Юрий Визбор. Завтрак с видом на Эльбрус

Повесть Пятница простиралась до самого горизонта. За пятницей следовала всяостальная жизнь за вычетом предварительно прожитых сорока лет. Эта сумма неочень бодрила. Второй развод. Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтомквартиры, долгое время после этого говорила: "Это было до ремонта" или "Этобыло уже после ремонта. Теперь все, что я проживу дальше, будет обозначатьсясловами "это уже было после второго развода". В кабинете у Короля быловсегда темновато, поэтому здесь вечно горела старомодная настольная лампа изчерного эбонита, под которой в стеклянной ребристой пепельнице дымиласьотложенная им сигарета. Король читал мое заявление, а я рассматривал тонкиефиолетовые туманы, поднимавшиеся от сигареты прямо к огню лампы. Вообще-то Король не очень любил меня. Началось это давным-давно, когда он написал свою первую брошюру, которую в процессе писания торжественно называлповестушками. "Повестушку одну кропаю, братцы, за-шил-ся!" Обнародовал онсвое произведение уже в изданном виде. Брошюра называлась не то "Орлята,смелые ребята", не то наоборот, в смысле "Ребята, юные орлята". Как-то послелетучки он вытащил из своего портфеля целую кипу огненно-красных брошюр, где над орлятами гордо летела его собственная фамилия: по огненному в черныхдымах небу было написано "А. Сумароков". Заглядывая в титульные листы, накоторых уже заранее дома были им написаны разные добрые слова, он одарилсвоим новорожденным всех, не обойдя никого. Подарил брошюру даже машинистке Марине - стиляге и дикой, совершенно фантастической врунихе. Когда она говорила: "Здравствуйте, меня зовут Марина", можно было ничуть несомневаться, что одно из четырех слов было враньем. Конечно, мне не следовало смеяться над своим заведующим отделом,журналист может все простить, кроме намека на бездарность. Черт меня дернултогда сказать при всех: "Переплет неважнецкий". "Да,- встрепенулся Король, -я добивался глянцевого картона, но все это делается у них на инобазе.Безобразие! Такого пустяка не могут освоить!" "Безобразие, - согласился я,-большие произведения должны сохраняться на века!" Король понял. Я уж и не рад был, что ляпнул, потом и крутился, даже домойему звонил, отмечая несомненные достоинства "повести", но дело было сделано.Король мне этого не простил. Впрочем, когда в одной из газет появилась.хвалебная рецензия на его брошюру, он положил эту вырезку под стекло своегостола и часто цитировал ее, вызывающе глядя в мою сторону. Юмор в нем, хотьи дремучий, проживал. Когда я подал заявление об уходе, Король дважды довольно тупо прочиталего, потом снял очки и большой мясистой ладонью помял глаза, как быраздумывая, что выбрать из вихря вариантов, проносившихся в голове. Из этоговихря он выбирал обычно почему-то самые банальные варианты. - Что я могу сказать? - начал он, и я знал, что ему сказать и вправдусовершенно нечего. - Это большое легкомыслие. Больше ничего. Ты можешьсказать что-нибудь более внятное, кроме "по собственному желанию"? Ну не мог же я объяснить ему всех причин... Это и вправду былолегкомыслием. - Мне надоело, - ответил я, - быть пересказчиком событий. Я хочу сам этисобытия делать. - Чем ты будешь заниматься? - Сменю профессию, Король. - На кого? - На кому - сказал я,- так по-русски будет правильней. - Ну ладно, на какую профессию? - Стану озером. Буду лежать и отражать облака. - Может, тебе нужно немного передохнуть? Давай мы покрутимся без тебя.Могу попробовать достать путевку через наш Союз в Варну. - Я и сам могу достать- такую путевку через наш с тобой Союз. - Ну так что же? - Я все решил. Мне сорок лет, жизнь к излету. - Тебе вот именно что сорок лет! - возмущенно сказал Король, новозмутившись этим фактом, он вывода из него так и не сделал. Я знал, что этот разговор - последний. Шеф был в Америке, а его замШиловский был настолько стар и равнодушен ко всему и не интересовался ничем, кроме методов лечения каменно-почечной болезни, что мог бы утвердить мне зарплату большую, чем у него самого. Шеф - другое дело. Он был из наших. Да и в редакции не решалось ни одного важного дела, чтобы шеф, как бымимоходом, не поставил бы меня в известность или как бы попутно не выяснилбы моего мнения, которое он вскоре выдаст за свое. А может быть, наши мненияпросто совпадали. Не знаю. Да и неважно теперь все это. Я твердо знал, что, чего бы это мне ни стоило, я возьму лыжи, уеду в горыбез всяких телефонных звонков, писем, обрызганных слезами, и рыданий вподъездах. В Москве шли февральские снега. Еще не успев добраться доповерхности Садового кольца, они темнели на спуске и ложились под радиаторыторпедным катеров, которые плыли плотной толпой, поднимая по обеим сторонам волны грязно-коричневой смеси воды и снега. Работали стеклоочистители.Водители напряженно смотрели вперед. Забрызгивало задние стекла. Прыгалиогни светофоров. Низкое темное небо висело над салатовыми стадами такси.Чей-то добрый голос мягко просил на пол-Москвы: "56-66, возьмите вправо". Отснегов было темно по-осеннему, и днем во многих домах горели огни... Вредакции пахло листами со свежей версткой, старым кофейником нашим ибутербродами с сыром. Король сказал: - Старик, ну в случае чего... если материально... я тебя буду печататьвсегда. Мы с ним работали восемь лет. Все-таки восемь лет никуда из жизни неспишешь... - В случае чего, если материально, я приемщиком бутылок пойду. Говорят, уних роскошная жизнь. - Нет, старик, я серьезно. Король был старше меня на пять лет. Иногда мне мучительно хотелосьподружиться с ним. Временами я его просто любил. Однажды мы с ним шли поГамбургу. Дисциплинированные жители этого города терпеливо ждали наперекрестке зеленого свете. Улица была небольшая, и машин не было. Однаковсе стояли и ждали. Картина, которая заставила бы заплакать любогомосковского инспектора. - Нет, - вдруг сказал Король, - я им не простил. Он сказал это совершенно без злости. Я его хлопнул по плечу, и мы пошлидальше. Восемь лет я отчаянно воевал с ним, клял свою судьбу, что она доставиламне такого тупого начальника. Я множество раз корил себя за то, что в своевремя отказался возглавить отдел и остался спецкором. Правда, это давало мневозможность ездить, писать и кататься на лыжах. Другого мне и не нужно было.Все правильно. Мы простились с Королем, и впервые за восемь лет он сделал попытку меняобнять, чего я совершенно не выношу....Я позвонил один раз, всего один раз. - Алло, - сказала она таким мягким и ласковым голосом, с такой улыбкой инежностью, что только от одной мысли, что все это теперь адресовано не мне,я помолодел. - Здравствуй, это Павел. - Аа, - деревянно откликнулась она. - Я звоню тебе вот по какому поводу: у меня в субботу собираются всенаши, и я котел бы, чтобы ты присутствовала. В противном случае я долженвсем что-то объяснять. - Ну и объясни. - Этого мне бы и не хотелось. Есть ряд обстоятельств... - Ты всегда был рабом обстоятельств. О, это была ее излюбленная манера - перевести разговор из мира простойлогики в сферу возвышенных, но сомнительных выводов, необязательных и ничего не значащих. Она часто, например, говорила: "Мудрый побеждает неохотно", имея в виду то ли себя под "мудрым", то ли меня, побеждавшего с охотой.Впрочем, истина никогда не интересовала ее. Ее интересовало только одно -победа, итог. В самом крайнем и либеральном случае ее интересовало еесобственное мнение об истине. К самому же предмету в его реальном значенииона была совершенно равнодушна. Более того, чем больше он не походил на то,каким ему надлежало, по ее мнению, быть, тем большей неприязни онподвергался. - Я тебя люблю, - сказал я. - Это пройдет, - ответила она и положила трубку. Я поплелся в свою квартиру, пустую и холодную, как тюрьма Некоторое времяя стоял в подъезде, рассматривая надпись на стене, появившуюся несколькодней назад. Толстым фломастером было написано: "Мне 18 лет. Боже, какстрашно!"...Ровно через двадцать четыре часа я стоял у гостиницы "Чегет" в горахКавказа. Луна всходила из-за пика Андырчи. Перевалившиеся через гребеньоблака, освещенные луной, были белы, как приведения. Над переваломЧипер-Азау то и дело открывался из-за облаков фонарь Венеры, окруженныйсветлым ореолом. На небольшой высоте над горами быстро и молча прошелискусственный спутник. Ветер бродил по верхушкам сосен, шумела река. Вприроде был полный порядок. Она никому не изменяла, но и никого не любила. Для того чтобы увидеть звезды, с каждым годом все дальше и дальше надоуезжать от дома... Иногда мне представлялось - я это ощущал с поразительной ясностью, - чтоуехало мое поколение на самой последней ножке воинского эшелона. Состав -смешанный. Перед паровозом ФД на открытой платформе с песком - зенитныеорудия. Теплушки. Пассажирские вагоны с деревянными ступеньками. Странныежелезные заслонки у окна - наверно, для того, чтобы пассажирам, кто из оконвыглядывает, ветер дорожный и дым паровозный в глаза не попадали. Подпотолком вагона - свеча за стеклышком, лавки деревянные блестят, шинелямиотполированные. Накурено. Солдаты, бабы, гармошки, бинты, карманыгимнастерок булавкой заколоты. Огонь добывается, как при Иване Калитекресалом по куску булыжника. Кипяток на станциях. Танки под брезентом. Ввагонах пели на мотив "Роза мунде": В дорогу, в дорогу, осталось нам немного Носить свои петлички, погоны и лычки. Ну что же, ну что же, кто пожил в нашей коже, Тот не захочет снова надеть ее опять. Последний вагон в эшелоне - детский. Деревянные кинжалы. Звезды ГероевСоветского Союза, вырезанные из жестянок американской тушенки. Довоенныеучебники в офицерских планшетах. В гнезда для карандашей ввиду их полногоотсутствия вставлены тополиные прутики. В нашем вагоне пели: Старушка на спеша Дорогу перешла. Ее остановил милиционер... Мы держали в тонких руках жидкие школьные винегреты и смотрели науходящую дорогу. За нашим последним вагоном клубилась пыль - то снеговая, тоиюльская, рельсы летели назад. Наши армии, наши личные армии шли на запад, ипо вечерам мы подбирали горячие пыжи, падавшие на улицы, озаряемые вспышками салютов. В кинотеатрах шла "Серенада Солнечной долины", и английские эсминцы под звуки "Типперэри" входили в Североморск, который тогда еще назывался Ваенга. Наш поезд летел к неведомому пока еще дню победы, к счастливой-пресчастливой жизни после этого дня. Господи, ну прошло же это, прошло! Почему же все это так крепко сидит вомне? Почему, уезжая из Москвы, ну хотя бы на электричке - на север, на западили юг, я чувствую, что через сорок километров пути наш электропоездпопадает на территорию "тысячелетнего рейха"? Почему с нескрываемымсентиментальным умилением и чуть ли не со слезами я смотрю на школьников,стоящих в почетном карауле у вечного огня? Каким дорогим мне кажется это!Как я рад думать, что они хоть немножко соединены во времени с нами, чтонация наша продолжается, не забыв ничего - ни хорошего, ни плохого - изтого, что было с нами?...Впервые я попал в горы через семь лет после окончания войны. В горахне было ни отелей, ни дорог, ни канатных дорог, ни фирмы "Интурист".Последние иностранцы, посетившие Кавказ, были егеря знаменитой дивизии"Эдельвейс", герои сражений в Норвегии и на Кипре, альпинисты и горнолыжники высокой выучки, прекрасно научившиеся убивать в горах. Горы не скрывают ничего. На перевалах и гребнях Кавказа они ничего не прятали от нас: ни сгнивших кухонь "Мета", ни автоматов "Шмайсер", ни солдатских черепов в ржавых касках. Написано в песне: "...ведь это наши горы, они помогут нам!"Да, это были наши горы, любимые и желанные, белые и синие. Они были Родиной, частью нашего дома, его верхним этажом, крышей, куда мы поднимались, чтобы постоять на свежем ветру, осмотреть просторы и увидеть с высоты то, что трудно увидеть с равнины, - синие гребни на горизонте, море за холмами, себя на крутизне земного шара. Но помощи от них не ожидалось. Они равнодушно подставляли бока своихизумрудных альпийских лугов, гребни и вершины, перевалы и снежники - равнообеим воюющим сторонам. Они равно мели метелями обе армии, они равно сушили их дымящиеся шинели у костров. Нет, они не помогали нам. Мы помогали им. Я шел от гостиницы "Чегет" по белой, лунной дороге, пересекая тонкие тенивысоких сосен. Мимо парами и группами проходили туристы и лыжники,приехавшие сюда отдыхать. Для многих из них горы были просто зимнимкурортом. Как Сочи. Местом, где стоят отели, крутятся канатные дороги, снуютавтобусы с надписью "Интурист". Ни разу не побывав в горах, моя бывшая женауверенно говорила: "Горы? Горы - это то место, где изменяют женам, пьютплохую водку и ломают ноги". Ну что ж, в этом цинизме была своя правда. Но вэтих горах я не водился. На следующий день я получил свое отделение. Я сменил профессию. Горнымилыжами я занимался давно. Теперь я стал профессиональным тренером. Наверно, только после тридцати лет я стал проникаться мыслью, что самоестрашное в жизни - это потерянное время. Иногда я буквально физическичувствовал, как сквозь меня течет поток совершенно пустого, ничем незаполненного времени. Это - терзало меня. Я чувствовал себя водоносом,несущим воду в пустыне. Ведро течет, и драгоценные капли отмечают мой путь,мгновенно испаряясь на горячих камнях. И самому мне эта вода не впрок, инапоить некого. Я смутно подозревал, что не может это ведро бытьбесконечным, что вон там, за выжженными солнцем плоскогорьями, я как раз ипочувствую жажду. Но ведро течет, и нет никаких сил остановить потерю. Лариса имела и на этот счет свои соображения. Ее тревожило и угнеталоуходящее время. Она с яростью исследователя и фанатика отмечала крохотныеследы времени на своем лице, на своем теле. Ее приводила в ярость сама мысльо том, что когда-то пройдет красота, легкость, свежесть. Как-то я ей сказал:"Брось, все имеет свои основы во времени. Каждый возраст прекрасен. Акрасота - что с нее? Красота - не более чем система распределения жировыхтканей под кожей". Она, конечно, сочла, что я оскорбил ее, и мы поругались.Никакие ветры не могли сбить мою красавицу с верного курса. "Паша, нужножить так, будто сегодняшний день - последний день твоей жизни!" Да-да, этоочень умно, думал я. Я даже пытался следовать этой доктрине. Только потом японял, сто такой образ жизни приводил к катастрофической, стопроцентнойпотере времени. Этот способ общеизвестен. Он называется - суета. Нет, надо жить так, будто у тебя впереди вечность. Надо затевать великие,долговременные дела. Ничтожество суеты, материальных приобретений и потерь,обсуждений того, что существует независимо от обсуждений, леность головногомозга, отвыкшего от интеллектуальной гимнастики, - все это удлиняет тяжестьжизни, растягивает ее унылую протяженность. Жизнь легка у тем, кто живеттяжестью больших начинаний... Лиля Розонова, умирая в больнице, написала: Как медленно течет мой день, Как быстро жизнь моя несется... - Любовью, а главное, болтовней о любви человечество занимается потому,что ему нечего делать. Так сказал мне Барабаш уже во вторую минуту нашего знакомства. - И занимается этим, заметьте, Павел Александрович, та частьчеловечества, которая не способна сообразить, что красота восторгающих еезакатов - всего лишь небольшое математическое уравнение, составнымивеличинами в которое входят угол склонения солнца над горизонтом, количествопылинок на один кубический сантиметр атмосферы, степень нагрева поверхностиземли, дымка, рефракция и ее явления. Ах, закат, ах, восход, ах, небо, ах,любовь! Истратили на все эти глупости духовные силы огромной мощности. Чегодостигли? Ничего. Физики и лирики? Тоже глупость. Возьмем ли мы с собой вкосмос ветку сирени? Чепуха. Кому вообще в голову могла прийти такая мысль?В мире существуют прочные константы физики, химии, биологии, геохимии,космологии, наконец, математики. Когда мы не можем объяснить те или иныеявления, мы прибегаем к поэзии. В натуре человека есть свойство делать вид,что он все знает. И как только мы встречали нечто неизвестное, необъяснимое,так тут же прибегали поэты со своими бессмысленными словами и начинали намобъяснять физический мир. Ученый из неясного делает ясное. Поэт и из ясногоумудряется сделать неясное. И потом - эта совершенно безответственнаяметафорическая связь слов, ничего не означающая. "Лужок, как изумруд"."Изумруд, как весенний лужок". Так что же, как кто? Неясно. Пушкин в этомсмысле хоть и поэт был, но пытался наладить прямые связи. "Прозрачный лесвдали чернеет - он и вправду просто чернеет и все. Ничего больше. "И речкаподо льдом блестит". Не как шелк или парча, а просто блестит. Заметили? Барабаш со злостью ввертывал винты в только что просверленные дрельюотверстия на грузовой площадке лыжи, Его круглая лысина уже успела по-детскипорозоветь от солнца. Он ходил без шапочки, очевидно считая, что раз приехалв горы, то должен на сто процентов использовать их физические качества,которые он наверняка смог бы выразить "небольшим математическим уравнением": разряженность воздуха, его чистота, интенсивность ультрафиолетового излучения, бессоляную воду. Я еще не знал, как он относится к такой особенности гор, как обилие молодых девушек. Под моим строгим взглядом он нажимал худой, жилистой рукой на отвертку, и злость его была ощутима почти физически. - То же самое и с любовью, - продолжал он, - напридумывали бог знает что!Обыкновенная статистическая вариация встреча двух индивидуумов - возведена втакие недосягаемые сферы, что только диву даешься. Ну разве мало-мальскисерьезный человек может утверждать, что в восемнадцать лет он встретилодну-единственную на всю жизнь из всего населения земного шара? И встретилее тогда, когда в этом появилась естественная биологическая потребность? Чтоза чушь? Я не поклонник западных брачных бюро, но в них есть здоровый иполезный цинизм. Есть показатели группы крови, резус-фактор, генетическиеособенности, склонности характера - это в конце концов и определяет будущуюжизнь супругов. Я, естественно, опускаю материальную сторону дела. - Дайте-ка я доверну, - сказал я, взял у него отвертку и навалился навинт. Барабаш мне становился неприятен. - Вы согласны со мной? - не унимался он. Я пожал плечами. - Я уважаю чужие взгляды даже в том случае если их не разделяю.Разумеется, если дело идет об истинных убеждениях. - Значит, вы молчите? - Можно сказать и так. Но заметьте - я не считаю нужным обращатького-нибудь в свою веру. Я - не миссионер. - Почему? - Потому что вера - это интимное качество души. Я понимаю, что васворотит от слова "душа" - ее ведь невозможно выразить с помощью "небольшогоматематического уравнения". Барабаш с возрастающим интересом смотрел на меня. Внезапно я понял: он изтех людей, которые несказанно радуются, найдя достойного оппонента, ибонескончаемая цель жизни подобных типов - спор, спор на любую тему, любымисредствами, в любом состоянии. Цель - спор. Итог неважен. Барабаш, улыбаясь,закурил. - Дайте-ка другую пару лыж, - сказал я. У меня не было желания сотрясатьи дальше воздух бессмысленными рассуждениями. - И все же - сказал Барабаш - что вы думаете о том что я сказал? - Насчет любви? По-моему, это чепуха. - Но, говоря тек, вы навязываете мне свое мнение, вы антимиссионер? - Я просто отвечаю на ваш вопрос. Не более. Дайте ботинки. Он подал ботинки, и я стал размечать место для постановки крепления."Да,- подумал я, - с этим теоретиком у меня будет немало вопросов приобучении его". Барабаш понял, что я не хочу дальше продолжать этот спор, ноне сдавался. - Я не понимаю, - почти выкрикнул он, - вы все твердите "любовь, любовь",будто в этих словак заключен какой-то магический смысл! Любовь - бред.Пустота. Обозначение нуля. Он мог сейчас заявить, что любовь - это свойство тепловозов. Он могсейчас заявить все что угодно, потому что спор кончался, и Барабаш ужезадыхался без словесной борьбы. - Сергей Николаевич, - сказал я, - не тратьте на меня душевный пыл. Гдедрель? Он подал дрель. Обиделся. Любопытно, кто его бросил? Не похож ли я нанего? Я посмотрел - был он жилист, крепок, подвижен, лыс. Наверняка бегаетпо утрам, ходит в бассейн. Однокомнатная кооперативная квартира. Стеллаж скнигами. Тахта. Дешевый телевизор. Портрет Хемингуэя. Нет, этот Хемингуэя неповесит. Скорее - папа Эйнштейн. Таблетки от бессонницы. Лаборантка, котораяприходит раз в неделю, без надежды на что-нибудь постоянное. Он любит спатьодин и всегда отправляет ее домой ночью. Она едет в последнем поезде метро,усталая, несчастная и, прислонясь к стеклу раздвижных дверей, плачет.Проповедует ли он ей свои великие истины относительно любви? Наверняка.Огонь электрокамина мил тому, кто не грелся у костра. Господи, зачем я так? Он лучше. Он просто несчастен. Похож ли я на негоюДа, похож. Но я не проповедник. В этом мое преимущество. Мне захотелосьсказать ему что-нибудь хорошее. Я взял головку крепления. - Сергей Николаевич, правда, оригинальная конструкция? Вы, как инженер,должны оценить. Барабаш недовольно повертел в руках головку "Маркер". - Оцениваю на три с плюсом. А вообще, я не инженер. Я - теоретик. Обиделся. На этом и закончился теоретический спор о любви двух неудачников. Подбетонным потолком горели голые лампочки. Лыжи стояли в пирамидах, каквинтовки. Мы работали в холодном лыжехранилище. Что делают сейчас нашиженщины? С кем они? Где? Дрель уныло визжала, проходя сквозь лыжу, минуя слои металла, эпоксиднойсмолы, дерева. Я - тренер на турбазе. Ужасно. Как ни странно, но я испытывал чувство какого-то неуловимогоудовольствия, раздумывая о своих горестях. Сознание покинутости, одиночестванастолько глубоко сидело во мне, что было просто стыдно говорить с людьми.Мне казалось, что они очень ясно видят все, что происходило и произошло сомной. Во всех подробностях. Любая тема была для меня неприятна. Любые словазадевали. Я относил к себе даже дорожные знаки. Знак "только прямо и налево"тонко намекал на ее измену. Нечего и говорить, что знаменитый "кирпич" -"проезд запрещен" - прямо издевался надо мной. Иногда - совершенно по-глупому - меня прорывало, как плотину, и я начинализлагать малознакомым людям такие подробности своей жизни и недавней любви, что ужасался сам. Но, в общем, я держался. Я старался контролировать свои слова, движения,жесты, 'взгляды, смех. Я курил так, будто у меня впереди были две жизни. Яотчаянно боролся с совершенно бессердечной, безжалостной стихией.Постоянным, не знающим никаких перерывов напряжением я, как плотина, держал напор этой стихии, имя которой - я сам. Меньше всего мне импонировал дырявый плащ неудачника, однако я почему-то не спешил сбрасывать его со своих плеч. В его мрачной и неизвестной мне доселе тяжести был какой-то интерес, что ли... Барабаш был первым, с кем я познакомился из своего отделения. Наследующее утро я увидел и остальных своих новичков. После полубессонной ночи в самолете, суеты в аэропорту Минводы, после двухсоткилометровой дороги по равнине и Баксанскому ущелью, после первого в их жизни воздуха высокогорья все они были дряблые, как осенние мухи. Они щурились от безумного белого света, заливавшего окна комнаты. Я пожимал их вялые руки, называя свою фамилию. Я хотел получить группу "катальщиков", лыжников, которые хоть раз были в горах, но мне дали новичков. Ну, я не обиделся. Мои новички сверхвнимательно слушали меня, будто страшились пропуститькакое-то магическое слово, которое даст им ключ к быстрому и ловкому катаниюна горных лыжах. Я говорил, вставляя в свою речь всякие умные слова -"философия движения", "мышечная радость". Наверняка, для них эти формулы неимели никакого смысла. На самом же деле я не гарцевал перед строем, анаоборот - пытался как можно проще рассказать своим новичкам, что горныелыжи как занятие являются одним из наиболее высокоорганизованныхдвигательных комплексов. Все нажитое человеком - его скелетом, его механикой, его мускулами,двигательные рефлексы, закрепленные за миллионы лет, - все это протестуетпротив основных движений горнолыжника. Если легкая атлетика являетсяпродолжением естественных движений, то горные лыжи - конструирование новойсистемы перемещения человека в ограниченном весьма определеннымитребованиями пространстве. Горные лыжи пополняли механику человекаспособностью вырабатывать новые двигательные рефлексы. Сегодня я лечу побугристому снежному склону и мои ноги, бедра, корпус, руки проделываютдвижения в быстрой и ловкой последовательности. И мне кажется странным, чтоэтот комплекс техники никогда раньше никому не приходил в голову. Я многораз перечитывал рассказ Э. Хемингуэя. "Кросс на снегу", в котором онописывает два древних горнолыжных поворота - телемарк и христианию. Сегодняэта техника - понятая высоко рука с палкой, выставленная далеко вперед насогнутом колене нижняя по склону лыжа - кажется смешной, да и уж вряд ликто-нибудь сможет сегодня показать классический телемарк. Австрийскаятехника параллельного ведения лыж, выработанная в послевоенные годы, сталанадежным фундаментом спуска с гор любой крутизны, рельефа, любого снега.Впоследствии французы изобрели свою технику. Конечно, всего этого я не говорил своим новичкам. Пухлые, вялые,встревоженные, они сидели передо мной. Я должен осчастливить их. Онинаучатся преодолевать страх одного мига, когда лыжи в повороте на секундуоказываются направленными строго вниз по склону и кажется, что, не сделайвот сейчас чего-то быстрого, судорожного, и полетишь ты на этихпластмассовых штуковинах прямо в пропасть. Но эта маленькая прямая всеголишь часть дуги-поворота. В тот день, когда мои новички ощутят это, к нимпридет волнующее чувство преодоленного страха. В конце концов,- самыебольшие радости внутри нас. Я улыбнулся и осмотрел свое отделение. Впереди всех сидел, естественно, мой замечательный оппонент в вопросахлюбви и дружбы теоретик Барабаш. Он настороженно-скептически слушал все, что я говорил, явно намечая темы, по которым вступит со мной в широкуюдискуссию. Рядом с ним напряженно сидели два молодых человека, успевшихсбегать на нарзанный источник, что легко определялось по двум бутылкамиз-под шампанского, висевшим у каждого из них на шее на белых бечевках.Впоследствии эти молодые люди получат прозвище "реактивщики", но не столькоза свою профессию, сколько за страсть к скорости, явно не соответствовавшуюих технике. Сзади "реактивщиков" достойно расположились супруги А. и С.Уваровы. Кажется, они ошиблись адресом. Супруга вообще явилась при белой, вкружевах кофточке. Жалко. Такие обычно ездят отдыхать на, как онивыражаются, "Кавминводы". Может, местком что-то перепутал? Разберемся.Далее, Костецкая Елена Владимировна, двадцати шести на вид лет, редактортелевидения. Я бы добавил в анкете - хороша собой. Уверенный и печальный.взгляд. Далее - Куканова Галина, Внешторгбанк. Бойкий глаз, средняякурносость. Курит уже с утра. Далее - Пугачев Вячеслав Иванович, научныйсотрудник. Респектабельный молодой человек, уверенные жесты. Привычновынимает зажигалку "Ронсон", не глядя прикуривает, твердо поднося сигарету ктому месту, где должен находиться кончик огня определенной длины. Красив. Вот и все мое войско. После вступительной лекции задавали обычные вопросы, порой смешные.Барабаш молчал. И правильно. Тяжелая артиллерия не участвует в местныхстычках. Слава Пугачев внимательнейшим образом выслушал все вопросы и ответы и, без запинки назвав меня по имени-отчеству, спросил: - Павел Александрович, вы, как наш инструктор, можете ли датьстопроцентную гарантию, что с нами здесь ничего неприятного не случится? Меня прямо-таки поразила эта наглость. - На этот вопрос, - сказал я, - легче всего ответить таким образом: да, ягарантирую это, если вы будете совершенно точно выполнять мои требования. Иэто будет правда на 98 процентов. 2 процента - на неопределенность. - Например? Мне нравилось, как он говорил - твердо, уверенно. - Например, если вы сегодня напьетесь в баре и оступитесь на ступеньке. - Это очень тонко, - заметил Слава Пугачев, - но я хотел бы, ПавелАлександрович, получить ясный ответ. - Вы боитесь сломать ногу? Руку? Голову? - Да, я опасаюсь этого. Я нахожусь в таких обстоятельствах, что не имеюна это право. Господи, да что же за обстоятельства такие у него в НИИ шиннойпромышленности? Его что, на парашюте. будут сбрасывать на заводы "Данлоп",чтобы выведать им секреты? На обеих девушек заявление об особыхобстоятельствах произвело впечатление. Галя из Внешторгбанка даже ногу наногу переложила. - Я могу вам вот что сказать: несколько лет назад у меня, был новичок,который занимался на склоне в шортах, но и в танковом шлеме. Были оченьжаркие дни, и он сильно мучился. Он очень боялся ударить голову. В последнийдень занятий он сломал ногу. Когда я вел его на акье вниз, он судовольствием, как мне показалось, содрал с головы этот танковый шлем ивыбросил его. - Он огорчился, что защищал не то место? Ах, как можно было с этим Славой расправиться, опираясь на неловкосказанную фразу! Но я решил не делать этого. - Я думаю, - ответил я, - что он огорчился потому, что весь отпуск вместотого, чтобы радоваться солнцу и горам, он пытался ощутить радость оттого,что с ним пока ничего не случилось. Я встал, чтобы окончить этот разговор. Все пошли переодеваться и получатьлыжи. К моему удивлению, супруги Уваровы тоже отправились на склон. Налестнице ко мне пытался прицепиться Барабаш - относительно процентнойвероятности того или иного случая, но я выскользнул из его сетей, сказал,что цифры я взял наугад и заранее согласен на любую его трактовку. Чаще всего вспоминалась мне в эти дни моя дочь, моя маленькая Танюшка...Мы с ней садились в наш троллейбус N23 Людей было мало. Я усаживал ее уокна, довольный тем, что она будет глазеть через стекло на улицу, и тем, чтоя буду ограждать ее от людей, проходящих по троллейбусу. Я испытывалострейшее желание быть рядом с этим маленьким человеком каждую секунду егожизни. Я без колебаний смог бы отдать свою жизнь за ее. Мы ехали с ней поПушкинской, наш троллейбус катился среди машин и людей, и я был совершенносчастлив. Я видел ее желтую цыплячью шапочку, связанную ее матерью иподшитую для защиты от ветра изнутри шелком. Я видел розовый кусочекТанюшкиной щеки, соломинки ее волос, выбивавшиеся из-под шапочки. Иногда она поворачивалась ко мне и говорила: "Па, давай прочитаем!" "Давай", - отвечаля и, тонко подталкивая ребенка к чтению, говорил: "Начинай". "А-пэ-тэ-ка", -читала она и вопросительно смотрела на меня. Правильно ли? В принципе было правильно. Иногда ее вопросы поражали меня. Я не мог себе представить, что под этойцыплячьей шапочкой кружатся другие мысли, кроме кукольно-домашних. Однажды, проснувшись, она спросила меня: "Па, если я спрячусь под кровать, бомба меня не убьют?" Помню, я не сообразил сразу, что ей ответить, и молчал. Я был в отчаянии и ужасе, что такая мысль вообще может прийти в голову ребенку. Я сказал ей: "Мася, в твоей жизни не будет никаких бомб". - "А я умру!" "Нет,ты никогда не умрешь. Ты будешь жить очень счастливо". (Когда Танюшка ивправду умирала от седьмой пневмонии за месяц, я носил ее на рукам, а она,обнимая меня за шею, с недетской силой, кричала только одно: "Папочка, я нехочу умирать" Мы едва спасли ее тогда.) - "А я буду рождать детей? Я не хочурождать". - "Почему?" - "Это больно". - "Но ведь мама тебя родила". - "Нуладно, только одну дочку". - "Ну хорошо, дочку так дочку". - "Па, а тех ктов море утонывает, их водолазы спасают?" - "Некоторых спасают". - "А мы стобой некоторые?" Да, безусловно, мы - некоторые. Безусловно, нас спасут водолазы. Мы неутонем в море. Мы спрячемся от бомбы под кровать. Дети не терпят трагедий.Их мозг не адаптировался к печалям. Они желают именно той жизни, для которойи создан человек, - радостной и счастливой. Они - проповедники всеобщегоблагополучия. В них живет чистая, ничем не запятнанная идея....Мы едем на троллейбусе N23. Он останавливается у Столешниковапереулка, у магазина "Меха". За окном - распятая шкура волка, черно-бурыелисы, свернувшиеся клубочком, шапки из зайцев, каракуль. Был вечер, и ввитрине уже зажгли освещение. "Магазин убитых", - сказала моя дочь. Она немогла простить человечеству ни ружей, ни бомб, ни самой смерти как системы. Потом, когда обе мои бывшие жены разлучили меня с дочерью - одна извысоких и благородных соображений ("этот подлец никогда не увидит моейдочери!"), а вторая из-за нестерпимой, болезненной ревности,- я частоприезжал к ее детскому саду и, стоя в тени дерева, издали видел, как всмешном строю красных, голубых, розовых шапочек плывет и ее цыплячьяшапочка, для защиты от ветра изнутри подбитая шелком. Я чувствовал, что моядочь скучает без меня. Я это не просто знал, а чувствовал. Нас не разлучалини километры, ни океаны, ни снега. Нас разлучали страсти, ужасающаяжестокость характеров, желание сделать маленького человека, рожденного длядобра, орудием злобной мести. Никогда, до самой смерти я не смогу простить этого ни себе, ни обеим этимженщинам, моим бывшим женам, которых я любил и которые клялись мне в вечной любви....Посмотрев на свою дочь, я садился в метро, вагоны поеэда летели средипривокзальных пакгаузов, весенней черноты насыпей, останавливались убетонных пристаней станций, построенных в свое время по одному уныломуранжиру. Я на время успокаивался, но счастья не наблюдалось. "Мне пора навитрину, - думал я, - туда, где распят серый волк над свернутой в калачикчерно-бурой лисой. В магазин убитых". Так я думал о себе, и это была правда.Я был убит. То, что осталось от меня, было уже другим человеком....Хруст спрессованного снега под похожими на ортопедическую обувьгорнолыжными ботинками. Некрутой скользкий склон к нижней станции канатной дороги. Очередь. Цветные куртки, пуховки, анараки, свитера, штормовки.Заостренные концы лыж, чуть шевелящиеся над очередью, как пики древнеговоинства. Металлические поручни турникетов, каждый день полируемых тысячами локтей. Колесо подъемника. Контролеры канатной дороги с недовольными лицами. Сегодня главный внизу - красавец Джумбер. Вот он стоит в кепочке фирмы "Саломон", в куртке фирмы "Мальборо", в стеганных брюках "Ямаха", в очках "Килли", в ботинках "Кабер", с палками "Элан", с лыжами "Россиньели СТ-Компетишон". Живой отчет о посещении Кавказских гор интуристовскими группами. Я знаю Джумбера давно. Лет десять назад в полном тумане под вечер яспускался по южным склонам Чегета. Внезапно сквозь визжание снега подметаллической окантовкой лыж я услышал крики. Откуда-то справа кричалаженщина: "Помогите, помогите" Туман глушил звуки. Соображая, из чего бы мнесоорудить шину и как транспортировать пострадавшую, я, перелетая через какието бугры, помчался вправо. Выскочив к еле видимой в тумане нижней станциибугеля, я увидел, что пострадавшей уже оказывают помощь. Над ней наклонилсяДжумбер. Тогда ни о каких шапочкам "Саломон" не было и речи; если кто-нибудьиз Европы и приезжал раз в два года, так это было событие. Одним словом,Джумбер тогда одевался попроще. Сквозь туман, как на недопроявленнойфотографии, я увидел его искаженное злобой лицо: на грязном ноздреватомснегу у ободранной ветрами серой фанерной будки он ломал руки какой-тотуристке. Не говоря ни слова, я ударил его. Мы сцепились, причем я, как визвестном анекдоте о финском солдате, явившемся в отпуск к жене, так и неуспел снять лыжи. Полнотелая, как я успел заметить, туристка, всхлипывая,уехала куда-то вниз, в туман. Джумбер клялся меня убить памятью своего отцаи еще какими-то страшными местными клятвами. Наше сражение закончилось тем, что в огромной пропасти ущелья, которая ясно ощущалась в тепловатом тумане, вдруг что-то безмерно большое тяжело вздохнуло, что-то открылось, инарастающий гром помчался оттуда. Там, на склонах Донгуза, тысячи тонн снегавнезапно оторвались, не выдержав тяжести последнего грамма, и, корежа передсобой воздух, ринулись вниз, круша все на своем пути: снег, камни. Лавина.Мы расцепились и молча разъехались в разные стороны. Через два дня я встретил Джумбера и эту самую туристку на дороге. Они шлив обнимку под высоченными соснами Баксана. Увидев меня, Джумбер снял сосвоего плеча руку туристки (кстати довольно хорошенькой, но в тот моментпоказавшейся мне совершенно отвратительной) и грозно подошел ко мне."Разрешите прикурить", - сказал он. Я дал ему спички. Он долго чиркал содной стороны коробки, потом с другой. Наконец зажег. Синяк под глазом унего заживал. Мы стояли близко. Я смотрел на него и поч