Лето 1914 года стояло жаркое и душное. Ни одного дождя. Вокруг Петербурга постоянные торфяные пожары, так что и дни и ночи нельзя было отдохнуть от запаха гари. Где-то грохотал гром, и сухие грозы каждый день кружили над Петербургом, не принося облегчения.
Собиралась большая гроза, но другого рода. Все были встревожены убийством в Австрии сербом наследного принца. Все симпатии были на стороне сербов. Уже с начала Балканских войн говорили сочувственно о южных славянах, считая необходимой войну с Германией и Австрией.
Теперь эти разговоры усиливались; говорили, что Россия должна выступить на защиту своих меньших братьев и освободить и себя, и их от германского засилья. Но были люди, яростно спорившие против подобных планов. Это были крайние правые, которые говорили, что Россия ни в каком случае не должна ссориться с Германией, так как Германия - оплот монархизма, и по этой, а также и экономическим причинам мы должны быть с ней в союзе.
Во время всех этих споров и разговоров в Петербурге шли беспорядки. Рабочие бастовали, ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку.
- А мы сами не знаем, - были ответы, - нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били.
И в этот самый момент вдруг появился долгожданный манифест об объявлении войны и мобилизации, а австрийские и германские войска показались на нашей территории.
Как только была объявлена война, вспыхнул грандиозный патриотический подъем. Забыты были разбитые трамваи и немецкие трехрублевки, казаков встречали криками радости, а вновь произведенных офицеров качали и целовали им погоны.
По улицам Петербурга ходили толпы манифестантов с иконами и портретами Его и Ее Величеств, певшие "Спаси, Господи, люди Твоя" и "Боже, Царя храни". Все бегали радостные и взволнованные. Никто не сомневался, что через три месяца наши победоносные войска будут в Берлине.
При таком настроении публики Государь приехал в Петербург читать в Зимнем дворце манифест об объявлении войны. Когда Их Величества проходили по залам Зимнего дворца, то возбужденная публика, забыв все этикеты, кидалась к Ним, обступая Их кольцом, целуя руки Им обоим и подол платья Императрицы, у которой по красивому одухотворенному лицу текли крупные, тихие слезы радости.
Когда Его Величество вышел на балкон, то вся толпа, запрудившая площадь Зимнего дворца, так что еле можно было дышать, как один человек, упала на колени, и все разом подхватили "Боже, Царя храни".
Всем, видевшим события 1917 и 1918 годов, трудно поверить, что это была все та же толпа тех же рабочих, солдат и чиновников.
Через несколько дней Их Величества переехали в Москву. Мы поехали тоже.
В первый же день на пути от вокзала мы встретили манифестацию, но в Москве подъем был значительно меньший. В день чтения манифеста вся Царская Семья проехала прямо из дворца к Успенскому собору, в котором еще Александр I молился перед началом Отечественной войны. Молебен продолжался долго, но вот наконец, при звоне колоколов и при ярком свете золотистого августовского солнца, вышли Их Величества и Их Высочества из собора и прошли к своим экипажам по высоким мосткам, обитым красным сукном, под которыми колебалось море человеческих голов, волновавшееся и дрожавшее от дружного "ура".
В 10-х числах августа Их Величества вернулись в Царское Село и еще больше упростили и без того простой образ жизни своего Двора, посвятив себя исключительно работе. Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращен стол. Стали подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. Ее Величество, в свою очередь, сказала, что ни себе, ни Великим Княжнам Она не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестер милосердия, да и те были заготовлены в таком скромном количестве, что Великие Княжны постоянно ходили в штопаных платьях и стоптанных башмаках, все же личные деньги Их Величеств шли на благотворительность.
В Царском Селе моментально стали открываться лазареты, куда Ее Величество постоянно посылала вина, лекарства и различные медицинские усовершенствования и дорогие мелочи.
Были открыты комитеты - Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны (помощь семьям запасных) и Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны (помощь беженцам), и Великие Княжны лично председательствовали на заседаниях и входили во все дела.
Во всех дворцах были открыты склады Ее Императорского Величества, снабжавшие армию бельем и перевязочными средствами. Моментально были оборудованы санитарные поезда имени всех членов Царской Семьи, образцы чистоты и удобства, подвозившие раненых в районы Москвы и Петрограда.
В течение всей войны, каждое Рождество и Пасху, всем раненым Царскосельского района выдавались великолепные подарки на личные средства Их Величеств, как, например, серебряные ложки и вилки с гербами, и, кроме этого, еще устраивались елки с угощением. Их Величества не ограничивались общественной благотворительностью: значительные суммы раздавались нуждающимся раненым, так что, наверно, многие из них и не подозревали, откуда идет им помощь. Еще менее знали об этом в обществе, так как это шло иногда через моего отца, иногда через других лиц, умевших хранить секреты. Между прочим, помогала в этом деле и Вырубова - человек очень щедрый и отзывчивый к чужому несчастью, благодаря чему, после того как во время революции ее выпустили из тюрьмы, она, желая избежать вторичного ареста, находила приют в подвалах и каморках бедняков, когда-то вырученных ею из нищеты.
Сколько радости и утешения приносили Ее Величество и Великие Княжны своим присутствием в лазаретах! В первые же дни войны после своего приезда в Царское Село старшие Великие Княжны и Ее Величество стали усердно готовиться к экзаменам на сестер милосердия и слушать лекции, для того чтобы иметь право работать наравне с остальными сестрами. И впоследствии они работали так, что доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна.
Великая Княжна Ольга Николаевна, более слабая и здоровьем, и нервами, недолго вынесла работу хирургической сестры, но лазарета не бросила, а продолжала работать в палатах, наравне с другими сестрами, убирая за больными.
Ее Величество, если только Ее здоровье позволяло Ей это, приезжала также ежедневно в дворцовый или собственный Ее Величества лазарет, где работали Великие Княжны. Изредка Ее Величество занималась перевязками, но чаще просто обходила палаты и сидела с работой у изголовья наиболее тяжелых больных. Были случаи, когда больные заявляли, что не могут заснуть без Ее Величества или что только Ее присутствие успокаивает их боли, и Она приезжала, в каком бы это ни было лазарете, и сидела часа два, три только для того, чтобы доставить хоть немного спокойствия несчастным.
Однажды в Царском Селе на Братском кладбище хоронили скончавшегося в одном из царскосельских лазаретов офицера. Один из наших друзей-офицеров поехал на вечернюю панихиду и рассказывал нам впоследствии, как глубоко он был потрясен всем им виденным. Служба еще не начиналась, но публики в церкви собралось много, и в маленькой церкви стало так душно, что он вышел на улицу. Темнело, и в сумраке весеннего дня кое-где белели кресты могил. Вдруг у ограды кладбища остановился автомобиль, из которого вышла дама, вся в черном, и, войдя в ограду, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Офицер отошел из скромности возможно дальше и ожидал, что дама сейчас уедет или пройдет в церковь. Но велико было его удивление, когда она, отойдя от одной могилы, пошла дальше и, остановившись с молитвой перед следующей, обошла все кладбище, молясь перед каждым крестом. Когда она дошла до офицера, он узнал в ней Государыню Императрицу, которая одна ночью молилась за души погибших своих подданных...
Младшие Великие Княжны не работали сестрами милосердия, так как большая часть дня у них еще уходила на ученье, но ежедневно они посещали лазарет своего имени при Феодоровском Государевом соборе, а днем вместе со старшими сестрами делали объезды остальных лазаретов.
Иногда в этих объездах принимал участие и Алексей Николаевич, очень любивший вступать в разговоры с ранеными. Однажды старшая сестра одного из лазаретов попросила офицеров, чтобы они как можно больше рассказывали Алексею Николаевичу из жизни на фронте, и действительно - он был так заинтересован, что когда Великие Княжны, бывшие в соседних палатах, пришли звать его домой, он сказал:
- Ну вот, когда мне интересно, Вы всегда уезжаете раньше, а когда скучно, так сидите, сидите без конца.
Но, конечно, все-таки поехал тотчас же.
Часто в лазареты приезжали артисты Императорских театров, и давались спектакли и концерты, на которых Великие Княжны и Наследник любили присутствовать. Еще до войны Великих Княжон очень редко вывозили, а с началом войны всякие развлечения прекратились совершенно. Помню, как Наследник смотрел в лазарете Большого дворца "Вова приспособился", что ему страшно понравилось, а уезжая, он просил поставить вторую часть - "Вова в отпуску", про которую он слышал от сестер, что это тоже очень забавно. Конечно, было решено возможно скорее удовлетворить его скромное желание, но революция расстроила все планы.
- Я удивляюсь Их трудоспособности, - говорил мне отец про Царскую Семью, - уже не говоря про Его Величество, который поражает тем количеством докладов, которые Он может принять и запомнить, но даже Великая Княжна Татьяна Николаевна; например, она, прежде чем ехать в лазарет, встает в 7 часов утра, чтобы взять урок, потом они обе едут на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер, они сразу берутся за рукоделие или за чтение.
Действительно, во все время войны и без того скромная жизнь Царской Семьи проходила одинаково изо дня в день за работой.
Так проходили будни, праздники же отличались только тем, что вместо утреннего посещения лазарета Их Величества и Их Высочества ездили к обедне в Феодоровский Государев собор.
Этот собор был, собственно говоря, полковой церковью конвоя и сводно-пехотного полка и возродился из маленькой церкви, сплошь уставленной старинными образами и первоначально устроенной в казармах сводно-пехотного полка.
Древнерусский стиль и старина икон так понравилась Государю, что вскоре был построен собор. Нижний пещерный храм был весь уставлен старинными иконами, и полумрак, царивший там, придавал еще больше молитвенного настроения.
Помню всенощную в Великом посту во время говения Их Величеств, на которую мы приехали очень некстати, так как Их Величества изъявили желание, чтобы во время говения, кроме солдат, никого не было.
Я никогда не забуду того впечатления, которое меня охватило под сводами церкви: молчаливые стройные ряды солдат, темные лики Святых на почерневших иконах, слабое мерцание немногих лампад и чистые, нежные профили Великих Княжон в белых косынках наполняли душу умилением, и жаркие молитвы без слов за эту Семью из семи самых скромных и самых великих русских людей, тихо молившихся среди любимого ими народа, вырывались из сердца.
Верхний храм производил большое впечатление красивою живописью Царских врат и массивных колонн, поддерживавших свод. Блеск золотых иконных риз, великолепие облачения духовенства, величественые напевы хора как нельзя лучше гармонировали с ярким настроением больших праздников, когда хочется побольше торжественности и необычайности...
Царская Семья приезжала очень рано и проходила на свои места на солее, минуя публику, через маленькую боковую дверь. Государь и Наследник стояли всегда на виду у публики, большая колонна скрывала места Государыни и Великих Княжон. Около алтаря была маленькая молельня для Ее Величества, в которой горели неугасимые лампады и приносились к образам живые цветы.
Однажды, в самом начале войны, Ее Величество и Великие Княжны посетили лазарет, устроенный моим отцом в занимаемом нами казенном доме. Мы с младшим братом были только вдвоем дома. Мой отец, как всегда, страшно занятой, уехал по делам, а сестра милосердия ушла на полчаса домой, когда к нам наверх прибежала горничная с известием о приезде Ее Величества, и Великие Княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, как всегда, скромно одетые в темные пальто и шляпы, уже были в лазарете.
Большинство раненых были выздоравливающие и, сидя - кто в халате, кто в нижнем белье - играли в карты. Ее Величество подошла к ним и спросила, во что они играют.
- В дурачки, Ваше Величество, - был ответ.
В это время подошли мы, и Ее Величество обратилась к нам с вопросами, но ласковый тон Ее Величества и счастье Ее видеть, как всегда, лишили меня всякого самообладания, и я отвечала что-то очень бестолковое.
Тогда Ее Величество подошла к лежавшему. Это был солдат 35 лет, глухой, ревматик и до такой степени изнуренный, что ему можно было дать лет 75. Он лежал и читал Евангелие, ранее присланное Ее Величеством, и даже не обратил внимания на вошедших и не догадывался, кто это заговаривает с ним.
- Ты что читаешь? - спросила Ее Величество, наклоняясь к нему.
- Да вот все ноги болят.
Ее Величество улыбнулась и попробовала задать другой вопрос, но ответ был такой же бестолковый, и Она, отойдя, попрощалась с нами и вышла вместе с Великими Княжнами в переднюю.
- Уже на зиму приготовили, - сказала, проходя, Ее Величество, указывая на валенки, стоявшие в передней.
Затем Она вышла на крыльцо, кивнула нам еще раз и села в автомобиль.
Уже гораздо позже приехал к нам Алексей Николаевич. Он очень стеснялся идти в лазарет и, чтобы оттянуть это, пошел с моим отцом осматривать остальные комнаты нижнего этажа и нашел, что у нас очень уютно. Мы же тем временем ждали Алексея Николаевича в лазарете. Все встрепенулись, когда в дверях показалась его красивая маленькая фигурка.
Мой отец подвел к Алексею Николаевичу нескольких солдат, которые стояли вытянувшись около своих кроватей, а затем Алексей Николаевич прошел через лазарет в переднюю, а давно приготовленный граммофон звучно грянул "Боже, Царя храни", что, кажется, Алексею Николаевичу очень понравилось.
* * *
Однажды на Рождестве 1914 года мой отец как-то особенно долго говорил по телефону и сам звонил куда-то и наконец, выйдя из кабинета, сказал мне:
- Сейчас было крушение шестичасового поезда, очень много пострадавших, между прочим, Анна Александровна Вырубова.
Действительно, Вырубова оказалась наиболее пострадавшей: ссадины были по всему телу и на голове, но главное - было переломлено бедро, на всю жизнь сделавшее ее калекой. Другой сильно пострадавший был учитель рисования той гимназии, где я училась. Их обоих, по распоряжению Ее Величества, положили в отдельные палаты собственного Ее Величества лазарета.
Вырубова очень страдала, была очень нервна и нетерпелива. Действительно, перелом был настолько неудачен, что нога срослась неправильно, и она не могла после этого случая ходить без костылей.
Во время болезни Вырубовой к ней часто приезжал Распутин, и с тех пор все больше и больше стали говорить о нем в Петербурге, причем говорили не просто, а выдумывали, выдумывали зло и неверно, кто с определенной целью оскорбить Царскую Семью, кто просто из любви к сплетням.
Совершенно не хочу оправдывать Распутина; это был нечестный, хитрый и распущенный мужик, обладавший, несомненно, умением влиять на окружающих, а главное, разыгрывать какую угодно роль. Во дворце он принял на себя роль святого и выполнял ее настолько удачно, что Государыня Императрица, человек глубоко верующий и имевший в этой вере и своей Семье единственное счастие, поверила в него всей душой и ухватилась за веру в него, как за спасенье горячо любимого сына.
Распутин постоянно говорил во дворце, что его молитвами живет Алексей Николаевич, что не станет его - Царской Семье будет худо, очень худо; он даже намекал на свержение с престола, но говорил, что потом Государь будет избран вновь.
Само собой понятно, что во дворце он держал себя иначе, чем в "Вилле Родэ", и Государыня не видала грязной стороны его жизни.
В публике постоянно говорили:
- Почему же Ей не скажут?
Беда в том, что о Распутине говорили, и говорили слишком много, и этими разговорами его создали.
Таково было мнение моего отца и многих людей, близко знавших Царскую Семью. Отец говорил:
- Если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь.
И действительно, не будь людей, распространявших о его власти совершенно невероятные слухи, не было бы тех, кто к нему обращался; а чем больше к нему обращались, тем больше Ее Величество верила в его святую жизнь, делавшую его известным; если же Государыне рассказывали отрицательные стороны его жизни, Она думала, что это гонение на святого.
Насколько же рассказы о приближенности Распутина к Царской Семье были раздуты, можно судить из того, что мой отец, прослуживший при Их Величествах 10 лет и ежедневно в течение этих 10 лет бывавший во дворце, причем не в парадных комнатах, а как доктор, почти исключительно в детских и спальне Их Величеств, видел Распутина всего один раз, когда он сидел в классной Алексея Николаевича и держал себя, как самый обыкновенный монах или священник. Поэтому не было совершенно никакой надобности, чтобы быть при Дворе, заискивать у Распутина.
Моего отца Ее Величество лично просила принять Распутина на дому как больного, и мой отец ответил, что в медицинской помощи он ему отказать не может, но видеть его у себя в доме не хочет, а потому поедет к нему сам. Несмотря на это заявление, мой отец продолжал служить и пользоваться уважением Царской Семьи.
Еще другой случай произошел на глазах моего отца, как раз когда Распутин приехал навестить Вырубову в лазарете. Старший врач лазарета, Княжна Гедройц, нашла, что он слишком засиделся, и попросила его уйти. Он встал, но все еще не уходил. Тогда она взяла его за плечи и, толкая к дверям, сказала:
- Ну, уходи, уходи.
Он обернулся и заявил:
- Я жаловаться буду, что ты меня прогнала.
- Ну и жалуйся потом, сколько хочешь, а сейчас уходи, раз тебе говорят, - и вывела его за дверь.
- С каких пор Вы с ним на "ты"? - спросил ее мой отец.
- Раз он мне "ты" говорит, так и я не буду с мужиком церемониться, - ответила Княжна Гедройц.
Если основываться на петроградских слухах, то ее, по меньшей мере, сослали бы в Сибирь, но она осталась преспокойно старшим врачом Дворцового лазарета, который даже вскоре, в виде особого внимания, был переименован в "Собственный Ее Величества".
Несомненно, что Ее Величество следовала советам Распутина, которые бывали очень вредны как для государства, так и для Царской Семьи, но как же могла Она, с Ее горячей верой, поступать иначе по отношению к человеку, которого Она считала святым? В последнем же нет никакого сомнения: об этом говорят письма Ее Величества и Великих Княжон к Распутину, из которых три были напечатаны в первые же дни революции, когда столько клеветы, столько преступных наговоров было на них, и, несмотря на это, в этих письмах, сплошь проникнутых горячей верой и содержащих в себе столько рассуждений на религиозные темы и просьбы молиться за всю Царскую Семью, и тогда никто не мог найти ничего предосудительного.
Впоследствии, проезжая через Сибирь, я встретила одну даму, спросившую меня об отношении Ее Величества к Распутину. Когда я передала ей все вышеизложенное, она рассказала мне следующий случай: ей пришлось быть однажды в следственной комиссии, помещавшейся в Петрограде в Таврическом дворце. Во время долгого ожидания она слышала разговор, происходивший в соседней комнате. Дело шло о корреспонденции Царской Семьи. Один из членов следственной комиссии спросил, почему еще не опубликованы письма Императрицы и Великих Княжон.
- Что Вы говорите, - сказал другой голос, - вся переписка находится здесь - в моем столе, но если мы ее опубликуем, то народ будет поклоняться им, как святым.
- Il n'y avait pas du mal, il у en avait seulement l'арраrеnсе, - говорил один из наиболее близких к Царской Семье людей, П. Жильяр. - Mais c'est assez pour le peuple,* - добавлял он.
-----------------------------------------
* (франц.) Зла не было, была только одна видимость. Но это достаточно для народа.
-----------------------------------------------
Для народа - да, для народа, представляющего собой слепую массу, которая поддается каким угодно внушениям; но меня удивляет, как люди развитые и образованные, более или менее знавшие Семью, могли верить и распространять всю преступную болтовню, исходившую от "творцов революции", избравших Распутина своим орудием.
Немного было людей, решавшихся защищать Государыню Императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурное про Царскую Семью, а если отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всегда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил:
- Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании Его Величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылицы на Императрицу, и не понимают, что, оскорбляя Ее, они тем самым оскорбляют Ее августейшего супруга, которого якобы обожают.
- Я теперь понимаю, - слышала я от одной дамы после революции, - что мы своими неумеренными разговорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это поняли или имели достаточно уважения к Царской Семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело.
У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час, и когда Ее Величество просила зайти на следующий день, говорили:
- Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно.
При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего Двора и о стремлении Ее Величества заключить сепаратный мир. Все кричали:
- Подумайте, Она немка, Они окружили себя немцами, как Фредерикс, Бенкендорф, Дрентельн, Грюнвальд, - и, ухватившись за эти четыре фамилии, склоняли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кроме этих лиц, при Дворе были графиня Гендрикова, князь Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростовцев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой, князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Аничков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался проверить, немцы ли или германофилы граф Фредерикс и граф Бенкендорф.
Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его наружности, что он русский, имевший несчастье носить иностранную фамилию, так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому назад поселился в России.
Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски, действительно был прибалтийский немец, но, во-первых, он был обер-гофмаршал, т.е. заведовал такой отраслью, которая к политике никакого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь влиять, то результаты, наверное, получились бы самые благоприятные, т.к. он был человек большого ума и благородства.
Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф. Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: среднего роста, полный, коренастый, со снежно-белыми усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фуражке прусского образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он заведовал конюшенной частью и так как дело знал в совершенстве, был очень строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же он появлялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.
Единственный имевший возможность влиять на политику как министр Двора и близкий к Царской Семье человек был граф Фредерикс. Но мне каждый раз становится смешно, когда говорят о нем как о политическом деятеле. Бедный граф уже давно был на этом посту, так как Его Величество был слишком благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к началу войны Фредерикс был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр Двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в окно вместо двери, или, подходя к Государю, спрашивал Его:
- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? - приняв Его Величество за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.
Много смеялись в Царском по поводу еще одного случая с графом Фредериксом. Однажды начальник военно-походной канцелярии князь Орлов делал ему доклад, как вдруг Фредерикс остановил его.
- Погодите, милый князь, - он провел пальцем по своей щеке, - мне кажется, что я сегодня не побрился, как Вы думаете?
- Право, не знаю, - ответил князь Орлов, стараясь скрыть улыбку.
- Ну, ничего, князь, продолжайте.
Через пять минут Фредерикс опять положил руку на рукав князя Орлова.
- Постойте, мне кажется, что я сегодня не брился.
- Не могу знать, я думаю, что лучше всего Вам спросить Вашего камердинера.
Фредерикс нажал звонок:
- Послушай, голубчик, что - я брился сегодня или нет?
- Брились, Ваше Сиятельство.
- Хорошо, можешь идти.
Князь Орлов еще не успел докончить доклад, как Фредерикс поднялся со своего места.
- Нет, князь, докончите в другой раз, я положительно сегодня не брился, я еду в парикмахерскую.
По дороге в парикмахерскую бедного старика в карете так укачало, что он заснул, а кучер, приехав в назначенное место, долго удивлялся, что граф так долго не выходит, наконец, заглянув в карету, он увидел его спящим и поспешил доставить его домой.
Конечно, такой человек не мог иметь никакого влияния, и все знавшие его относились к нему с большим уважением, но когда приходилось переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.
Теперь об Ее Величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была Ее Величество, и это с особенной яркостью высказывалось во время революции. Глубоко православная, Она никогда и не была немкой иначе как по рождению. Воспитание, полученное Ее Величеством, было чисто английского характера, и все бывшие при Дворе знали, как мало общего у Ее Величества с Ее немецкими родственниками, которых Она очень редко видела, из которых некоторых, как, например, дядю - Императора Вильгельма - прямо не любила, считая его фальшивым человеком. Не будь Ее Величество такая русская душой, разве смогла бы Она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, какую Она вложила в своих августейших детей.
После революции особенно сказалось отношение Ее Величества ко всему русскому. Пожелай Она, намекни Она одним словом, и Император Вильгельм обеспечил бы Им мирное и тихое существование на родине Ее Величества, но, уже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя всякие ограничения и неудобства, Ее Величество говорила:
- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.
Это - доподлинные слова Ее Величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна русская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута Государыня Императрица, несмотря на то, что от нас, русских, Она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми русский народ может искупить свой великий, несмываемый грех перед Царской Семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу сказать, что продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это будет вполне заслуженное нами наказание.
Перед революцией осуждение Царской Семьи принимало все более и более грандиозные размеры. Совершенно умышленно каждое Их действие, каждое слово толковались вкривь и вкось.
Я уверена, что, поддайся Их Величества тогда наговорам на Распутина и заточи они его в какой-нибудь монастырь, это непременно истолковалось бы так, чтобы выставить Их Величеств в черном свете.
Мне вспоминается один незначительный, но характерный случай. В начале войны все возмущались немецким названием столицы, а когда вышло распоряжение о переименовании Петербурга в Петроград и патриотический подъем немного улегся, те же самые люди начали вышучивать перемену, на которой так настаивали...
Раздражение против Распутина все росло. Постоянную смену министров приписывали исключительно его влиянию, забывая, что советы Распутина исходили не от него лично, а от всевозможных интригующих лиц, при его помощи старавшихся получить хорошие места и убирать своих врагов, а Его Величество, один из самых умных русских людей, как истый христианин, считал всегда свое мнение наименее достойным исполнения и прислушивался к голосу окружающих, думая, что они, как ближе стоящие к делу, более опытны. Многие же из министров этим пользовались, и когда потом, по их советам, выходило плохо, никогда не имели мужества сознаться в том, что неудачные проекты исходили из их голов, а, пожимая плечами, отвечали на нападки:
- Что мы можем сделать - воля Государя Императора.
Насколько я помню, мой отец отличал в данном случае Сазонова и говорил, что он имел мужество брать на себя неудачные постановления...
Назначение на пост министра иностранных дел Штюрмера, человека с немецкой фамилией, опять вызвало целую бурю негодования. Наконец последовало назначение Протопопова, члена Думы и ее протеже; но как только он проявил себя неудачно, все забыли о его думской карьере и закричали:
- Опять Государь назначает каких-то распутинцев, да ведь Протопопов, всем известно, болен прогрессивным параличом. Разве таких людей назначают?
Эти и подобные рассуждения позволяли себе даже офицеры гвардии, из которых многие стали увлекаться думскими речами. Гвардия к тому времени была отведена - к сожалению, слишком поздно - в резерв. Они не нашли ничего лучшего, как называть себя в насмешку "династический резерв", совершенно забывая, что если бы такой резерв существовал на самом деле, то состоять в нем - только честь для каждого русского офицера. К сожалению, гвардия была отведена в резерв уже тогда, когда лучшие солдаты были выбиты, и в Петрограде и в Царском Селе к моменту революции запасные гвардейские батальоны состояли из деревенских парней или фабричных рабочих во главе с прикомандированными неизвестно откуда прапорщиками-социалистами. Будь гвардия в старом составе, неизвестно, какой оборот приняла бы революция; но и здесь все было рассчитано, и губительная работа революционеров и здесь сделала свое дело...
К концу 1916 года настроение было напряжено у всех до последней степени. Одни знали о готовящихся событиях, другие предвидели их по ходу дел, третьи бессознательно чувствовали надвигающуюся грозу, когда вдруг разнеслась весть об убийстве Распутина. Сперва показалось, что этот удар разрядит атмосферу, но вскоре стало ясно, что это начало, что дальше будет гораздо хуже, и даже его противники, прежде говорившие: "Вот бы кто-нибудь догадался его прикончить", - теперь пожалели о случившемся.
Надо сказать, что Царская Семья вела себя в данном случае, как всегда, с большим тактом. Ее Величеству донесли об этом событии утром, когда Она была в лазарете. Со свойственной Ей силой воли Она ни одним словом, ни одним движением не обнаружила того большого потрясения, которое несомненно должно было в Ней вызвать это известие, и только страшная бледность, покрывшая Ее щеки, была доказательством Ее волнения.
Окончив утреннюю работу как обыкновенно, Ее Величество и Их Высочества уехали домой в обычный час, и вечером того же дня Их Высочества, как всегда, опять были в лазарете.
Следствие по убийству велось обычным порядком, наказание, наложенное на участников дела, было не больше, как в случае убийства всякого другого смертного, посещение Ее Величеством тела и присутствие на церковных службах было тоже сделано незаметно и скромно, а жизнь Двора шла по-прежнему.
Впоследствии, уже в Тобольске, я слышала от доктора Кострицкого, приезжавшего из Ялты лечить Их Величеств, подробное описание того убийства, слышанное доктором Кострицким от князя Феликса Феликсовича Юсупова-младшего.
Заговор состоялся из пяти лиц: Великого Князя Дмитрия Павловича - любимого двоюродного брата Государя, князя Ф.Ф.Юсупова, В.М.Пуришкевича, доктора Л. и поручика К. Решено было Распутина отравить, для чего Юсупов приготовил пирожные и вино, отравленные цианистым калием, а затем поехал за "старцем" в автомобиле.
Привезя Распутина, Юсупов остался с ним вдвоем пить вино и есть пирожные, тогда как остальные заговорщики находились в верхнем этаже. Когда Распутин выпил все полагавшееся ему вино и съел все пирожные, а яд не начинал действовать, Юсупов в отчаянии кинулся за советом к остальным, и там его осенила мысль застрелить Распутина. Он схватил револьвер и снова побежал к гостю. Чтобы отвлечь внимание Распутина, он подвел его к старинному распятию и, одной рукой указывая на Христа, другой выстрелил Распутину в сердце. Тот упал в судорогах, а когда он стих, Юсупов наклонился над ним, и вдруг Распутин опять открыл глаза, приподнялся, схватил Юсупова за погон и оторвал его.
Юсупов опять побежал наверх к своим сообщникам, и когда они все вышли на лестницу, им представилась ужасная картина: Распутин - весь в крови, с кровавой пеной изо рта, ползком на четвереньках пробирался к передней. Тогда Пуришкевич еще двумя выстрелами из револьвера добил его, после чего тело было отвезено в автомобиле и брошено в прорубь.
Рассказывая о своем разговоре с Юсуповым, Кострицкий вспоминал, какое неприятное впечатление произвел на него холодный и даже циничный тон последнего.
- Ну, что же, князь, - спросил его Кострицкий, - неужели у Вас никогда не бывает угрызения совести? Ведь Вы все-таки человека убили?
- Никогда, - сказал Юсупов с улыбкой, - я убил собаку.
Вскоре после убийства Юсупов просил аудиенции у Ее Величества, в которой ему было отказано, так как у Ее Величества, как Она говорила моему отцу, явилось подозрение, что эта аудиенция окончится покушением уже лично на нее...
Через несколько дней* новое несчастье постигло Царскую Семью: Алексей Николаевич и Ольга Николаевна заболели корью, заразившись от маленького кадета, который ездил к Алексею Николаевичу в гости из одного из петроградских корпусов. В корпусе уже была эпидемия кори, но мальчика, жаловавшегося на недомогание, отпустили в Царское Село. Он захворал, вернувшись из отпуска, а через несколько дней слегли и Царские дети. Дружба с кадетом, фамилии которого я, к сожалению, не помню, завязалась у Алексея Николаевича в Могилеве.
---------------------------------------------------
* Здесь или опечатка, или пропущен текст: Алексей и Ольга заболели корью в конце февраля 1917 г., а Распутина убили 16 декабря (ст.ст.) 1916 г. - это никак нельзя назвать "через несколько дней". - Прим. emalkrest.narod.ru
---------------------------------------------------
Государь Император с начала войны почти безвыездно жил в Ставке, находившейся сперва в Барановичах, потом в Могилеве. Взял на себя командование армиями в самый критический момент и остановив таким образом отступление, которое велось систематически, Государь окончательно переехал в Ставку и перевез к себе Алексея Николаевича.