И опять Человек потерял кумира, а взамен приобрел обновленные суеверия, которые, подобно вздымающейся волне, понесли его во мрак второго средневековья.
– Я много размышлял по этому поводу, – сказал отец Фланаган. – Мимо подобной темы не может пройти даже такой недостойный слуга церкви, как я. Все, что касается души человеческой, интересует Церковь и папу.
Как бы в признательность за искренность Блэйн слегка поклонился, однако с долей обиды заметил:
– Так, значит, вы пришли меня изучать. Вы пришли меня допрашивать.
– Я молил Бога, чтобы ты так не подумал, – печально произнес старый священник. – Видимо, у меня ничего не вышло. Я шел к тебе, надеясь, что ты сможешь помочь мне, а через меня – церкви. Ведь церкви, сын мой, тоже иногда нужна помощь. А ты – человек, умный человек – часть загадки, которую мы не можем разрешить. Я думал, ты мне в этом деле поможешь.
– Ну что ж, я согласен, – помолчав, ответил Блэйн. – Хотя и не думаю, что от этого будет какая‑то польза. Вы заодно со всем городом.
– Не совсем так, сын мой. Мы ни благословляем, ни осуждаем. Мы пока слишком мало знаем об этом.
– Я расскажу о себе, – сказал Блэйн, – если это вас интересует. Я путешественник. Путешествовать к звездам – моя работа. Я забираюсь в машину, собственно, даже не в машину, а в своеобразное символическое приспособление, которое позволяет мне высвободить разум, а может, даже подталкивает мой разум в нужном направлении. Она помогает ориентироваться… Нет, святой отец, обычными, простыми словами этого не объяснить, получается бессмыслица.
– Я без усилий слежу за твоим рассказом.
– Так насчет ориентации. Описать это языком слов невозможно. В науке принято объяснять языком математики, но это и не математика. Суть в том, что ты знаешь, куда тебе надо попасть, и там и оказываешься.
– Колдовство?
– Да нет же, черт побери, – простите, святой отец. Нет, это не колдовство. Стоит раз понять это, ощутить, и оно становится частью тебя, все оказывается легко и просто. Делать это так же естественно, как дышать, и так же просто, как падать со скользкого бревна. Представьте…
– Мне кажется, – перебил отец Фланаган, – не стоит останавливаться на технических деталях. Лучше скажи мне, каково это: быть на другой планете?
– Ничего особенного, – ответил Блэйн. – Обычно я чувствую себя так же, как, скажем, сейчас, когда я сижу и беседую с вами. Только поначалу – самые первые несколько раз – ты ощущаешь себя до непристойности обнаженным: один разум без тела…
– И разум твой бродит повсюду?
– Нет. Хоть это и возможно, конечно, но не бродит. Обычно стараешься не вылезать из механизма, который берешь с собой.
– Механизма?
– Записывающая аппаратура. Этот механизм собирает все данные и записывает их на пленку. Становится ясна вся картина полностью. Не только то, что видишь сам, – хотя ты, в принципе, скорее не видишь, а ощущаешь, – а все, абсолютно все, что только можно уловить. Теоретически, да и на практике тоже, машина собирает информацию, а разум служит только для ее интерпретации.
– И что же ты там видел?
– На это потребовалось бы больше времени, чем есть в моем или в вашем распоряжении, святой отец, – рассмеялся Блэйн.
– Но ничего такого, что есть на Земле?
– Редко, потому что планет типа Земли не так уж много. Среди общего числа, естественно. Но планеты земного типа вовсе не единственная наша цель. Мы можем бывать везде, где сможет функционировать машина, а она сконструирована так, что работает практически всюду…
– И даже в ядре какого‑нибудь солнца?
– Нет, машина бы там не выдержала. А разум, я думаю, смог бы. Но таких попыток еще не делалось. Конечно, насколько знаю я.
– А что ты ощущаешь? О чем думаешь?
– Я наблюдаю, – ответил Блэйн. – Для этого я и путешествую.
– А не кажешься ты себе господином всего мира? Не приходила ли тебе когда‑нибудь мысль, что Человек держит всю Вселенную в ладонях рук своих?
– Если вы говорите о грехе гордыни и тщеславия, то нет, никогда. Иногда чувствуешь восторг при мысли о том, куда забрался. Нередко тебя охватывает удивление, но чаще всего ты в растерянности. Все вновь и вновь напоминает о том, сколь ты незначителен. А иногда даже забываешь, что ты – человек. Просто комок жизни – в братстве со всем, что когда‑то существовало и когда‑либо будет существовать.
– А думаешь ли ты о Боге?
– Нет, – ответил Блэйн. – Такого не было.
– Плохо, – произнес отец Фланаган. – И это меня пугает. Быть где‑то в полном одиночестве…
– Святой отец, я ведь с самого начала объяснил, что не склонен исповедовать какую‑либо религию. Я сказал об этом откровенно.
Некоторое время они сидели, глядя друг на друга, разделенные пропастью непонимания. Как будто мы из разных миров, подумал Блэйн. Со взглядами, лежащими друг от друга на миллионы километров, и все же оба – люди.
– А ты не колдун?
Блэйн хотел засмеяться – смех уже стоял у него в горле, – но сдержался. Слишком много страха было в этом вопросе.
– Нет, святой отец, клянусь вам. Я не колдун. И не оборотень. И не…
Поднятием руки старик остановил его.
– Теперь мы квиты, – объявил он. – Я тоже сказал то, что тебе было неприятно слышать.
Он с усилием встал с койки и протянул руку со скрюченными артритом или какой‑то другой болезнью пальцами.
– Благодарю тебя, – сказал он. – Да поможет тебе Господь.
– А вы будете сегодня вечером?
– Сегодня вечером?
– Ну да, когда здешние горожане потащат меня вешать. Или тут принято сжигать у столба?
Лицо старика скривилось, как от удара.
– Ты не должен так думать. Не может…
– Но ведь они сожгли факторию. И хотели убить торговца, да не успели.
– Они не должны были этого делать, – сказал отец Фланаган. – Я говорил им об этом. Мне известно, что в этом принимали участие и люди из моей паствы. Правда, кроме них там были еще и многие другие. Но от моей паствы я этого не ожидал. Многие годы я читал им проповеди, чтобы отвратить их именно от такого шага.
Блэйн взял руку священника. Искалеченные пальцы ответили теплым, крепким рукопожатием.
– Наш шериф славный человек, – сказал отец Фланаган. – Он сделает все, что от него зависит. А я поговорю с людьми.
– Спасибо, святой отец.
– Ты боишься смерти, сын мой?
– Не знаю. Я всегда думал, что мне не будет страшно. Поживём – увидим.
– Ты должен обрести веру.
– Может быть. Если я когда‑нибудь ее найду. Помолитесь за меня.
– Бог с тобой. Я буду молиться весь день.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Блэйн стоял у окна и наблюдал, как в сумраке снова собиралась толпа – люди подходили не спеша, без шума, спокойно, почти с безразличием, как будто шли на школьный концерт, собрание фермеров или другое привычное, вполне безобидное мероприятие.
Из кабинета через коридор от него доносились шаги шерифа, и он подумал, знает ли шериф, – хотя наверняка знает, он достаточно долго прожил в этом городе, чтобы знать, – чего можно ожидать.
Блэйн стоял у окна, взявшись руками за металлические прутья решетки. Где‑то в неухоженных деревьях на тюремном дворе, перед тем как заснуть, устроившись поудобней на своей ветке, пела последнюю вечернюю песню птица.
Он стоял и смотрел, а в это время из своего убежища выполз Розовый и стал расти и расширяться, пока не заполнил его мозг.
– Я пришел к тебе, чтобы остаться, – сказал он. – Мне надоело прятаться. Теперь я знаю тебя. Я исследовал все углы и закоулки тебя и теперь знаю, что ты такое есть. А через тебя – мир, в котором ты живешь, мир, в котором живу я, поскольку это теперь и мой мир.
– Теперь без глупостей? – спросила та половина этого странного дуэта, которая продолжала оставаться Блэйном.
– Теперь без глупостей, – ответила другая половина. – Без воплей, без паники, без попыток выбраться или скрыться. Мне только непонятно, что такое смерть. Я не нашел объяснения понятию смерти, потому что прекращение жизни необъяснимо. Такое просто невозможно, хотя где‑то в глубине моей памяти есть смутные воспоминания о тех, с кем это, кажется, произошло.
Блэйн отошел от окна и, сев на койку, погрузился в воспоминания Розового. Однако воспоминания приходили издалека и из глубокого прошлого и были такими размытыми, нечеткими, что трудно было сказать, настоящие ли это воспоминания, или просто игра воображения.
Потому что он видел несметное количество планет, и сонмы различных народов, и множество незнакомых понятий, и беспорядочные обрывки знаний о Вселенной, сваленные в кучу из десяти миллиардов соломинок, из которых, как в той игре, практически невозможно вытащить одну соломинку, не потревожив остальных.
– Ну, как ты там? – спросил незаметно подошедший шериф.
Блэйн поднял голову:
– Да вроде бы ничего. Вот только что глядел на твоих приятелей на той стороне улицы.
– Не бойся, – хмыкнул шериф. – Их не хватит, чтобы даже перейти улицу. А если что, я выйду и поговорю с ними.
– А если они узнают, что я из «Фишхука»?
– Ну, этого‑то они не узнают.
– Священнику ты сказал.
– Это другое дело, – сказал шериф, – я должен был сказать священнику.
– А он никому не скажет?
– А зачем? – спросил шериф.
Блэйн промолчал, на такой вопрос обычно трудно ответить.
– Ты послал сообщение?
– Но не в «Фишхук». Одному приятелю, а он уже сообщит в «Фишхук».
– Не стоило тратить время, – сообщил Блэйн. – «Фишхук» знает, где я.
Они уже наверняка пустили своих ищеек, и те взяли след много часов тому назад. У него был всего один шанс скрыться от них – двигаться как можно быстрее и никому не попадаться на глаза.
Вполне вероятно, что они сегодня вечером уже будут в городе, подумал он. И в этом его надежда, потому что «Фишхук» вряд ли допустит, чтобы здешняя банда с ним разделалась.
Блэйн поднялся с койки и подошел к окну.
– Вы можете уже выходить, – объявил он шерифу. – Они перешли улицу.
Да, конечно, им надо торопиться. Они должны успеть сделать свое дело, пока не стало совсем темно. Потому что, когда придет настоящая, черная ночь, нужно быть в своем уютном домике с закрытыми на все замки и засовы дверями, запертыми окнами и опущенными шторами. И кабалистическими знаками, охраняющими все входы‑выходы. Потому что тогда, и только тогда, можно чувствовать себя в безопасности от жутких сил, притаившихся в темноте: от оборотней и банши, от вампиров, гоблинов, эльфов.
Шериф повернулся, прошел по коридору к себе в кабинет. Звякнул металл вынимаемого из пирамиды ружья. Глухо лязгнул затвор: шериф дослал в ствол патрон.
Толпа наплывала как темная, колышащаяся волна и, кроме шарканья ног, не издавала ни единого звука.
Блэйн завороженно наблюдал за ней, как будто все это происходило не с ним, как будто это не имело к нему ни малейшего отношения. «Как странно, – подумал он, – ведь я же знаю, что толпа идет за мной».
Но это неважно, смерти же нет. Смерть бессмысленна, и о ней не стоит думать. Это вопиющая расточительность, с которой нельзя мириться.
А кто же это говорил?
– Эй, – позвал он существо, которое было уже не существом, а частью его самого, – это твоя идея. Это ты не можешь поверить в смерть.
А это истина, в которую не верить нельзя. Смерть – это реальность, она присутствует постоянно, и под ее присмотром проходит краткое существование всего живого.
Смерть есть, и она близко – слишком близко, чтоб позволить себе роскошь отрицать ее. Она притаилась в ропоте толпы перед зданием, толпы, которая уже перестала шаркать ногами и, собравшись перед входом, спорила с шерифом. Толпы не было видно, но гулко разносился голос шерифа, призывающего всех разойтись и отправляться по домам.
– Все, что вы здесь можете получить, – кричал шериф, – это полное брюхо свинца!
Толпа кричала ему в ответ, снова шумел шериф, и так продолжалось довольно долго. А Блэйн стоял у решетки, и страх постепенно охватывал его, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, подобно приливу, поднимаясь по жилам.
Наконец шериф вошел в здание. И за ним трое – злые и испуганные, однако их страх был надежно спрятан за целеустремленным и угрюмым выражением лиц.
Пройдя через кабинет в коридор, шериф остановился у камеры. Ружье безвольно болталось у него в руке. Трое мужчин стояли рядом с ним.
Стараясь не показать свою растерянность, он посмотрел на Блэйна.
– Мне очень жаль, Блэйн, – сказал он, – но я не могу. Эти люди – мои друзья. Я с ними вырос. Я не могу в них стрелять.
– Конечно, не можешь, – ответил Блэйн, – трус, жалкий трус.
– А ну давай ключи! – рявкнул один из тройки. – Пора его выводить.
– Ключи на гвозде за дверью, – сказал шериф.
Он поглядел на Блэйна.
– Я ничего не могу поделать, – сказал он.
– Можешь пойти и застрелиться, – посоветовал Блэйн. – Усиленно рекомендую.
Вернулся человек с ключом, и шериф отошел в сторону.
– У меня есть одно условие, – обратился Блэйн к отпирающему дверь. – Я выйду отсюда сам.
– Ха! – усмехнулся тот.
– Я сказал, что выйду сам. Я не дам себя тащить.
– Ты выйдешь так, как нам будет удобно, – прорычал человек.
– Это же мелочь, – вмешался шериф. – Какая вам разница.
Мужчина распахнул дверь камеры:
– Ну ладно, выходи.
Блэйн вышел в коридор. Двое мужчин встали по бокам, один сзади. Никто к нему не прикоснулся. Тот, у кого были ключи, швырнул их на пол. Звук их падения наполнил коридор неприятным звоном.
«Вот оно, – подумал Блэйн. – Невероятно, но это все происходит со мной».
– Пошел вперед, парапсих проклятый! – идущий сзади пихнул его в спину.
– Ты хотел идти сам, – сказал другой. – Покажи, как ты умеешь ходить.
Блэйн пошел твердо и уверенно, сосредоточиваясь на каждом шаге, чтоб не споткнуться. Он не должен споткнуться, он не должен допустить ничего, что могло бы его унизить.
Еще жива надежда, сказал он себе. Еще есть шанс, что прибыл кто‑нибудь из «Фишхука» и ждет, чтобы похитить его. Или Гарриет нашла помощь и возвращается, или уже вернулась. Хотя маловероятно, подумал он. Прошло не так много времени, и она не знает, насколько опасно положение.
Блэйн твердо прошагал через кабинет шерифа и спустился к выходу, неотступно сопровождаемый тремя горожанами.
Кто‑то с насмешливой вежливостью распахнул перед ним дверь на улицу.
Охваченный ужасом, Блэйн на секунду замешкался: как только он выйдет за дверь и окажется перед ожидающей толпой, надежд уже не останется.
– Вперед, грязный ублюдок! – рявкнул идущий сзади. – Тебя там ждут.
Упершись рукой Блэйну между лопаток, он толкнул его. Чуть не упав, Блэйн перескочил через несколько ступенек, затем выровнялся и снова пошел спокойным шагом.
И вот он уже переходит порог, и вот он перед толпой!
Животный крик вырвался из толпы – крик, в котором смешались ненависть и ужас, крик, подобный вою стаи волков, взявших кровавый след, похожий на рев тигра, уставшего поджидать добычу, было в этом звуке и что‑то от стона загнанного в угол, затравленного охотниками зверя.
А ведь они, со странной беспристрастностью подумал Блэйн, и есть затравленные звери – люди, убегающие от погони. В них и ужас, и ненависть, и зависть непосвященных, в них обида оставшихся за бортом, в них нетерпимость и ограниченность отказывающихся понять – арьергард старого порядка, удерживающий узкий проход от наступающих из будущего.
Сзади кто‑то толкнул его, и он полетел вниз по скользким каменным ступеням. Поскользнувшись, он упал и покатился, и толпа набросилась на него. Множество рук схватило его, раздирая пальцами мышцы, множество ртов дышало ему в лицо, обдавая горячим зловонным дыханием.
Затем те же руки поставили его на ноги и стали пихать в разные стороны. Кто‑то ударил в живот, еще кто‑то – по лицу. Сквозь рев толпы прорезался вопль: «А ну‑ка, парапсих вонючий, телепортируй себя! Всего‑то навсего! Просто телепортируй себя!»
И это была самая уместная шутка, потому что никто не умел себя телепортировать. Были левитаторы, которые могли летать подобно птицам; другие, как Блэйн, могли телепортировать небольшие предметы; третьи, и Блэйн тоже, умели телепортировать свой разум за тысячи световых лет, но только с помощью хитроумных машин. А настоящая самотелепортация, мгновенный перенос тела из одного места в другое, встречалась исключительно редко.
Толпа, подхватив шутку, скандировала: «Телепортируй, телепортируй, телепортируй себя, грязный, вонючий парапсих!» Толпа смеялась, радуясь собственному остроумию, самодовольно веселилась, осыпая свою жертву градом насмешек. И ни на минуту не переставала перемежать шутки с пинками и ударами.
Теплая струйка бежала у Блэйна по подбородку, губа отекла и распухла, а во рту чувствовался солоноватый привкус. Болел живот, и саднили ребра, а десятки рук и ног продолжали наносить удар за ударом.
Снова чей‑то раскатистый голос прорвался через шум: «А ну, хватит! Отойдите от него!»
Толпа отхлынула, но не расступилась, и Блэйн, стоя в центре человеческого кольца, повсюду видел горящие в последних слабых лучах заходящего солнца крысиные глаза, выступившую на губах пену; ненависть, поднимаясь со всех сторон, катилась на него, как запах потных тел.
Кольцо разорвалось, и в середину вышли двое мужчин – один маленький и суетливый, скорее всего счетовод или приказчик, другой – детина с физиономией, на которой будто черти горох молотили. На плече у здоровяка висела свернутая в кольцо веревка, а в руке он держал ее конец, искусно завязанный в аккуратную удавку.
Оба остановились перед Блэйном, и маленький повернулся лицом к толпе.
– Джентльмены, – произнес он голосом, которому позавидовал бы любой распорядитель похорон, – мы должны вести себя достойно и соблюдать приличия. Ничего против этого человека мы не имеем, мы протестуем против той мерзкой системы, которую он представляет.
– Всыпь им, приятель! – с энтузиазмом выкрикнул кто‑то из задних рядов толпы.
Человек с голосом распорядителя похорон поднял вверх руку, призывая к тишине.
– То, что мы должны сделать, – елейным тоном продолжал он, – наш горький и печальный долг. Но это долг, поэтому исполним его в подобающей манере.
– Верно, – снова заорал энтузиаст, – пора кончать с этим! Вздернем проклятого ублюдка!
Здоровяк подошел к Блэйну вплотную и медленно, почти бережно надел на него петлю так, что она легла Блэйну на плечи. Затем осторожно затянул узел на шее.
Веревка была совсем новая и колючая и жгла, как раскаленное докрасна железо. Оцепенение, в котором находился Блэйн, прошло и схлынуло, оставив его стоять холодным, опустошенным и обнаженным на пороге вечности.
Пока все это происходило, он не переставал подсознательно цепляться за уверенность, что такое невозможно, что он так умереть не может; с другими такое могло случиться и случалось, но не с Шепардом Блэйном.
А сейчас его от смерти отделяли считанные минуты: орудие смерти уже на месте. Эти люди – люди, которых он не знает, которых он никогда не знал, хотят забрать у него жизнь.
Он попробовал поднять руки, чтобы сорвать с себя веревку, но не смог ими даже пошевелить. Он сглотнул – появлялось чувство медленного и болезненного удушья.
А его еще не начали вешать!
Холод его опустошенного «я» становился все сильнее, его бил озноб всепоглощающего страха – страха, который охватил его и держал, не давая пошевелиться и замораживая тем временем заживо. Казалось, кровь перестала течь по жилам, тело исчезло, а в мозгу громоздятся друг на друга глыбы льда, и череп вот‑вот не выдержит и лопнет.
Откуда‑то из глубины сознания всплыла мысль о том, что он уже не человек, а просто испуганное животное. Окоченевшее, слишком гордое, чтобы ронять слезы, скованное ужасом, удерживающееся от крика только потому, что отказали язык и горло.
Но если он не мог крикнуть вслух, он закричал внутри себя. Этот крик рос и рос, тщетно пытаясь найти выход. Еще мгновение, понял Блэйн, и если выход не будет найден, этот страшный безмолвный крик разорвет его на части.
На какую‑то долю секунды все померкло, растворилось, и Блэйн вдруг оказался один, и ему больше не было холодно.
Он стоял на посыпанной кирпичной крошкой старой аллее, ведущей к зданию суда, веревка все еще висела у него на шее, но на площади перед судом не было ни одного человека.
Кроме него, в городе вообще никого не было!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сумерки немного рассеялись, стало светлей. Стояла невообразимая тишина.
Не было травы.
Не было деревьев.
Не было людей и даже намека на их присутствие.
Газон, или то, что раньше было газоном, обнаженной полосой тянулся к асфальтовой улице. На газоне не было ни травинки, только земля и галька. Ни мертвой, ни сухой, вообще никакой травы. Как будто травы вообще никогда не было. Как будто даже понятия такого, как трава, никогда не существовало.
С веревкой, все еще свисающей с шеи, Блэйн огляделся вокруг. И всюду была та же картина. В последних отблесках дня застыло здание суда. Вдоль тротуара на пустынной и спокойной улице стояли автомобили. Ряды магазинов слепо глядели прозрачными витринами.
На углу за парикмахерской, одинокое и мертвое, торчало единственное дерево.
Ни одного человека. Ни птиц, ни щебета. Ни собак. Ни кошек. Ни даже жужжания насекомых. Может быть, подумал Блэйн, не осталось ни единой бактерии или микроба.
Осторожно, как будто боясь разрушить заклинание, Блэйн поднес руки к горлу и ослабил узел. Стащив петлю с головы, Блэйн швырнул веревку на землю и стал осторожно массировать шею. Кожу еще покалывало – в ней застряли оторвавшиеся волокна.
Блэйн попробовал сделать шаг и обнаружил, что в состоянии ходить, хотя тело и саднило от побоев. Выйдя на середину улицы, Блэйн посмотрел вперед и назад. Нигде никого не было видно.
Солнце только‑только село, еще не наступила темнота, а это значит, сказал он себе, что он вернулся немного назад во времени.
Блэйн замер посреди улицы, ошеломленный пришедшей мыслью. Как же он сразу не догадался? Ведь все ясно. Нет никаких сомнений в том, что именно он совершил. Хотя, видимо, подумал Блэйн, он сделал это не сознательным усилием, а скорее инстинктивно, как будто в минуту опасности сработал условный рефлекс.
Произошло нечто невероятное, чего он сам никогда не смог бы сделать, а минуту назад мог поклясться, что такое невозможно. Подобного никогда еще не совершал ни один человек, и ни один человек даже не помышлял бы об этом.
Он совершил путешествие во времени. Он ушел в прошлое на полчаса назад.
Несомненно, это было выше его человеческих возможностей, но не выше возможностей инопланетного существа. Как человек, он не мог обладать подобным инстинктом. Такая способность выходила за пределы даже паранормальных возможностей. Да, сомнения не было: ему удалось пройти сквозь это время только посредством, или с помощью инопланетного разума.
Но этот разум, похоже, оставил его; с ним его больше не было. Блэйн поискал его, попробовал позвать – никто не ответил.
Блэйн повернулся и пошел на север, стараясь держаться середины улицы, пересекающей этот город‑призрак из прошлого.
Кладбище прошлого, подумал он. Все только мертвое: голые камни, кирпичи, безжизненные глина и доски.
А куда подевалась жизнь?
Почему прошлое должно быть мертвым?
И что стало с тем разумом, который он получил в обмен от существа на другой планете?
Он снова поискал его, но не нашел, однако обнаружил его следы: крохотные грязные отпечатки ног, протянувшиеся через мозг; он нашел обрывки и мусор, оставшиеся за ним, – непонятные, хаотичные воспоминания, клочки бессвязных, ни на что не похожих знаний, плавающих подобно обломкам в пене прибоя.
Блэйн не нашел существо, но понял, куда оно делось, – ответ пришел сам собой. Разум существа не исчезал, не уходил. Напротив, он стал его частью. В горниле страха и ужаса, в химической реакции опасности родился тот психологический фактор, который спаял два разума воедино.
Деловая часть улицы перешла в кварталы ветхих жилых домов, и впереди уже виднелась окраина городка – того самого городка, который всего полчаса назад (или полчаса вперед?) так страстно хотел убить его.
Блэйн на минуту остановился, оглянулся и, увидев куполообразную крышу здания суда, вспомнил, что все его имущество осталось там, под замком в столе у шерифа. Некоторое время Блэйн размышлял, не вернуться ли ему. Остаться без цента, с совсем пустыми карманами было ужасно.
А потом, если вернуться, можно угнать машину. Если не будет ключей в замке зажигания, он сумеет замкнуть провода. Надо было раньше сообразить, упрекнул он себя. Машины там стояли, как будто ожидая, чтоб их угнали.
Блэйн двинулся в обратную сторону, но, сделав два шага, остановился и пошел назад.
Он не смел вернуться. Он бежал оттуда, и ни машины, ни деньги – ничто не могло теперь заставить его вернуться в город.
Становилось все темнее. Он шел на север, решив пройти какое‑то расстояние – не бегом, а быстрым, широким, свободным шагом, который незаметно съедает дорогу.
Блэйн миновал окраины и оказался среди полей, и здесь чувство одиночества и безжизненности стало еще сильнее. Среди мертвых тополей бежал ручей, неровными рядами выстроились колья призрачных оград – но земля была абсолютно обнаженной, без единого листа или травинки. А в шуме ветра, проносящегося над пустырем, слышались рыдания.
Темнота сгустилась. Пятнистое лицо луны – зеркало с растрескавшимся и почерневшим зеркальным слоем – отбрасывало бледный свет на пустынную землю.
Он подошел к дощатому мостику, переброшенному через небольшой ручеек, и остановился, чтобы передохнуть и оглядеться. Ничто не двигалось, никто не шел за ним следом. Городок остался в нескольких милях позади, а на пригорке за ручьем стояла полуразвалившаяся заброшенная ферма – амбар, больше похожий на курятник, несколько перекосившихся пристроек и сам дом.
Блэйн глубоко вздохнул, и даже воздух показался ему мертвым. У этого воздуха не было ни запаха, ни вкуса.
Блэйн вытянул руку, чтобы взяться за перила моста, и рука, дойдя до деревянного поручня, вошла в него и прошла насквозь, как будто там ничего не было. Не было перил. Не было самого моста.
Блэйн попробовал еще раз. «Ведь я мог ошибиться, – сказал он себе, – мог не довести руку до перил или вообразить, что рука прошла сквозь дерево. Лунный свет обманчив».
На этот раз он действовал крайне внимательно.
Его рука вновь прошла сквозь перила.
Он отступил несколько шагов от моста, который если бы и не был опасен, то все же требовал особой осторожности. Мост не был реальностью, это был или плод воображения, или галлюцинация; призрак, вставший поперек дороги. «Если бы я ступил на него, – подумал Блэйн, – или решил пройти по нему, то упал бы в воду».
А мертвые деревья, колья заборов – тоже галлюцинация?
Вдруг он замер как вкопанный, пораженный неожиданно пришедшей мыслью: а что, если все галлюцинация? Какое‑то время Блэйн стоял, не шевелясь и едва дыша, в страхе, что от малейшего движения может рассыпаться в прах этот хрупкий и нереальный мир, превратиться в бесконечное ничто.
Однако земля под ногами была, или по крайней мере казалась, вполне твердой. Блэйн топнул ногой, и земля не провалилась под ним. Он осторожно опустился на колени и, широко разведя руки, стал ощупывать землю, чтобы убедиться в ее прочности.
Какой идиотизм, рассердился сам на себя Блэйн, ведь он уже прошел по этой дороге, и она выдержала его шаги, он не провалился.
И все равно здесь ни в чем нельзя было быть уверенным; похоже, в этом месте не существует никаких правил. Или существуют, но такие, до которых надо доходить самому, типа: «Дороги реальны, а мосты – нет».
Хотя нет, совсем не то. Все должно как‑то объясняться. И объяснение должно быть связано с тем фактом, что в этом мире нет жизни.
Это был мир прошлого, мертвого прошлого; в нем существовали только трупы – и даже не сами трупы, а только их тени. И мертвые деревья, и колья оград, и мосты, и дома на пригорке – все это всего лишь тени. Тут не найти жизни; жизнь ушла вперед. Жизнь расположена в одной‑единственной точке времени и движется по мере того, как идет время, вместе с ним. А значит, подумал Блэйн, человечество может распрощаться с мечтой попасть в прошлое и жить, думать, видеть, разговаривать вместе с теми, кто давно уже обратился в пыль. Не существует живого прошлого, а человечество прошлого может жить лишь в записях и памяти. Единственная реальность, в которой возможна жизнь, – это настоящее, и жизнь идет рядом с ним, не отставая, а там, где она уже прошла, все ее следы тщательно уничтожаются.
Вероятно, что‑то – скажем, Земля – может существовать во всех точках времени сразу, практически вечно сохраняя свою материальность. И умершее – умершее и сделанное искусственно – остается в прошлом подобно призракам. Заборы с натянутой на них проволокой, сухие деревья, строения фермы и мост – все это лишь тени настоящего, удерживавшиеся в прошлом. Удерживавшиеся, скорее всего, не по своей воле: просто они не могут двигаться, поскольку лишены жизни. Это длинные, длинные тени, вытянутые сквозь время и прикованные ко времени.