, наказывал тут же вести к нему гонцов, если придут в Кагальник от Войскового круга. Одна радость прибыла за эти дни: вернулся с Самары названый брат Леско Черкашенин, но пришел один, без людей, однако живой, здоровый, готовый к новым делам. Но сейчас и Леску не хотелось видеть.
На исходе недели, перед самым Николиным днем, вот так же сидел Степан в горнице. На дворе уже темнело. Нет, видно, и сегодня не придут люди от Якушки. И в тот же час послышался вдруг на улице шум, поднялась суета перед воротами. В радостном ожидании вскочил Степан. Забилось вдруг сердце. Никогда он раньше так не ждал ни от кого вестей, как ныне от своего старого друга.
Послышались торопливые шаги в сенях, отворилась дверь, и в горницу ввалился незнакомый казак. Но каков он был! В разодранном кафтане, весь в крови, лицо мятое, темное. Не ожидая знака, бухнулся на лавку, заговорил задыхаясь:
— Беда, атаман, не взяли мы Корнилу. Янку убили на кругу, и нас всех били и топили. Ухоронились немногие. И нынче в Черкасске их власть, домовитых, и собираются идти они всем войском на Кагальник…
Разин не стал медлить. Сейчас же нужно собрать своих людей. А сколько их у него было здесь? Сотни две-три. Надо вести народ с Царицына, собирать по верховым городкам, слать за калмыками, писать снова в Астрахань. Оставил Степан Леску в Кагальнике, взял с собой тридцать человек конных, ушел в ту же ночь в степь.
А через несколько дней подошло к Кагальнику городку пятитысячное войско из Черкасска. Оборонять Кагальник против такой силы было нечем…
А Степан метался вокруг Царицына, помирился с калмыцким Аюкой-тайшой, звал его идти с ним под государевы города, а пока просил несколько сот конных для промысла под Черкасском, слал гонцов к улусным еди-санским татарам, которых воевал прежде, обещал им мир, звал с собой же и обещал отдать им весь захваченный полон, ушли его люди снова на Запороги и к гетману Дорошенко — врагу Москвы, все еще надеялся Степан, что помогут украинские казаки и запорожцы. Скакал Федор Шелудяк с несколькими провожатыми в Астрахань; вез строгий наказ Разина Усу идти вверх немедля, если не хотят астраханцы все пропасть от воевод.
Вернулся Разин в Кагальник сразу после крещенья. Привел с собой несколько сот казаков, привез тридцать пушек, но опоздал. Страшную картину увидел он. Городок был сожжен, со всех сторон еще тянуло гарью, немногие оставшиеся жители тяпали топорами, строили новые срубы, другие, как и прежде, рыли землянки. Никого из своих товарищей не нашел Разин, все, кто остался, были перебиты или свезены в Черкасск.
Не нашел Степан ни своего дома, ни жены, ни пасынка Афоньки, который жил с ним в последние дни.
Только немного постоял он над пепелищем, оставил всех своих людей поднимать Кагальник, а сам в тот же день ушел по верховым городкам поднимать голутву против Черкасска. Не дошли еще до многих здешних городков и станиц гонцы Корнилы Яковлева, а куда и дошли, то неприветливо встречала их голутва, не хотела целовать крест царю. Зато когда сам Разин пожаловал к ним, то приняли его верховые казаки как своего законного атамана и поднялись за него, как и в прошлые годы. Новых многих пришлых людей прибрал Степан, привел с собой в Кагальник…
Появился Разин под Черкасском безвестно и неожиданно. Вел он с собой три тысячи конных и пеших людей с пушками, ружьями, всем запасом. Ехал Разин впереди своего войска, нетерпеливо теребил поводья, спешил. На этот раз Степан решил рассчитаться сполна с домовитыми казаками. За все: за измену, за ссылки с Москвой, за разоренный Кагальник, за себя самого. Злоба душила его, туманила голову.
Едва успел затвориться Корнило Яковлев со своими товарищами, не смог даже послать гонцов в окрестные городки за помощью: быстро, со всех сторон обложил Разин Черкасск, перенял все пути.
В тот же день пошли разинцы на приступ, но не сумели взять Черкасок. Стояли на стенах домовитые казаки, отбивались отчаянно, знали, что если возьмет Степан город, то ни один из них не уцелеет, всех порешит.
Дружно отбивался Черкасск — пушечной стрельбой, ружейным и пищальным огнем, рубились домовитые на стенах, тыкали вниз копьями, сбивали со стен приступавших. И приказал Разин своим товарищам не лезть больше на город. Не то было время, чтобы губить только что собранное молодое войско под стенами сильной казацкой крепости. Так просто город не взять, и много нужно будет положить людей прежде, чем достанет он Корнилу Яковлева.
Оставил Разин под городом всех людей, а сам с небольшим отрядом прошел по ближним городкам, которые уже целовали крест великому государю.
Все было как в старые добрые дни: въезжал Разин в городок, сбегались к нему жители, говорил к ним Степан речь, звал к вольной жизни, к новым походам во славу казацкого войска, обещал богатую добычу. И слушали его казаки, видели перед собой прежнего удачливого атамана, заглядывались на его соболью боярскую шубу, на дорогое оружие и тут же начинали виниться, что изменили ему, уговорились со старшиной.
— А кто уговаривал вас, кто ходил на Кагальник, где изменники?
Бежали радостно люди по дворам, наводили его на домовитых прожиточных казаков. В другое бы время Степан послал своих товарищей, чтобы покололи врагов. Теперь же рвался сам на расправу, входил в дом, молча с выдохом рубил саблей, переходил в другой дом, а следом за ним несся надрывный крик женки, орущей над зарубленным мужем. В другом месте хватал изменника за бороду, валил на пол, бил сапогом в сумасшедшие от страха глаза, приказывал тащить к Дону, топить в проруби. Вопил изменник, молил о милости. Но ни одного не помиловал в те дни Степан, смотрел со злой усмешкой на муки врагов своих, мстил, тешился.
Прошел он за неделю по городкам от Черкасска до Есаулова городка и всюду выводил яковлевских приспешников; потом вернулся к Черкасску, постоял еще под городом и ушел назад в Кагальник. На радостях пальнули ему вслед со стены из пушек и пищалей, но не стал возвращаться Степан, лишь пригрозил, что приберет побольше людей и тогда уж возьмет город, и разорит, и сровняет с землей, а пока же поставит он новый городок в устье Северского Донца, в Роздорах, чтобы «никаких людей з запасом и з дровами сверху не пропустить и Черкасской бы городок выморить».