ЖЕНОЙ НЕ ПРОЖИЛА И ГОДА.
ЧЕТЫРЕ ДНЯ И НОЧИ В МУКАХ ПРОЛЕЖАЛА
И РОДИЛА, САМА Ж УШЛА.
Некоторые надписи звучали более загадочно, но столь же выразительно.
РЕДЖИНАЛД ТАУНСЕНД
1856–1859
НАШ С ЯМОЧКОЙ МАЛЫШ
– А что это за камни? – спросил Билли.
– Ну, Цыпленок… – Как объяснить ребенку, что такое смерть? – Когда люди умирают, мы их хороним и ставим памятные камни с их именами. Эти камни помогают нам не забывать их.
– Здесь лежат люди? – изумился Билли.
– Только тела. – Я наклонилась и погладила его по спине. – Они ничего не чувствуют. То, что делает людей живыми, тем, кто они есть, уходит, когда они умирают.
– Куда уходит?
– Не знаю, милый. Разные люди представляют это по‑разному.
Билли задумался, потом спросил:
– Почему людям надо умирать?
– Просто так надо.
– А они возвращаются?
– Боюсь, что нет.
– Вы с папой тоже умрете?
Ох, мальчик мой.
– Еще не скоро.
– Я не хочу, чтобы вы умирали. – У него предательски задрожал подбородок.
– Эй, никто же не умирает. – Я крепко его обняла. – И Спайк не умрет.
– Хорошо. – Малыш потерся щекой о пушистую мордочку. – Я люблю Спайка.
– Знаю. Он будет с тобой всегда.
Билли прижался губами к мягкому уху Спайка и шепотом передал другу благую весть о его бессмертии.
Мы бродили по заброшенному кладбищу, пока не наткнулись на небольшое гранитное надгробие, увидев которое, я остановилась и удивленно моргнула.
АДЕЛА УИНФИЛД
1836–1858
ДОБРАЯ ДУША
Но как же так? Адела ведь не поехала с подругой в Индию – все ее письма пришли из Англии. И вскоре после отъезда Фелисити здесь началось восстание сипаев. Я осмотрела другие надгробия и, не найдя могилы Фелисити, вернулась к надгробию Аделы. Еще раз прочла надпись. Что могло заставить молодую женщину приехать в охваченную восстанием страну?
|
|
Глава 11
1854–1855
Отдали концы. «Камбрия» качнулась, отвалилась от пирса, и шумная толпа провожающих подалась вперед, увлекая с собой Аделу и Кейтлин, заглушая восторженными криками поющих миссионеров. Вскоре фигурки на пристани уменьшились, превратились в крошечные пятнышки, и босоногие ласкары в красных тюрбанах полезли по канатам, словно исполняя какой‑то цирковой номер.
Фелисити прошла в столовую и села на вращающийся стул. Неподалеку толстая айя укачивала ребенка. Фелисити подумала о Ясмин, расставание с которой так тяжело переживала когда‑то. Теперь, покидая Англию, она испытывала двойственные чувства, и сожаление из‑за разлуки с Аделой было лишь частью общего ощущения утраты. Ребенок на полу похлопывал айю ладошкой по пухлой щеке и играл золотыми кольцами в ее ушах. Тяжело ворочаясь, корабль уходил по реке в море.
В Гибралтаре, сидя в тряской коляске, Фелисити долго ехала по запутанному лабиринту обнесенных высокими стенами улочек, мимо испанского рынка, где все покупали финики и гранаты, потом прошлась по песчаному берегу у подножия серого массива Скалы. Она гуляла между розами и вербенами Садов Аламеды, пила крепкий черный кофе на бульваре. И там же отправила свое первое письмо.
Гибралтар, 1854
Милая Адела,
Моя соседка по каюте, мисс Стич, направляется в Индию, чтобы выйти замуж за военного, с которым когда‑то познакомилась. Она, в общем‑то, неплохая, если бы не ее непоколебимая нравственность и навязчивая аккуратность. Голосом умирающей она просит меня позаботиться о том, чтобы мои личные вещи находились всегда на моей половине каюты, и спрашивает, не могла бы я предоставлять ей каюту на один час каждое утро, дабы она могла посвятить этот час своим уединенным молитвам. Глядя на нее, начинаешь думать, что стоило бы предупредить жениха.
|
|
И конечно, тут весь Рыболовецкий Флот – озабоченные и не такие уж юные особы, представляющие себе песчаный берег, окаймленный кокосовыми пальмами и заполненный соответствующими пейзажу мужчинами. Бедняжки. Есть еще горячий молодой махараджа – совершенный красавец – с великолепным произношением, у него, по слухам, где‑то в самых недрах нашего корабля скрыта целая армия слуг, которые крахмалят ему воротнички и готовят его любимые блюда. «Рыбачки» удостаивают его разве что легким кивком. А вот мне кажется, что быть женой махараджи – его махарани – куда интереснее, чем прожить жизнь мемсаиб, как моя мать, которая тратит все силы на оборону от подступающей со всех сторон Индии.
Самая представительная пассажирка на нашем корабле – жена военного, бурра мем. Из всей здешней компании она замужем за офицером самого высокого звания. Жены офицеров более низкого ранга относятся к ней с большим почтением. Высокая, плотная, с завитыми волосами серо‑стального цвета и начальственной осанкой. Где бы она ни расположилась, вокруг нее сразу создается особое, напитанное священным трепетом пространство, а остальные жены офицеров кружат возле нее, словно придворные дамы вокруг королевы. И она, их повелительница, воспринимает это как должное.
|
|
Как‑то однажды в помещении перед ванной комнатой, где я стояла, ожидая своей очереди у двери, она стала так, чтобы оказаться впереди меня, рассчитывая на услужливое «После вас, мадам» с моей стороны. Но я ловко преградила ей дорогу, с милой улыбкой сделав шаг в сторону. Когда из ванной вышла женщина, я одарила бурра мем любезным кивком, проскользнула и закрыла дверь перед ее грозным и озадаченным лицом. Подобно Фанни, я посчитала это долгом перед собой, отчего освежающий душ стал намного приятнее.
Все говорит о том, что путешествие обещает быть занятным. Я снова напишу, когда мы будем в Александрии и Коломбо. Как мне не хватает тебя.
Твоя сестра в радости,
Фелисити
Александрия, 1854
Милая Адела!
Мне немного нездоровится. Тут есть группка лунатиков, обуреваемых желанием облагодетельствовать весь мир и раздающих советы людям, если те даже и не просят их. Себя они называют «бывалыми». Они‑то и посоветовали мне есть побольше мяса, дабы укрепить себя для путешествия, что я и выполнила, вопреки собственному внутреннему голосу. Глупо с моей стороны, но они умеют так убедительно все разъяснить, что всякому покажется, будто они знают, о чем говорят. В какой‑то момент мне сделалось настолько нехорошо – чему поспособствовала и невыносимая духота, – что я залегла в свой гамак в одной нижней сорочке, гадая, смогу сама сойти на берег в Калькутте или меня придется нести.
В путешествиях, подобных нашему, где главное – добраться от одного пункта до другого живым, есть лишь две достойные описания темы: люди на борту и погода. Я уже упоминала Рыболовецкий Флот, мисс Стич и бурра мем, но писать о погоде гораздо интереснее. Пассажиры могут повлиять лишь на наше душевное состояние, погода же способна и убить. Для этого у нее много способов, но, в сущности, все сводится вот к чему: ее слишком много или слишком мало. Мы испытали на себе как то, так и другое.
На прошлой неделе довелось пережить шторм, очень меня испугавший и потрясший. Он застал нас врасплох, когда после полудня все, кто еще не позеленел от морской болезни, прогуливались по палубе, радуясь возможности покинуть наши тесные каюты. Вначале море набухло, и по нему, неся чудные белые гребешки, прошла зыбь. Освежающе‑холодные брызги взметнулись до палубы. Небо постепенно потемнело, и пошел дождь. Многие из пассажиров заспешили вниз, а я раскрыла парасоль, зная, что от хлещущего косого дождя она не защитит, но желая насладиться ощущением освежающих струй на лице. Я была в тот миг свободной женщиной и могла стоять под дождем, если мне того хотелось.
Первый приступ страха охватил меня, когда волны стали расти, превращаясь в морских чудовищ, каждое из которых оказывалось больше предыдущего. Они закрыли практически все небо. Парасоль вырвалась у меня из рук, и я лишь наблюдала, как она, крутясь, унеслась в серую мглу дождя. Я забралась в огромную бухту каната и держалась за нее, пока наше судно взлетало по высоченной волне. Потом мы устремились вниз, и я пронзительно вскрикнула, наполовину от страха, наполовину от захватившего меня чувства какой‑то дикой радости. Палубный матрос, тянувший за собой толстый канат, увидел меня и проорал: «Вниз!» Я помедлила секунду, поражаясь мужеству человека, который снова и снова выходит в рейс, зная обо всех опасностях его. Матрос бросил на меня сердитый взгляд и снова что‑то прокричал, но голос его потонул в завывании ветра.
По пути вниз меня швыряло из стороны в сторону, так что все тело теперь в синяках. В каюте мисс Стич, с выпученными от страха глазами, пыталась завернуть края своего гамака, дабы укрыться в защитном коконе. После нескольких неудачных попыток и промахов мне удалось наконец вскарабкаться в свой гамак. И вот уже мы вдвоем раскачивались туда‑сюда, ударяясь сначала друг о дружку, а потом о стену. Дико грохочущее море не позволяло разговаривать, обрушиваясь на корабль так, словно пыталось сокрушить его. Я думала о том, не просочится ли ледяная вода сквозь стены, не начнет ли капать с потолка и до чего это должно быть ужасно – наблюдать, как капля за каплей проникает в твое убежище смерть. Или, может, море сжалится и единым потоком ворвется в дверь, поглотив всех нас разом.
Стараясь успокоиться, я напоминала себе, что сотни, если не тысячи англичанок прошли этот путь до меня, а потом, открыв мою тайную языческую душу, воззвала к Нептуну, прося о заступничестве. Когда все кончилось, я почувствовала, что морские боги приняли нас и отныне будут оберегать до конца путешествия. Побитая и дрожащая, но переполненная почти невыносимым ощущением жизни, я умыла лицо, втайне надеясь, что шторм еще придет.
Двумя неделями позже мы пострадали от другой крайности погоды – безветрия. Корабль замер на гладкой как стекло воде, паруса беспомощно обвисли в застывшем воздухе. Наши матросы, выполняя свою работу, нервно переглядывались. На пассажиров они смотрели так, словно это мы принесли несчастье. Мисс Стич молилась, «рыбачки» сидели тесными группками и перешептывались, а бурра мем свирепо взирала на небеса, словно требуя от них немедленно послать шквал ветра.
В пятую ночь полнейшего штиля я, засыпая, уже задавалась вопросом, не станет ли наша «Камбрия», а вместе с нею и все мы, еще одной загадкой, историей о таинственном исчезновении в морских просторах. Но на следующее утро я проснулась от знакомого покачивания гамака. Мы с мисс Стич обменялись осторожными улыбками и потянулись на палубу, дабы увидеть, как крепкий ветер наполняет паруса. Мы смеялись и хлопали в ладоши, и даже самые суровые палубные матросы присоединили свой голос к задорной песне, с которой их товарищи взялись за дело. Люди оставались в приподнятом настроении до тех пор, пока море не стало слишком беспокойным, и все, кроме «бывалых», вернулись в свои каюты – страдать в уединении.
Одним тихим вечером я, выйдя на палубу, увидела Александрию – яркую и оживленную, с переливавшимся огнями египетским базаром и доносившейся от игорных домов веселой музыкой. Увы, мне пришлось остаться на борту – поправить желудок ямайским имбирем. Думаю, я потеряла не меньше четырнадцати фунтов, и платье просто болталось на моих костях. Ох уж эти «бывалые»!
Далее нам предстоит сухопутное путешествие, к другому кораблю, который доставит нас в Калькутту. «Бывалые» рассказали о теплых водах Индийского океана, кишащих фантастическими тварями, – как мне представляется, это и есть двор самого морского царя Нептуна. Они описывали серебряных рыб, стремительно проносящихся по воздуху над самой водой, китов и резвых дельфинов, сопровождающих судно наподобие почетного эскорта. Мне уже не терпится увидеть это все своими глазами!
Это письмо я отошлю с «бывалыми», когда они соберутся на берег – выпить и развлечься. И почему только их не берет никакая зараза?
Твоя сестра в радости,
Фелисити
Калькутта, 1855
Милая Адела!
После почти трех месяцев, проведенных нами в море, появились морские чайки, указывающие на близость земли, и вот к закату стали видны деревни и кокосовые пальмы на берегах Цейлона. В Коломбо нас окружило множество лодок, с которых здесь продают кокосы и бананы. Наши матросы кричали: «Вы только посмотрите! Слетелись, как пчелы на горшок с медом!» Команда опускала корзины с монетами за борт, а потом поднимала их назад, полные тропических фруктов. Маленькие загорелые мальчишки ныряли за монетами, которые мы кидали за борт, а потом выныривали, зажав их в зубах.
Запахом Индии повеяло в воздухе, я стала оживать и вот уже тащу стулья, расставляю их для пожилых леди, подхватываю круглолицых белых малышей из рук их смуглых нянь и танцую с ними по палубе, напевая «Леди из Кемптауна». Тра‑ля‑ля…
Некоторое время спустя, после Мадраса, мы наконец проскользнули в широкое, бурое устье реки Хугли – ворота в Индию. Корабль замедлил ход и, вздрогнув, остановился. Нам сказали, что здесь мы останемся до утреннего прилива. В наступившей темноте мы прислушивались к журчанию реки и шуму тропического ветра, задувавшего со стороны джунглей. Я слышала рассказы о знаменитых зыбучих песках Хугли, затянувших в себя не один корабль. Странная мысль посетила меня – будто злобные духи, противостоящие британскому Раджу, таятся где‑то там, словно пауки в своей паутине, поджидая всякого британца, который подойдет слишком близко.
Но утренний прилив понес нас дальше, и мы в конце концов добрались до Калькутты. Яркая пестрая толпа на пристани приветствовала нас, несколько степенных европейцев в пробковых шлемах виднелись там и сям среди толпы, словно шампиньоны в поле экзотических цветов. В буйной, вибрирующей атмосфере Индии европейцы напоминают блеклые акварели. Мое сердце при первом же взгляде на эту пышную и бурно кипящую толпу как будто подпрыгнуло. Я вспомнила этот особый аромат, смесь специй, горящего коровьего навоза и гнили. Может быть, полюбить это дано лишь тому, кто для него рожден.
Стоило мне коснуться ногой земли, как колени мои подогнулись, будто я снова старалась сохранить равновесие на раскачивающейся палубе. Некоторое время меня еще пошатывало, я не могла сориентироваться, но потом мне удалось отыскать мать, которая ожидала с паланкином, чтобы отвезти домой. Я забралась внутрь, взмахнув юбками, у которых, лая и поскуливая, кружились желтые шелудивые собаки. Я и забыла, что в Индии полно бродячих псов, собак‑парий; хорошая охотничья собака здесь большая редкость.
Стоило мне устроиться в паланкине, как мать задернула занавески и пристегнула их внизу. Та Калькутта, в которой мне предстоит жить, устроена на английский манер, обособлена и величественна, в ней свои палладийские виллы, сады под сенью пальм и толпы домашней прислуги в тюрбанах. Я буду жить, укрывшись в этом воссозданном здесь уголке Англии, до тех пор, пока мы не сбежим от всего этого в горы. Так жаль, что здесь нет тебя.
Твоя сестра в радости,
Фелисити
Адела отложила письмо и посмотрела на Кейтлин:
– Как интересно, правда? Я написала в Калькутту, так что по приезде ее уже будут ожидать письма. Хотя, конечно, мне и писать особенно не о чем. У нас ведь ничего столь же чудесного не происходит.
– Чудесного? – Кейтлин подняла бровь. – По‑моему, это все так страшно.
– Пожалуй, да. И все же… – Адела вздохнула. – Думаю, уезжать легче, чем оставаться.
Кейтлин принялась раскладывать одежду хозяйки.
– Вам пора одеваться. Тот молодой джентльмен, которого ваша матушка пригласила на обед, скоро прибудет.
Адела посмотрела на платье в руках Кейтлин – из красновато‑коричневого шелка, с широкими, сужающимися книзу рукавами.
– Меня уже воротит от этого бессмысленного маскарада.
Кейтлин расстелила платье на кровати и положила рядом корсет с пластинами из китового уса.
– Поторопитесь, дорогуша. Есть вещи похуже обеда, даже если вы так не думаете. – Она поднесла к камину хлопчатобумажную сорочку и, подержав перед огнем, повернулась к Аделе: – Чем скорее мы вас оденем, тем раньше вы с этим покончите.
Адела опустилась на стул и скрестила руки на груди.
– Ты же знаешь, я всем им откажу и мы с тобой будем доживать вместе в каком‑нибудь затянутом паутиной домишке в Лондоне, старая дева со странностями и ее служанка‑ирландка. Я буду писать никому не нужные книжонки, и мы будем пить слабый чай и есть бланманже. Может, даже заведем кошек.
– Милая картина. – Кейтлин потрясла перед ней сорочкой. – Но одеться вам все‑таки придется.
– Да, знаю. – Адела выскользнула из платья и подняла руки.
– Не так уж все и плохо. – Кейтлин опустила ей на голову сорочку. – Закончите пудинг и вернетесь. Я буду ждать.
– Кейтлин, дорогая, ты моя радость.
– А вы – моя. – Служанка заботливо разгладила сорочку и, наклонившись, поцеловала Аделу в губы. Ни та ни другая не слышали, как повернулась дверная ручка.
– Ссссафисссстка! – Миссис Уинфилд застыла на пороге. Правая ее рука взлетела к щеке, левая метнулась к горлу.
Кейтлин вскрикнула. Адела инстинктивно прикрыла груди.
Лицо миссис Уинфилд исказила гримаса отвращения.
– Ссссафисссстка! – прошипела она, словно чиркнула спичкой.
Кейтлин закрыла ладонями лицо.
– Тварь! Убирайся! – Миссис Уинфилд проткнула воздух указующим перстом.
Кейтлин согнулась.
– Сейчас же! Немедленно покинь этот дом!
– Мама!
– Молчи! Глаза б мои на тебя не смотрели.
Кейтлин бочком выскользнула из комнаты, и миссис Уинфилд последовала за ней, осыпая оскорблениями. Адела шагнула к двери, но мать захлопнула ее и повернула ключ.
В тот вечер компанию гостю составили белые как мел родители, беспрестанно извинявшиеся за отсутствие занемогшей внезапно дочери. Молодой человек не стал задерживаться и ушел сразу же после пудинга.
Доктор Уинфилд промокнул салфеткой усы.
– Да, неловко получилось.
– О нем не думай. Что делать с ней?
Доктор Уинфилд потер в раздумье лоб.
– Думаю, положение может спасти Рыболовецкий Флот.
– Индия? Но, Альфред…
– Бога ради, это же противоестественно. – Он бросил салфетку на стол. – Самое лучшее – как можно быстрее выдать ее замуж. Нельзя позволить, чтобы эта… это отклонение стало для нее нормой. В Индии британских мужчин впятеро больше, чем женщин, и в поиске мужа нет ничего зазорного. Все организовано именно для того, чтобы замуж вышло как можно больше женщин. Адела будет среди этих женщин, познакомится с холостыми военными.
Миссис Уинфилд опустила глаза:
– И с женщинами тоже.
– Черт возьми, чего же ты хочешь? С женщинами она познакомится в любом случае. Но там по крайней мере не будет этой треклятой служанки. Распоряжаются там серьезные, замужние женщины, которые, как и все остальные, будут думать, что ей нужен муж‑британец. За ней присмотрят и шагу лишнего сделать не дадут. Рыболовецкий Флот, кстати, для этого и существует. – Потемнев от возмущения, он подался вперед: – Ты же не думаешь, что она свяжется с какой‑нибудь индианкой?
– Ну… – Миссис Уинфилд подняла голову и, увидев лицо мужа, прошептала: – Нет. Конечно, нет. – Она снова опустила глаза. – И все же, Альфред, отправлять девочку после всего лишь одного сезона? Люди подумают, что мы не очень‑то и старались.
– Так что ты предлагаешь? Взять другую служанку? Она и ее совратит. Наша дочь больна! – Мистер Уинфилд уставился на потолок, словно взывая к помощи свыше. – Кто знает, возможно, Индия выжжет эту… этот порок. К тому же в Индии молодой женщине и не остается ничего другого, кроме как идти замуж. Думаю, закончится тем, что она выскочит за какого‑нибудь военного, больше интересующегося лошадьми да сражениями, чем домашними утехами.
– Путь туда неблизкий, но я все‑таки должна побывать на ее свадьбе. – Миссис Уинфилд зацепилась взглядом за букет белых роз на столе. – Может быть, родит и успокоится.
Мистер Уинфилд раскурил сигару.
– Ты что же, намерен здесь курить?
– Пропахшие дымом шторы не самая серьезная наша проблема, – проворчал он.
– Да. – Она разгладила белую скатерть на столе. – Если Адела выйдет замуж в Индии, видеть ее мы будем нечасто.
– Тебя это сильно беспокоит?
Миссис Уинфилд ответила не сразу, а когда все же ответила, голос ее прозвучал тихо и печально:
– Не очень.
– Я так и думал. – Он раздраженно затянулся. – Сам все устрою.
Октябрь, 1855
Милая Фелисити!
Самое ужасное и самое чудесное из того, что могло случиться, случилось. Мама застала нас с Кэти в компрометирующей ситуации. Ты понимаешь меня? А если нет, то я скоро смогу все объяснить сама, потому что меня высылают в Индию с Рыболовецким Флотом! Отплываю незамедлительно.
Бедную Кэти выгнали, и мне даже не известно, куда она ушла. Но я оставила поварихе твой адрес в Калькутте на случай, если она вернется. Выплакавшись, я утерлась и написала Кэти самое лучшее рекомендательное письмо. Да еще вложила в конверт приличную сумму, все свои деньги, – невыносимо думать, что она сейчас в нужде. Все это я оставила поварихе, которая обещает сделать все от нее зависящее, чтобы Кэти получила письмо. Не представляю, что еще я могу для нее сделать.
Все так неожиданно, так радостно и грустно – я ловлю себя на том, что, оплакивая Кэти, вдруг начинаю улыбаться при мысли, что скоро встречусь с тобой. Слезы бегут по щекам, а на губах улыбка. Порой мне кажется, что я схожу с ума.
Мы все же будем вместе.
Твоя сестра в радости,
Адела
Глава 12
1947
Жизнь в Симле выстроена по вертикали – забирается все выше и выше по горным склонам. Подняться по широкой пешеходной улице под названием Молл означает одно из двух: либо вы едете меж двумя рядами сосен в легкой двуколке, либо вас волокут сразу три рикши: двое тянут, а один толкает. В первый раз подъем изрядно напугал Билли и даже немного меня – не отличающаяся чистотой тропа изобиловала коварными поворотами, – но по прошествии трех месяцев мы, соблазненные и плененные Индией, уже просто сидели, отклонившись на сорок пять градусов и не обращая внимания на лошадку, которая, выбиваясь из сил и норовя вырваться из сбруи, влекла нас по извилистой дороге.
Наверху я расплатилась с возницей и пересадила Билли со Спайком в его коляску‑машинку Молл, как всегда, кишел пешеходами, воздух пах пакорой, жарящейся в кокосовом масле над разложенным прямо на улице огнем. Узкие каменные ступеньки убегали в сторону, к туземному кварталу – скопищу освещаемых лишь свечами лачуг, палаток, храмов и мечетей. Уличные торговцы острым взглядом высматривали добычу, покупатели шумно торговались. Я поправила очки. На шее у меня висел на тонком кожаном ремешке фотоаппарат «Брауни», готовый сделать то, чего никому еще не удавалось, – «захватить» Индию. Мы смешались с толпой, с пылью, с шумом, с полихроматическим хаосом, и этот хаос так далеко унес меня от проблем, что я полюбила его. Полюбила!
С Молла открывался вид на раскинувшуюся внизу Симлу – дома, торговые палатки на склонах – и возвышающуюся на кряже церковь Христа с уткнувшимися в небо шпилями цвета сливочного масла. Мы миновали булочную «Кришна бейкерс», крошечную табачную лавку «Глория Пэлас» и повернули к церкви. Дорога шла все время вверх, так что к высокой арочной двери я доплелась едва живая, пыхтя и обливаясь потом.
– Ух ты, – сказал Билли. – Мы что, в церковь?
– Заглянем на минутку, милый.
Я потянула за железную ручку, но дверь не поддалась. На крыльцо, звеня болтающимися на лодыжках браслетами, поднялась женщина в сари абрикосового цвета. Я поклонилась. Ее волосы пахли кокосовым маслом.
– Церковь закрыта?
– Закрывается, мадам.
– На весь день?
Она помотала головой:
– Закрыто весь день, мадам. Приходить через два часа.
– Так она закрыта на весь день или откроется через два часа?
Женщина в сари снова помотала головой, но уже с некоторым раздражением:
– Закрыто весь день. Приходить через два часа.
– Ладно. – Я повернулась к сыну: – Веселей, Бо‑Бо. Похоже, в церковь мы уже не попадем. – Я кивнула женщине в сари, она в ответ сверкнула колечком на большом пальце ноги.
Мы подошли к домику священника, но дверь тоже оказалась закрыта. Я порылась в сумочке, нашла карандаш и написала записку на обратной стороне старого счета из магазина привозных товаров.
Достопочтенный отец Локк,
Я бы хотела в удобное для Вас время ознакомиться с церковными записями девятнадцатого века. Спасибо.
Эви Митчелл
Я сложила записку, подсунула под дверь и, развернув коляску, направилась к угловатому каменному зданию библиотеки рядом с церковью. Эта дверь была открыта, но внутри стояла гнетущая тишина. Деревянные половицы скрипели под ногами, полки стеллажей прогнулись под тяжестью пыльных, солидных на вид, старинных фолиантов.
– Здесь страшнее, чем в церкви, – прошептал Билли.
– Давай найдем тебе какую‑нибудь книжку. Мы быстро.
Я нашла книгу с цветными картинками, изображавшими правителей империи Великих Моголов, храмы с луковичными куполами и суровых воинов с грозно занесенными скимитарами. Пока Билли несмело переворачивал страницы, я отыскала историческую секцию, а там – внушительный том с многообещающим названием «Радж». Статью под заголовком «Сипаи» сопровождала иллюстрация – дерзкого вида молодой индиец в тюрбане с плюмажем, облегающих белых штанах и красном мундире с латунными пуговицами. Английская винтовка в его руках выглядела трофеем. Жуткая картинка на следующей странице изображала убитых и умирающих индийцев в обнесенном стеной дворе. Под стеной лежали десятки или даже сотни тел: мужчины с застывшими в ужасе глазами, женщины в окровавленных сари, дети. Подпись гласила: «Резня в Амритсаре». Объяснение нашлось на соседней странице. В 1919 году, когда тысячи индийцев собрались на праздник весны на площади Джаллианвала‑багх, британские солдаты, которыми командовал бригадный генерал Реджиналд Дайер, открыли по ним огонь. Политическое напряжение росло уже несколько недель, но никто не ожидал нападения на невооруженных людей. Дайер приказал своим людям стрелять туда, где толпа гуще, и они стреляли, пока не кончились патроны, выпустив четырнадцать сотен пуль. Бронемашины блокировали единственный выход, и люди пытались лезть через стены, становясь легкими мишенями. Спасаясь от пуль, некоторые прыгали в колодец – потом оттуда достали сто двадцать трупов. Численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Младшему из погибших было шесть недель.
Позднее Черчилль сказал: «Индийцы стояли так плотно, что одна пуля поражала троих или четверых; люди метались во все стороны… а потом им представили самый ужасный из всех спектаклей, показав мощь не знающей жалости цивилизации».
Суд признал Дайера виновным, но парламент пересмотрел это решение и снял с него все обвинения. Палата лордов провозгласила генерала «Спасителем Пенджаба». Газета «Морнинг пост» учредила фонд поддержки, собравший 26 000 фунтов стерлингов. На следующий год Ганди учредил движение «Уходите из Индии», и то было начало конца британского правления.
Под впечатлением от прочитанного я медленно закрыла книгу и вздрогнула, когда Билли потянул меня за руку:
– Мам, Спайк устал.
Перед глазами сама собой возникла картина – моего сына расстреливают в парке.
– Да, мой Персик, конечно. – Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выдать охвативших меня чувств. – А что, если мы заглянем на базар?
– Да! – Он вылетел за дверь, и я, оставив книгу на столе, вышла следом. Билли уже забрался в машинку и сунул Спайка между ног. – Базар в тыщу раз интересней этой книжки.
Я шла по Моллу, чувствуя себя совершенно разбитой. Картины бойни в Амритсаре стояли перед глазами, и как ни старалась я вытеснить их образами мирной жизни Симлы, холодный ужас не отступал: в моем воображении танк полз по улице, нацелив пулемет на нас с Билли. Как они могли? Как такое вообще возможно?
Звук барабана и трубы увлек Билли к свадебной процессии, и он возбужденно указывал мне на жениха, гарцующего впереди на белом коне в тюрбане, украшенном кусочками зеленого стекла. Меня же больше заинтересовала невеста, смущенно улыбавшаяся за прозрачными занавесками паланкина. Она была в красном свадебном сари, и золото свисало у нее из ушей и носа, обвивало шею, руки и лодыжки. Руки ее покрывали сделанные хной татуировки, отчего казалось, что она надела какие‑то кружевные оранжевые перчатки; орнамент из цветков и бабочек символизировал замысловатую паутину, соединяющую все живое, олицетворяющую радость и горе, взлеты и падения в общей судьбе мужчины и женщины.
– Это принц и принцесса? – спросил Билли.
Я кивнула:
– Сегодня – да.
Поравнявшись с нами, невеста отвела занавеску паланкина и посмотрела на меня, а я увидела ее лицо – юное, почти детское, с подведенными сурьмой глазами и пухлыми губами. Мне она показалась воплощением безмятежной любви, несмотря даже на замужество, устроенное, несомненно, по сговору родителей. Я собралась с силами, чтобы не поддаться нахлынувшей ностальгии по этому чистому, теплому чувству и пришедшему с ней легкому презрению к очевидной наивности. Почему мы так упрямо верим в невозможное? Эта юная пара прямо‑таки светилась верой в то, что теперь их мир достиг совершенства. Я вспомнила, как это было со мной, и горло сжала тягучая боль. Пришлось сглотнуть и отвернуться от сына, пряча подступившие слезы. Билли всегда замечал малейшие перемены в моем настроении, и мне хотелось по возможности оградить его от переживаний. Пусть, пока это возможно, наслаждается магией жизни, думала я, не желая вталкивать его в жестокий мир. Натянуто улыбнувшись, я потащила коляску в сторону, подальше от свадебной процессии.
– Красиво, да?
– Они будут жить во дворце, да, мам?
Скорее всего, в однокомнатной лачужке с земляным полом. Принцесса будет собирать коровьи лепешки, таскать хворост, носить на голове котелки с водой – и так до конца жизни. Половина ее детей умрет во младенчестве. А удалой принц станет, может быть, рикшей и будет, пока позволяет здоровье, таскать коляску. Или сделается крестьянином и попытается жить с земли, упрямой и неуступчивой, глядя, как умирают его дети, и моля богов ниспослать дождь.
– Нет, милый, не во дворце. Они обычные люди, но сегодня у них праздник.
Я не стала добавлять, что присущая индийцам устойчивость, способность приспосабливаться к обстоятельствам, наверно, поможет им выжить – в отличие от таких недотеп, как мы.
Резня в Амритсаре и картина свадебной процессии легли на сердце камнем. Идя по пыльным, немощеным улицам, я оглядывалась по сторонам, высматривала признаки беспорядков, сообщения о которых так обеспокоили Мартина. Двое мужчин на крыше преспокойно жевали пан, сплевывая на землю красную жижу; босоногий индиец в белой шапочке прошел мимо, щелкая семечки; маленькая девочка сидела на корточках, держа в руках белого кролика. Индия убаюкивала, навевала свой магический сон. Жизнь продолжалась.
Люди носили те же самые сари, дхоти, чадры, панджаби, дупатты, курты, ермолки и тюрбаны, что и их предки на протяжении веков, и сама улица, наверно, не очень изменилась с тех пор, как по ней ходили Адела и Фелисити. Я попыталась поместить сюда викторианские парасоли и корсеты и ощутила непрерывную, связующую нить времени. Картина получилась идентичная, исключая разве что нищих‑попрошаек, особенно детей.
Их было слишком много, истощенных маленьких оборванцев со спутанными волосами, тонкими, кожа да кости, ногами и протянутыми ручонками. Я не могла отвернуться от крошечных смуглых ладошек, жестких и цепких, как лапки, от изможденных сморщенных мордашек. Они показывали, что хотят есть, совали в рот грязные пальцы, из темных глаз кричало отчаяние. Дети не должны быть такими. Я знала, что, как только положу монетку на одну ладонь, ко мне тут же слетится целая стайка попрошаек, быстрых и проворных, как крысы. Многие были примерно одного с Билли возраста, некоторые даже младше. Они пытались потрогать мою одежду, словно я была святым, облеченным целительными силами, и я в какой‑то момент застыдилась своего богатства и беспомощности. Меня предупреждали – ничего не давать. «Даешь деньги, осложняешь проблему», – говаривал Джеймс Уокер.
Проблема заключалась в рабстве. Уокер рассказывал, что зачастую детей в рабство продают родственники, даже родители, которые не в состоянии прокормить их – пострадавших от землетрясения в Бихаре, оставшихся сиротами после войны в Пенджабе, беженцев из Западной Бенгалии, – и что выпрошенные деньги пойдут на покупку других детей. Тощие, грязные, беззащитные, они все же могли считать себя счастливчиками: попасть к хозяину означало остаться в живых.
Когда дети подрастали и уже не могли попрошайничать, их снова продавали – одних в услужение, других – заниматься проституцией. Все это я знала и усугублять проблему не хотела, но тех, кто не приносил определенную сумму, ждала порка. Выйти из этой ситуации победителем было невозможно, поэтому я всегда носила запас мелочи и давала каждому по одному пайсу – меньше пенни. Успокоить совесть помогало такое рассуждение: на покупку ребенка этих денег все равно не хватит, и, может быть, кого‑то не побьют сегодня за то, что он принес слишком мало. Билли не спрашивал, почему дети попрошайничают, но смотрел на них с серьезным выражением. Я поспешила увести его, а чтобы отвлечь, указала на астролога, сидевшего на деревянном стуле под высоким растрепанным зонтом. Билли даже щелкнул фотоаппаратом. Потом мы сфотографировали сапожника, делавшего сандалии из старых автомобильных покрышек. Вокруг разговаривали на хинди, урду, телугу, бенгальском и еще каких‑то языках, в результате получалась мешанина столь же непостижимая, как и сама культура. Я ловила видоискателем чайные палатки, забитые мешочками с ароматными листьями, – щелк; торговцев специями, стоявших за открытыми мешками с кумином, – щелк; окутанную редким дымком лавку с ладаном – щелк.
Однажды я отыскала здесь лавку особенно соблазнительных благовоний и с тех пор каждый раз останавливалась – вдохнуть аромат пачули, мирра, роз. Мне так хотелось купить заткнутый пробкой пузырек чего‑нибудь, унцию Индии – только для себя. Обычно я не пользовалась духами, но как чудесно было бы привезти в Чикаго что‑то особенное, чтобы в серый январский день поднести флакончик к носу и вспомнить. Но жить приходилось экономно, и я всегда точно знала – даже если Мартин этого не знал, – сколько денег в жестянке из‑под чая. Так и не овладев искусством торговаться, я довольствовалась тем, что фотографировала торговца вместе с его изящными бутылочками, улыбалась и шла дальше.
Мы подошли к прилавку, где старик с широким и плоским монголоидным лицом продавал тибетскую бирюзу, ловко перекидывая костяшки на счетах. Кожа у него напоминала дубленую шкуру, а отполированные камешки цвета морской волны были аккуратно вставлены в изящные сережки, искусно переплетенные ожерелья и широкие браслеты, и все это колыхалось вокруг него подобием шторы из бусинок. Увлекшись, я слишком поздно заметила Эдварда и Лидию, рывшихся в корзине с полудрагоценными камнями.
– Эви, дорогая!
Эдвард вежливо приложил пальцы к козырьку шлема.
– Решили, раз уж застряли здесь, заняться покупками.
– Чудесные камни.
Лидия провела ладонью по пестрой шторе из ожерелий.
– Вы когда‑нибудь видели нечто столь же вульгарное? – Она взяла камень размером с перепелиное яйцо, заговорщически улыбнулась и, наклонившись, добавила: – Но вот эти великолепны. Поторгуюсь, куплю по дешевке, а оправу сделаю в Лондоне.