Тут же после боя подозвал Степан есаулов, спросил, сколько сдалось им людей государевых. Молчали есаулы, боялись сказать батьке, что плохо сдавались московские ратные люди, многие дрались до последнего — все дворяне да дети боярские, помещиково племя.
Потом привели к Степану перебежавшего к казакам татарского мурзу. Был он еще молод, высок ростом, тонок в перехвате, смугл, с черным волосом, со смоляной бородой и с глубоким сабельным рубцом на правой щеке. Сказался казанским татарином Асаном Карачури-ным, служилым мурзой. Была за ним в поместье деревня Лундан в Керенском уезде, были и деревеньки в Кадомском уезде, но давно уже прослышал Асан про справедливые дела Степана Разина, искал с ним встречи, потому что ненавидел воеводскую и приказную власть, хотел воли для своего народа. Рассказывал Асан, что разделились татарские мурзы: одни встали на защиту государевых, боярских порядков, другие же забунтовали вместе со всеми татарами. Стоял Асан перед Степаном, блестел черными глазами, говорил ему: «Приходи, атаман, под Казань, обещаюсь — хорошо тебя там примут наши уездные люди, помогут тебе, коней и еству дадут».
Обычно долго приглядывался, приноравливался Степан к пришлым людям, к перебежчикам, многим не доверял, определял сначала либо гребцами, либо в обоз под строгий казацкий присмотр, а тут вдруг сразу понравился ему Асан. А может, увидел, как смело перешел к нему мурза прямо в бою, не боясь выстрела в спину. Сказал Асану:
— Спасибо тебе, мурза, под Казань приду и людей твоих уездных приму к себе, но пока надо нам свидеться тут с Иваном Милославским. Борятинского вон звали в гости, утек, не пожелал с нами разговаривать. — И Разин подмигнул Асану, потом сказал есаулам: — Дайте ему татар, пусть мурза воюет. — И обнял Карачурина за плечи.
|
|
Наступила ночь, поутих немного бой, уполз в сторону Борятинский, затихли городские сидельцы, присели и прилегли ненадолго где кто был казаки. В другое время Разин дал бы отдохнуть товарищам, перевязать раны, разобраться по сотням, поесть, попить. Раздувания бы захваченные у Борятинского животы, выпил бы на радостях после первой победы… В другое время все это сделал бы Степан, но только не сегодня. Не до отдыха было, не до зипунов и дувана. Сам валился с ног от усталости, почернел, одни глаза горели на скуластом лице, волосы спутаны, борода нечесана, шапка сбита в бою, и все же собирал людей для нового приступа, звал есаулов, давал им в вожи бежавших симбирян, чтобы вели на острог верным путем и вывели бы в надежные места. С Симбирском нужно было кончать этой же ночью. Показывали уже знаки из-за острога свои, верные люди, жгли просмоленную паклю, слышалась возня за острогом, перемахивали через колье симбиряне, кричали Степану, чтобы шел скорей, не то будет поздно, перебьют их в городе люди Милославского.
В кромешной сентябрьской тьме, за полчаса до света, повел Степан свои сотни на приступ. Вывели разинцев симбиряне как раз на те прясла, где стояли их товарищи. Поставили казаки лесенки, перекинули к острогу доски, хворостье, полезли вверх, а симбиряне ударили по ним ружейным огнем. Только лезут вперед казаки, и никто из них не падает ниц от пуль. Палят симбиряне одними пыжами, шума много, а урона казакам никакого.
Поняли стрелецкие головы обман, бросились сечь симбирян, но поздно уже было, перемахнули казаки через острог, ворвались в посад. С горящей паклей в руках неслись впереди казаков симбирские голутвенные люди, показывали, где стоят на остроге стрельцы, где дети боярские и дворяне. А всех, кто в остроге был, посекли казаки, порубили здесь же и пищальников Борятинского, которых дал он в помощь Мияославскому, — сам расставил вдоль острога еще до разинского прихода под город по восьми человек на сажень.
|
|
Вставал над Симбирском тусклый осенний рассвет, охватывали повстанцы со всех сторон посад, все ближе подходили к Малому деревянному городу, где засел Милославский, отчаянно бились боярские люди, долго еще держались вблизи кремля, укрывались за телегами, но постепенно и их сбили повстанцы, подступили вплотную к Малому городу. И опять приказал Разин не бегать по богатым посадским дворам, не тащить на дуван купецкие товары, а теперь же с ходу брать кремль. Скоро и сам он появился под деревянной стеной с саблей в одной руке, с пистолетом в другой, без кафтана, в расстегнутой рубахе, потный, горячий.
Однако едва пошли казаки на приступ Симбирского кремля, как донесли Степану дозорщики, что вновь выполз из-за своих телег, из-за города, Борятинский с последними силами, кладя людей под казацкие выстрелы, повел свой полк отбивать обратно острог. Но не пустили повстанцы Борятинского в посад, засели вместе с симбирянами за кольем, били в дворян из пищалей, ружей, повернули против них захваченные в остроге пушки, и хотя и отбили снова ратных людей князя Юрия, но отвлеклись силы Разина от Малого города. Да и Милославский приободрился, приказал бить в казаков из пушек.
|
|
Отбил Степан Борятинского, погнал прочь от Симбирска, вконец растрепанный уходил князь Юрий навстречу к Урусову. Наступал день. Не взял Разин Малый симбирский город.
Можно было бы, конечно, вновь приступить к кремлю, но двое суток уже дрались казаки не отдыхая, валились с ног от усталости, многие были поранены, а взять кремль было не просто. Стояли на взгорье могучие рубленые стены, сидело за ними пять тысяч отборных ратных людей — дворяне симбирские, головы стрелецкие с московскими полками, солдаты иноземного строя полка Агея Шепелева. И пушки, и боевой запас в Малом городе были, и ества; только безводен был кремль, колодцев не было, но затащил туда воды Милославский достаточно, на долгую осаду.
Не захотел в этот раз Степан зазря класть под стенами кремля своих людей, дал знак к отступлению.
Несколько дней было тихо в Симбирске — ни приступов, ни пальбы, отдыхали казаки, лечили раны. Все это время Разин потратил на приведение в порядок своего войска. Он уже и сам не знал, сколько у него было людей. Со всех сторон подходили к Симбирску все новые отряды — шли и русские крестьяне, и черемисы, и мордва, и чуваши, большинство было безоружных, иные же держали в руках копья, вилы, топоры. И всех нужно было принять, расспросить, определить.
…Который день превратились уже повстанцы из лихих казаков в земляных червей, рыли землю вокруг Мат лого города, делали шанцы под присмотром бывалых на больших приступах стрельцов. Из шанцев постреливали по городу, а в это время другие окружали кремль валом, прятались за ним, подходили все ближе и ближе. Днем и ночью беспрестанно стучали здесь молоты: кузнецы и другие ремесленники со всего войска делали бердыщи и копья и тут же раздавали их по сотням, а за оружием подходили все новые и новые люди, полнилось каждый день разинское войско за счет уездных пришельцев.
Через несколько дней Степан решил повторить приступ. Прячась по прорытым шанцам, укрываясь за валом, двинулись повстанцы к Малому городу, но так и не дошли до стен, едва вышли они под стены, как ударили по ним из дробовых пушек, начали стрелять из мелкого ружья. Казаки еще шли вперед, а вновь пришлые люди не выдержали огня, метнулись назад за ваЛ спутали приступ. В другое время уже заорал бы Степан, затопал ногами, бросил бы оземь шапку или взял бы за грудки провинившихся, а теперь нельзя было — другая пошла жизнь: надо было снова собирать людей, снова копать землю и обкладывать город со всех сторон, заодно выставлять большие сторожи к Тетюшам, куда ушел Юрий Борятинский. Оттуда каждый день могли нагрянуть государевы ратные люди.
Каждый новый день приносил теперь заботы: то приходили верные люди с севера и приносили вести о том, что идут от Москвы и Нижнего Новгорода несметные силы к Симбирску с самим главным воеводой князем и боярином Юрией Алексеевичем Долгоруким. И нужно было слать гонцов, узнавать, откуда идут государевы полки, каким числом, когда чают быть под Симбирском. то вдруг узнавалось утром, что в ночь снялись из-под Симбирска крестьянские отряды и ушли бить в уезду своих помещиков, а стояли те отряды на посаде за острогом в своем месте, несли свою службу, и теперь надо было посылать на их место иных воинских людей; то вдруг приходили вести из Астрахани и Царицына, что начиналась там свара среди горожан — хоть сам плыви на низ в милые сердцу города, наводи там порядок, требуй, чтобы по правде жили и правили Прокофий Шумливый, Василий Ус, Федор Шелудяк.
Отбил Милославский и второй приступ, и третий, проходила неделя за неделей, а Разин не продвинулся вперед ни на шаг. Погожие сентябрьские дни стали все чаще сменяться дождями, холодала вода в Волге, порыжели ее берега, дело шло к тяжелой скользкой осени.
Устраивая свое войско, держа по-прежнему за собой понизовые города и Дон-реку, Степан все больше и больше надеялся на уездных людей. Пусть и плохо вооружены они и несручны к ратному делу, зато такой неистовой злобы к боярам, помещикам, воеводам как у крестьян, давно уже не видал Разин в своем войске. Эти готовы были зубами горло грызть своим обидчикам и притеснителям,
Еще с Саратова отправил по уездам Степан своих первых загонщиков, и скоро они дали знать о себе: по всему Симбирскому уезду объявились большие крестьянские отряды, и называли они себя казаками, и стояли во главе их его, Разина, люди. И всюду множились бунты, и уже тысячами стояли бунташные крестьяне по лесам и засекам, выходили под города симбирской черты.
Первым делом направил Степан своих посылыциков в Корсунь; и взяли они город с первого же приступа, и на приступе побили казаки воеводу, пушкарей, затинщиков, и тут же построили с городовыми людьми круг, раздуванили воеводские, дворянские и купецкие животы, и все корсунские жилецкие и уездных всяких чинов люди Разину крест поцеловали. И затрещала по всем швам симбирская черта. Скоро весь уезд был уже в руках повстанцев. И всего-то уходили от Разина по двое, по трое, и тут же вырастали отряды до пяти-шести сот, ездили по уезду, и рубили, и разоряли всяких поместных людей, дворян, и детей боярских, и мурз и татар, за которыми были крестьяне.
Своих людей к татарам рассылал Асан Карачурин. И каждый посыльщик, кроме устного разинского наказа, вез с собой, либо за пазухой, либо в подкладке армяка, либо в сапоге Степаново прелестное письмо.
Встал Разин постоем на посаде в большом рубленом доме, а в другом, соседнем, разместил свою походную приказную избу. Притащили туда казаки чернил, доброй немецкой бумаги, гусиных перьев, отобрали из войска самых смышленых и грамотных людей; там-то и писались прелестные грамоты.
За столом приказной избы сидел поп Андрей, бежавший к Разину под Симбирск из Алаторского уезда. Давно сбросил поп свою рясу, надел полукафтан, перепоясался саблей. Не раз ходил он с казаками на приступы в Малый город, отличался большой смелостью, шел впереди всех, ерничал, смешил казаков, а потом сел за приказное дело. Писал поп не скоро, но грамотно. А рядом стоял Степан и говорил попу слово за словом:
— Пиши, Андрюшка: «Грамота от Степана Тимофеевича от Разина. Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет богу да государю послужить, да и Великому войску, да и Степану Тимофеевичу, и я выслал казаков и вам бы заодно изменников выводить. А мои казаки како промысла стануть чинить, и вам бы итить к ним в совет. — Степан подумал, прищурил глаз и закончил решительно, рубанул воздух рукой: — И кабальные и опальные шли бы в полк к моим казакам».
Потея, старательно писал поп Андрюшка, закончил, поставил последнюю загогулинку. Разин протянул руку к грамоте:
— Дай взглянуть, что ты там понаписал. — Пробежал глазами грамотку, прищурился на попа: — А говорили, грамотный ты, Андрюшка, гляди-ка: вместо слова «полк» «пок» написал, буквицу пропустил. Да и где ты видел, чтобы слово было такое «промысь», не «промысь», а «промысл», ну да пусть так останется, верные люди и так поймут. Валяй пиши еще таких грамоток, и поболе, сколько осилишь.
Наступил вечер, зажглись в приказной избе свечи, а поп Андрюшка все скрипел и скрипел пером по бумаге, клал в стопочку прелестные грамотки.
Наутро ускакали с этими грамотками люди по уезду и дальше, под другие города, и на север, и за Волгу. Потом рядом с попом появились и другие писцы. К мордве писали по-мордовски, к черемисам — по-черемисски, к татарам — по-татарски. Хорошо помогал Карачурин: сам и слова подобрал, сам и написал прелестную грамоту муллам, мурзам и всем ясачным татарам Казанского и иных уездов: «От великого войска от Степана Тимофеевича. Будет вам ведома, казанским посадским бусурманам и абазом начальным, которые мечеть держат, бусурманским веродержцам и которые над бедными сиротами и над вдовами милосердствуют — Иктене мулле да Мамаю мулле да Ханышу мурзе да Москову мурзе и всем абызом и всем слободцким и уездным бусурманам от Степана Тимофеевича в сем свете и в будущем челобитье. А после челобитья, буде про нас спросите, мы здоровы, и вам бы здравствовать. Слово наше то — для бога и пророка и для государя и для войска, быть вам заодно; а буде заодно не будете, и вам бы не пенять после. Бог тому свидетель — ничего вам худова не будет, и мы за вас радеем. Да вам бы было ведомо: Я, Асан Айбулатов сын,[33]- при Степане Тимофеевиче, и вам бы надо в том поверить, я, Асан, в том вас наговариваю, и буде мне поверите, и вам худобы не будет. Да всех вас прощаю — за нас богу помолитесь, а от нас вам челобитье. К сей грамоте печать свою приложил».
Все чаще и чаще указывал Степан вписывать в грамотки имена царевича Алексея Алексеевича и патриарха Никона. Не упоминал он уже, как когда-то в Паншине, что извели бояре-изменники царевича до смерти. Жив царевич, идет с ними, с войском, за правду и светлую веру, а чтобы не было никаких сомнений, наказал Степан быть царевичем пленному черкесскому князьку. Совсем мальчик был князек, шестнадцатилетний отрок. Обрядил его Степан в богатые одежды, приказал подавать ему еству в золотых и серебряных судках, а как отплыли от Царицына, усадил князька в выстеганную красным бархатом лодку, занавесил со всех сторон от всяких досужих ротозеев, приставил туда вроде рынд казаков с серебряными топориками. Едет в лодке благоверный царевич — и все тут. А другую лодку снарядили для патриарха. Устлали ее черным бархатом — по чину святейшему, усадили туда неведомого мужика. И сидел мужик в лодке, молчал всю дорогу, ел и спал, и стерегли же его казаки тоже прилежно.
День и ночь работали писцы в приказной разинской избе, уморился поп Андрюшка, уже валился от усталости из-за стола. Ему на смену пришли и сели другие грамотеи, росли стопы прелестных грамот на лавках приказной избы. Заходили в избу разинские посыльщики, забирали с собой грамотки, расходились по уездам. Писано было в них, что идет Степан Тимофеевич за благоверного царевича Алексея Алексеевича, и ему крест целовали все казаки, и идет же с ними батюшка их, простого народа, а назывался в грамотке батюшкой бывший патриарх Никон.
Пришла грамота и в город Цывильск, и именовалась она «От донских и от яицких атаманов молотцов, от Стефана Тимофеевича и ото всего великого Войска Донского». А направлена была грамота «Цывильского уезду розных сел и деревень черней русским людем и татарам и чюваше и мордве».
Но не только к Черни обращался Степан; крепко надеялся он и на таких людей, как Асан Карачурин, и тех дворян, и детей боярских, которые захотят идти с ним за веру и государя. И к ним нашлись слова в прелестной грамоте: «А которые цывиляня дворяне и дети боярские и мурзы и татаровя, похотев заодно тоже стоять за дом пресвятые богородицы и за всех святых и за великого государя… и вам бы, чернь, тех дворян и детей боярских и мурз и татар ничем не тронуть и домов их не разорять».
Появились разинские посылыцики под Казанью и Алатырем, Шацком и Тамбовом, Темниковом и Кадомом, расходились прелестные грамоты по всей России, поднимали всех черных людей за веру, государя и Степана Тимофеевича Разина.
Где могли хватали прелестников воеводы, казнили их смертью, а вместо них приходили новые люди, передавали грамоты из рук в руки, чли их в тайных местах. Доносил казанский воевода князь Алексей Голицын, что объявились Стенькины прелестные грамоты под Казанью и Свияжском, были написаны грамоты на русском и татарском языках, и поднимаются по этим грамотам за вора луговой стороны татары и чуваши и нагорной стороны татары и чуваши. Перенимали государевы люди прелестные грамоты где могли, зашивали их в мешки, отправляли в приказ Казанского дворца, Разрядный приказ, а многие воровские письма жгли по городам.
Повсюду приказные чины и стрелецкие головы обличали разинские прелестные грамоты, а люди несли и несли их по Российскому государству, добираясь до самых дальних углов. И всюду верила чернь и голутва разинским грамоткам. И верно, умел Разин объяснить народные нужды — крестьянам обещал волю и животы помещиков и вотчинников, татарам волю же и земли исконные. И во всем свободу давал Разин: и в крепостях, и в кабалах, и в налогах, и в вере любой — живи по собственному выбору, как хочется, а главное, звал простых людей выступать за правое дело — выводить изменников-бояр, честно служить великому государю, благоверным царевичам и святой вере. И видели люди царевича и видели патриарха, и весь честной народ видел, и посыльщики лицезрели перед уходом по уездам. Шла широко молва по Руси о царском сыне, примкнувшем к повстанцам, и стояли люди на том до последней крайности, до топора.
Поймали одного такого посыльщика в Смоленске: раздавал он прелестные грамоты, рассказывал о Разине и его войске, о благоверном царевиче. Схватили его стрельцы, приволокли в приказную избу, учинили посыльщику допрос с пристрастием, но и с первой и со второй пыток стоял посыльщик на своем: идет-де с разинским войском самолично государев сын, и видел он его, посыльщик, собственными глазами. Повесили разинского прелестника на торговой площади, а он и перед виселицей плакал, обращался к честному народу, твердил одно: видел-де он молодого царевича, идет с ним, с батюшкой Степаном Тимофеевичем.
Объявились Степановы листы в Карельской и Ижорской землях, близ самой свейской границы, и много дивились свейские ратманы[34]и всякие чиновные люди что такая смута учинилась в Российском государстве. А карелы и ижоряне читали листы тайно, посылали тайно же своих людей на юг для ведома, сносились с соловецкими и кирилло-белозерскими крестьянами, ждали Степанова прихода и сюда, на север, уже после того, как возьмет Разин все поволжские города и изведет бояр на Москве.
Каждый день приносил Разину новые добрые вести. Можно было считать, что стал уже весь Симбирский уезд его, Разина, казацкий. По всему уезду разъехались его разъездщики, прибрали к себе всяких чинов людей, призывали к себе крестьян и стрельцов из городков и острожков.
Появились разинские люди и на Слободской Украине. Там рассылал их по городам и деревням Степанов старинный друг и названый брат Леско Черкашенин. Еще из-под Царицына отослал Степан Леску на Дон и велел ему вместе с Фролом идти в Русь через окраинные земли. Теперь Леско прибирал там людей, а пока же посылал своих рассыльщиков, писал всюду грамоты.
Добирались разинские рассыльщики и еще дальше. Четверо их объявилось в малороссийских же городах Конотопе и Седневе, и все везли с собой прелестные письма. От Фрола Разина появились люди на Полтаве. Бросился их искать белгородский воевода боярин Григорий Ромодановский, но сгинули рассыльщики, как сквозь землю провалились, а грамотки разинские нашли и по малороссийским городам.
Никак не мог отказаться Степан от мысли, что не поддержит его гетман Петр Дорошенко. В который уж раз отправил к гетману гонца Степан. На этот раз послал сотника Мишу Карачевского из Кременчуга. Дошел Миша до гетмана, вручил ему Степанов лист и от Дорошенки повез ответный лист к Разину. Но на пути попался Карачевский в руки левобережных казаков гетмана Демьяна Многогрешного — верного государева слуги. Пытан был Миша и отдал лист гетману.
Но не только по городам и селам множились разинские гонцы с грамотами и речами. Объявлялись его люди и в самой Москве. Однажды стрельцы выследили неведомого человека. Ходил тот человек по слободам и посаду, собирал вокруг себя горожан, рассказывал о делах Войска Донского, о победах Разина над воеводами и учил, что если придет Степан Тимофеевич к Москве, то должно поступить им, горожанам, так же, как сделали люди в иных городах, — воздать ему, заступнику, честь, встретить хлебом-солью. Прелестника схватили и четвертовали, а вскоре объявился еще один. И его разбили на колье. Смутно было на Москве.
Вслед за посыльщиками, а иногда и вместе с ними продолжал Разин высылать по уездам и своих есаулов и атаманов. Отрывал от сердца из-под Симбирска, отсылал не каких-нибудь завалящих и неумелых, а самых лучших, самых стоящих. Мишу Харитонова, близкого товарища и атамана, он послал на Саранск и Пензу, дал ему с собой немного людей, а дальше уже должен был Миша сам поднимать города по черте, склонять их под его, Разина, руку. Наказывал Степан Харитонову держаться рядом с ратными людьми Леонида Федорова, которого он заслал в те же уезды еще от Саратова и который, как доходили вести, поднимал всюду за собой уездных людей. Под Керенском тысячи крестьян поднял атаман Семенов. Обрастал людьми в Алатырском и Нижегородском уездах Максим Осипов. На Козьмодемьянск отослал Степан другого своего ближнего человека — донского казака Прокофия Иванова, а под Саранск — казака Василия Серебрякова. Леско Черкашенин выступил с Дона на Северный Донец, Фрол Разин вел людей на Коротояк и Воронеж.
Фрол вышел из Паншина городка с тысячей человек, часть плыла в стругах, конница же шла берегом. Собирался Фрол выполнить Степанов наказ идти на Москву через окраинные города.
Сентябрь уже был на исходе, а Степан все стоял под Симбирском. Все чаще над Волгой проплывали тяжелые, свинцовые тучи, тогда вода в реке становилась совсем черной, временами налетал холодный северо-восточный ветер, и Волга покрывалась мелкими барашками, принимался идти холодный нудный дождь. Приближались настоящие большие холода, пройдет месяц-другой, и Волга встанет. И зачем тогда нужны будут все эти десятки стругов, которые с таким старанием берег Разин на берегу реки? Вмерзнут они в прибрежный лед, засыплет их снегом, и тогда иди по Руси пешим ходом куда хочешь.
Бодрился Степан, но на душе его становилось все тревожней. Что делать? Куда идти дальше? Миновать Симбирск и оставить у себя позади пять тысяч отборных ратных людей Милославского и грозившего из-под Тетюшей Борятинского? Уйти вслед за Осиновым, Харитоновым, Федоровым, Серебряковым по уездам и городам Симбирской черты? Но это значит оторваться от Волги, от стругов, и кто знает, как повернется его судьба в тамбовской или шацкой глухомани и много ли поведет он там за собой народу. Приходили к Степану добрые вести, что поднимали повсюду его атаманы и прелестники мужиков, но каждый из них воевал лишь в своем уезде.
Степан хорошо понимал, что мужик не казак и никуда он не пойдет с ним дальше уездного города, а если и пойдет, то вернется с полдороги в свои села и деревни готовиться к возке навоза на поля, к весенним полевым работам. Силен мужик своим миром, но прижмешь его, и миром же добьет челом, принесет свои вины, подставит спину под батоги и вновь будет гнуть шею на вотчинника, помещика, монастырь. Вот и здесь, под Симбирском, многие, постояв-постояв, расходились по родным углам или шли воевать поближе к своим селениям, шарпать своих хозяев, а что до Симбирска, то бог с ним, с Симбирском, установят они порядки в родном уезде, а другие крестьяне в своем — вот и хорошо будет, и спасибо Степану Тимофеевичу, что помог им совладать с притеснителями и кровопивцами.
Скоро вал, который возводили казаки вокруг кремля, совсем сровнялся с ним по высоте. С насыпи можно было видеть, как жил Малый город, а жил он строго и стройно. Повсюду у Милославского стояли караулы, и всегда ратные люди были наготове для обороны стены, стояли рядом котлы с кипящей смолой, лежали кучками камни, стояли шесты, чтобы отталкивать казацкие лестницы.
Приказал Разин взгромоздить пушки на вал и оттуда стрелять по кремлю, и еще приказал метать в город горящие дрова, дранку, солому, сено, хворост, чтобы спалить деревянные стены кремля, поджечь дома в городе, выкурить оттуда Милославского. Но воевода стоял насмерть, стрельцы тушили пожары, сами стреляли по валу, сбивая разинских людей, завешивали стены кремля мокрой парусиной, чтобы не горели они, сами поджигали всякими способами дрова, сложенные для заброса в крепость. Устроил Степан еще один решительный приступ Малого города. Но и его отбил Милославский.
Сидели теперь казаки по избам, грелись возле печек и вновь выходили к Малому городу. А тот скрипел, гнулся, но все еще стоял. Все чаще и чаще спрашивали казаки Степана о том, что будут они делать дальше — в Русь ли пойдут, за море ли снова или вернутся на Дон? Степан отвечал лишь одно: дайте срок, возьмем все города но черте, возьмем и Милославского и двинем всем войском под Казань, а оттуда прямым путем к Москве.
Часть IV
ВО ГЛАВЕ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
БИТЬ БОЯР И ВОЕВОД
Еще стоял Разин под Симбирском, а вести стали приходить с разных сторон, что один город сдается разинским посыльщикам за другим.
Максим Осипов прибирал к себе всю чернь Алатырского уезда. Было сначала с Максимом всего тридцать человек, а через несколько дней шли за ним сотни, а потом и тысячи здешних уездных людей. 16 сентября с тысячами крестьян подошел Осипов к Алатырю, с ходу взял острог и осадил воеводу Акинфея Бутурлина в рубленом городе, потом поджег и рубленый город. Погиб в огне воевода, все приказные дела были повстанцами порваны и сожжены, все долговые кабалы уничтожены, освободил всех Максим Осипов от налогов и поборов и в каждом селе, в каждой деревне и по городам Алатырского уезда ввел казацкий круг; выбрали крестьяне своих атайанов, раздуванили животы вотчинников, помещиков, приказных людей.
А потом шел Максим Осипов на Курмыш, Ядрин, Василь-город на Суре; встречали его луговая и нагорная черемиса, и мордва, и чуваши, открывали ему ворота курмышане и ядринцы. Бежали в Арзамас в великом страхе здешние помещики.
А в другие стороны по городам шли с победой иные разинские атаманы и есаулы. Василий Сибиряков взял Атемар и Саранск, и уже писал нижнеломовский воевода Андрей Пекин в Тамбовскую крепость воеводе Хитрово: «Поминай меня, убогого, и великому государю извести, чтоб указал в синодик написать с женою и детьми».
Все смешалось на Симбирской черте. Повсюду шли по дорогам крестьянско-казацкие отряды, города сидели в осаде, многие сдавались разинским людям. Воеводы пятились к Арзамасу, к Казани, утекали под мощные крепостные стены Тамбова.
Рушились помещиковы и вотчинниковы порядки во всем междуречье Оки и Волги, устанавливалась новая жизнь.
На Пензу, Шацк и Тамбов ушел Степанов приятель Миша Харитонов, и поднимались за ним по черте все уездные люди. Вскоре же Матвей Семенов взял Керенск, а Леонид Федоров — Кадом.
Собрал Федоров на соборной площади жителей города, прочитал память к ним, кадомцам, Степана Тимофеевича Разина. Тихо было на площади, и звучали небывалые слова, что велят им, кадомцам, служить царевичу Алексею Алексеевичу, патриарху Никону да ему, Степану Тимофеевичу, и за них, за всех, биться, не щадя своего живота. И говорил им всем Федоров волю, и отменял всякие крепости и тягости. И сколько собралось на площади черных людей, и все они вопили за батюшку Степана Тимофеевича. И началась в Кадоме новая жизнь.
А под Козьмодемьянск пришел разинский атаман Прокофий Иванов, и вел он за собой крестьян Алатырского, Ядринского, Курмышского, Нижегородского, Цывильского, Чебоксарского, Арзамасского и Козьмодемьянского уездов. И прибралось с ними тысяча человек русских и двенадцать тысяч тех же уездов черемисов и чувашей.
Город Козьмодемьянск взяли повстанцы приступом. Пошли с криком на город, окружили его со всех сторон, и городские жители сами открыли им ворота. Рванулись повстанцы вдоль улиц, побежали к воеводскому двору и в дома местных богатеев, и вели их местные жители — козьмодемьянцы. Воеводу Ивана Побединского и подьячего Василия Богданова прибили на месте, остальные разбежались кто куда, и их искали, и животы их дуванили. Они же, козьмодемьянцы, навели Прокофия Иванова с товарищами на городскую тюрьму. А вел их местный пристав — черемисин родом Мирон Мумарин. Сбили повстанцы замки с ворот, выпустили тюремных сидельцёв на волю, и был среди них Илюшка Иванов сын Долгополов.
Был Илюшка дворовым человеком боярина князя Юрия Буйносова-Ростовского, бежал от него, скитался по весям и градам, дошел до Разина, потом уже с Волги ушел от него по городам поднимать людей, бунтовал Илюшка в Козьмодемьянском уезде против властей, говорил дерзкие речи, ждал прихода батюшки Степана Тимофеевича Разина. Не миновать было Илюшке пытки и колеса, но вовремя подоспели уездные люди. Теперь же на кругу вновь говорил речи Илюшка — о воле и о праведном времени, звал избить всех мучителей и кровопийц народных; слушали его козьмодемьянцы, дивились на Илюшкину живучесть и злобу к врагам своим, кричали в его поддержку. Выбрали Илюшку атаманом. Но не остался он в городе, пожил несколько дней, а потом объявил козъмодемьянцам, что скучно ему здесь, тесно, а пойдет он дальше бить бояр, воевод и приказных людей на Ветлугу и на Галич.
Взял с собой Илюшка семьдесят охочих людей и ушел из города. А в городе остались посадский черный человек Иван Шуст и ямской охотник Замятенка Лаптев.
Пришел Илюшка на Ветлугу, разослал там свои прелестные письма и стал собирать людей. Шли к нему и русские, и мордва, и черемисы. Подошел со своими людьми и Мирон Мумарин. Поднял Мирон за собой всю луговую черемису. И двинулись вдоль по Ветлуге разинские атаманы Иванов и Мумарин, русский и черемисин, приходили в села и деревни и слушали сказки местных черных людей; по этим сказкам либо побивали, либо оставляли в живых помещиков, боярских приказных людей, давали всем простым людям волю, дуванили господское добро, распускали тюремных сидельцев.