Однажды, числа 10 апреля, прибыл в корниловский дом новый комиссар, назначения которого никто не знал; недоумевали, отчего он приехал, на место ли комиссара Дуцмана или будет теперь два комиссара. Приехавшего звали Яковлев, говорили, что он матрос. Он ходил в матросской блузе, тулупе и папахе. Лицо у него было довольно интеллигентное и скорее симпатичное. На второй день его пребывания мой отец сообщил нам важную новость: Яковлев приехал сюда, чтобы повезти, по приказанию Ленина, Их Величества на суд в Москву, и вопрос в том, отпустит ли их отряд беспрепятственно. Несмотря на страшное слово "суд", все приняли это известие скорее с радостью, так как были убеждены, что это вовсе не суд, а просто отьезд за границу. Наверное, сам Яковлев говорил об этом, так как Кобылинский ходил бодрый и веселый и сам сказал мне, уже после их отъезда:
- Какой там суд, никакого суда не будет, а их прямо из Москвы повезут на Петроград, Финляндию, Швецию и Норвегию.
11 апреля все утро заседал отрядный комитет в присутствии Яковлева и Кобылинского. Наконец, часов около трех мой отец пришел нам сказать, что по распоряжению Яковлева его и Деревенко также объявляют арестованными вместе с Их Величествами, неизвестно на сколько времени, может быть, только на несколько часов, а может быть, дня на два, на три. Взяв только маленький чемоданчик с лекарствами, сменой белья и умывальными принадлежностями мой отец надел свое чистое дворцовое платье, перекрестил, поцеловал нас, как всегда, и вышел.
Был теплый весенний день, и я смотрела, как он осторожно на каблуках переходил грязную улицу в своем штатском пальто и фетровой шляпе. Мой отец носил форму: генеральское пальто и погоны с вензелями Государя и в Тобольске все время, даже с приходом большевиков, когда ходили уже вообще без погон, пока, наконец, отрядный комитет не заявил, что они, собственно говоря, ничего против не имеют, но красногвардейцы несколько раз спрашивали, что тут за генерал ходит, поэтому, во избежание недоразумений, просили моего отца снять погоны. На это он им ответил, что погон не снимет, но если это событие действительно грозит какими-нибудь неприятностями, просто переоденется в штатское.
Мы остались одни, недоумевая, что может означать арест. Часов в 7 вечера к нам прибежала Клавдия Михайловна Битнер.
- Я пришла Вам сказать по секрету, что сегодня ночью увозят Николая Александровича и Александру Федоровну, и Ваш отец и Долгоруков едут с ними. Так что, если хотите что-либо папе послать, то Евгений Степанович Кобылинский пришлет солдата из караула.
Мы от души поблагодарили ее за сообщение и принялись укладывать вещи, а вскоре получили прощальное письмо от отца. Отчасти из письма, отчасти из рассказов Кобылинского и бывшей вместе с графиней Гендриковой ее воспитательницы узнали подробности этого дня и ночи. После объявленного ареста Яковлев явился к Их Величеству и в очень вежливой форме сообщил, что он должен увезти всю Царскую Семью и сделает это сегодня ночью. На это ему сказали, что Алексея Николаевича нельзя везти, так как он еще болен. Яковлев объявил, что в таком случае Его Величеству придется ехать одному.
- Я не отпущу Его Величество одного, - сказала Императрица, и Ей Яковлев разрешил тоже ехать, также и одной из дочерей.
Великие Княжны посоветовались между собой и решили, что Ольга Николаевна слаба здоровьем, Татьяна Николаевна должна остаться для ухода за Алексеем Николаевичем и для ведения хозяйства, Анастасия Николаевна еще мала.
- Тогда я поеду, - сказала Мария Николаевна с улыбкой, но слезы блестели в ее чудных синих глазах.
Зашел разговор о свите. Яковлев сказал, что с Его Величеством может поехать или Татищев, или Долгоруков и по одному из мужской и женской прислуги. Решено было, что поедет Долгоруков, а Татищеву Ее Величество сказала:
- Я Вам поручаю детей.
Из прислуги попали камердинер Его Величества Чемодуров и горничная Демидова. О докторах не было никаких распоряжений, но еще в самом начале, услыхав, что Их Величества едут, мой отец объявил, что он поедет с Ними.
- А как же Ваши дети? - спросила Ее Величество, зная наши отношения и те ужасные беспокойства, которые мой отец переживал всегда в разлуке с нами.
На это мой отец ответил, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Ее Величество до слез была этим тронута и особенно сердечно благодарила.
Начались спешные сборы и укладка. Я с содроганием вспоминаю эту ночь и все за ней последующие дни. Можно себе представить, каковы были переживания и родителей, и детей, никогда почти не разлучавшихся и так сильно любивших друг друга, как любили Их Величества Их Высочеств.
Родителям предстояло опасное путешествие в несколько суток на лошадях, по еле проходимым дорогам, так как последние дни погода стояла теплая, снег почти стаял, и с часу на час ждали, что тронется Иртыш.
Дети оставались одни в чужом городе, больные, не зная, когда увидятся с родителями. К тому же приближалась Пасха, великий праздник, особенно чтимый Их Величествами, который Они всегда привыкли проводить вместе, говея на Страстной неделе.
Перед отъездом Ее Величество разослала в город уволенным по распоряжению Ленина слугам по одной или две тысячи денег, а 80 тысяч были даны на хранение князю Долгорукову, который решил захватить с собой револьвер. Татищев и все остальные его отговаривали, говоря, что это только повлечет к недоразумениям, но он не послушался их советов.
При этом отъезде еще раз можно было наблюдать колоссальную выдержку и силу духа Царской Семьи. Ее Величество лежала у Себя на кушетке, и слезы градом текли по Ее лицу, но когда Она вышла прощаться, то выражение Ее было доброе и ласковое, действующее на всех ободряюще.
В эту ночь я решила не ложиться и часто смотрела на ярко освещенные окна губернаторского дома, в которых, казалось мне, появлялась иногда тень моего отца, но я боялась открывать штору и очень явно наблюдать за происходящим, чтобы не навлечь неудовольствие охраны. Часа в два ночи пришли солдаты за последними вещами и чемоданом моего отца. Около этого же времени с улицы слышался непрестанный скрип полозьев, топот верховых и запряженных лошадей. Это были ямщики и конные из отряда Яковлева. Накануне собирали лучших ямщиков и сани со всего города и еле-еле нашли крытый возок для Ее Величества. На рассвете я потушила огонь. Губернаторский дом и казармы были ярко освещены.
За заборами загородки вереницей стояли сани и возок, ожидая, чтобы им открыли ворота. На улице то и дело появлялись то Дуцман, то Кобылинский или кто-нибудь из солдат охраны. Наконец, один взвод вышел из ворот корниловского дома и, построившись на улице, ушел куда-то в сторону почтового пути. Изредка являлись какие-то незнакомые солдаты верхом, очевидно, из отряда Яковлева.
Наконец ворота загородки открылись, и ямщики один за другим стали подъезжать к крыльцу. Во дворе стало оживленно, появились фигуры слуг и солдат, тащившие вещи. Среди них выделялась высокая фигура старого камердинера Его Величества Чемодурова, уже готового к отъезду.
Несколько раз из дому выходил мой отец в заячьем тулупчике князя Долгорукова, так как в его доху закутали Ее Величество и Марию Николаевну, у которых не было ничего, кроме легких шубок. Наконец, на крыльце появились Их Величества, Великие Княжны и вся свита. Было часов пять утра, и на рассвете бледного весеннего дня всех можно было хорошо видеть. Комиссар Яковлев шел около Государя и что-то почтительно говорил Ему, часто прикладывая руку к папахе. Стали садиться, укутываться. Вот тронулись. Поезд выехал из противоположных от меня ворот загородки и загнул мимо забора, прямо на меня, чтобы затем под моими окнами повернуть налево по главной улице.
В первых двух санях сидели четыре солдата с винтовками, затем Государь и Яковлев. Его Величество сидел справа, в защитной фуражке и солдатской шинели. Он повернулся, разговаривая с Яковлевым, и я, как сейчас, помню Его доброе лицо с бодрой улыбкой.
Дальше были опять сани с солдатами, державшими между колен винтовки, потом возок, в глубине которого виднелась фигура Государыни и красивое, тоже улыбающееся такой же ободряющей улыбкой, как у Государя, личико Великой Княжны Марии Николаевны, потом опять солдаты, потом сани с моим отцом и князем Долгоруковым.
Мой отец заметил меня и, обернувшись, несколько раз благословил. Потом опять солдаты, Демидова с Матвеевым, Чемодуров с солдатами, опять солдаты и верховые вокруг. Все это со страшный быстротой промелькнуло передо мной и завернуло за угол.
Я посмотрела в сторону губернаторского дома. Там на крыльце стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно, одна за другой, вошли в дом.
Прошло несколько дней без известий, потом вдруг на Страстной неделе пришла телеграмма от Яковлева, не помню, Кобылинскому или Дуцману: "Передаю полномочия екатеринбургскому совдепу, еду в Москву". Это нас всех страшно удивило. Ясно было, что произошло какое-нибудь недоразумение, только не на пользу Их Величествам. С нетерпением ждали последующих известий, которые долго не приходили.
Наконец, приехали те восемь человек стрелков отряда особого назначения во главе с Матвеевым, которых Яковлев брал с собой. Они рассказали мало утешительного. По дороге они узнали, что екатеринбургский совдеп, не согласный с решением московского - отправить Царскую Семью в Москву, решил их задержать. Узнав это, Яковлев, чтобы обмануть их хоть на время, повернул на Омск, рассчитывая оттуда проскочить на Челябинск. Но, к несчастью, может быть, по чьему-нибудь злому намерению, у них не хватило воды, и пришлось ее набирать в нескольких верстах от Екатеринбурга, где их и застигли екатеринбургские красноармейцы, потребовавшие сдачи Царской Семьи.
Стрелки отказались это сделать и в течение четырех дней стояли на площадках вагона. Не знаю, почему Яковлев не дал знать в Москву с просьбой поддержки, но стрелки должны были уступить, так как было всего восемь человек, а екатеринбургские красногвардейцы обещали расстрелять весь поезд.
После того, как стрелки покинули свои посты на площадках вагона, их посадили на хлеб и на воду в какие-то подвалы, а Государя, Государыню, Великую Книжку Марию Николаевну, моего отца, князя Долгорукова, Чемодурова и Демидову взяли из поезда.
Этому предшествовал обыск; у Долгорукова были найдены два револьвера и 80 тысяч денег. Его отделили и отвезли в тюрьму, а остальных, на извозчиках, в Ипатьевский дом. Оттуда, через некоторое время, Их Высочества и мы получили письма от наших родителей. К сожалению, эти, как и все остальные письма моего отца, были мною уничтожены.
Мой отец писал, что их поместили в приличном доме, в трех комнатах, с разрешением пользоваться ванной. В одной комнате поместились Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна, в другой Демидова, в столовой на полу мой отец и Чемодуров.
Дом окружили двойным забором, один из них был так высок, что от собора виднелся только золотой крест, но и видеть крест доставляло много удовольствия заключенным.
Обедали они все вместе с прислугой, и на Пасху были куличи, яйца и пасхи, но ни к заутрене пойти не разрешили, ни туда пригласить священника.
Все-таки первые дни, по-видимому, еще было более или менее сносно, но уже последнее письмо моего отца, помеченное 3 мая, т. е. даже до отъезда Их Высочеств из Тобольска, было, несмотря на всю кротость моего отца и желание его во всем видеть только хорошее, очень мрачное.
Он писал о том, как обидно видеть ничем не заслуженное недоверие и получать резкие отказы со стороны охраны, когда обращаешься к ним, как врач, с просьбой в послаблениях для заключенных, хотя бы в прогулках по саду. Если в тоне моего отца проскальзывало недовольство и если он начинал считать охрану резкой, то это значило, что жизнь там уже очень тяжела и охрана начала издеваться.
В Тобольске дни проходили тоскливо. Все наши помыслы были сосредоточены на Екатеринбурге, и все стремились скорее попасть туда. Кобылинский обещал нам с братом взять нас с собой, когда он повезет Их Высочества к родителям, и мы все с нетерпением ждали этого отъезда.
Еще на Страстной неделе приехал из Екатеринбурга отряд красной гвардии, который должен был сменить отряд особого назначения и сопровождать Их Высочества в Екатеринбург, но Деревенко заявил, что еще две недели нельзя везти Алексея Николаевича, да и отряд не хотел сдавать своих полномочий, не получив жалования за последние месяцы.
Ни Дуцман, ни отрядный комитет уже не имели прежней власти. Их места были заняты двумя комиссарами: Хохряковым и Родионовым. Хохряков, кочегар по профессии, был довольно безобидным и неумным созданием. Он с первых же слов рассказал моему брату, о чем брат передал свите, что по приезде в Екатеринбург вся свита будет арестована отдельно от Их Высочеств, так что им и ехать не стоит. Не таков был Родионов. Он был жандармом в Вержболове: баронесса Буксгевден запомнила его лицо.
Татищев тоже видел его раньше, и Родионов не отрицал, что тоже знает Татищева. Это был человек небольшого роста, с отталкивающим выражением довольно благообразного лица. Если он был любезен, то делал это, точно издеваясь; если начинал кричать, то становился зверем. Они оба с Хохряковым ежедневно являлись к Их Высочествам, присутствуя при электризации Алексея Николаевича и наблюдая за обедами, чтобы не было вина и лишних блюд.
Когда отряд особого назначения, наконец, сдался, получив свое жалование, Родионов сделался уже полновластным хозяином положения и стал вводить новые правила. Он запретил Их Высочествам запирать двери Их комнат, чтобы, как он говорил:
- Я каждую минуту мог войти и видеть, что Вы делаете.
Затем Им нельзя было без его разрешения не только выходить гулять, но и спускаться в нижний этаж, и для соблюдения этого правила были поставлены часовые внизу и вверху лестницы. Но часовые были не очень точны в исполнении этих приказаний.
Однажды Родионов встретил Их Высочества внизу:
- Как вы смели сюда прийти без моего разрешения? - накинулся он на них.
- Часовые нас пропустили, - ответили они.
- Ну, посмотрим, как они Вас пропустят сейчас, - злобно сказал он.
Но нижний часовой с безмолвной улыбкой дал пройти Их Высочествам мимо себя беспрепятственно и, несмотря на грозные крики Родионова, что "товарищи" позорят свое звание революционного солдата, верхний часовой последовал примеру нижнего. Крикам Родионова не было конца, и Их Высочества со смехом ушли к себе.
Наконец настал день отъезда. Перед этим Великие Княжны усиленно работали, собирая свои драгоценности. Окружающие советовали им оставить все у доверенных лиц в Тобольске, но Татьяна Николаевна, которой это дело было поручено Императрицей, настаивала на том, чтобы везти все, так как таково было желание матери. Еще лично Их Величества, уезжая, передали часть вещей и денег полковнику Кобылинскому и часть вещей отослали в Ивановский монастырь с тем, чтобы оттуда выдали вещи Жильяру либо Татищеву; теперь же Великие Княжны все решили везти с собой. В Царском Селе, перед отъездом в Тобольск, они из большей части вещей вынули камни из оправ и отдельно зашили в платье и белье жемчуга и брильянты.
Мы выехали из корниловского дома за два дня до отъезда Их Высочеств, так как нам посоветовали это сделать лучше самим, чем ждать, пока придут выселять силой. Утром, накануне дня Их отъезда, мы пошли к губернаторскому дому. Под его окнами стояли жена и дочь повара Харитонова, пришедшие проститься с мужем перед отъездом. Родионов, размахивая руками, неистово кричал:
- Нельзя перед окнами останавливаться, нельзя, говорят вам: расстрелять велю.
Мы прошли в корниловский дом, который сейчас весь был занят охраной, и стали ждать Родионова. Он скоро появился в фуражке, с деловым видом и пачкой бумаг в руке. Я назвала себя и сказала, что хочу ехать к моему отцу.
- До Екатеринбурга я могу Вас довезти, а дальше что будет, я не знаю.
Я сказала, что желаю попасть к отцу.
- Помилуйте, зачем Вам? Ведь это заключение продлится еще, может быть, годы; а Вы еще молоды, у Вас вся жизнь впереди.
Я повторила, что мое единственное желание - быть с отцом, хотя бы заключение продлилось сотни лет, но получила категорическое заявление, что меня могут довезти до Екатеринбурга, но там к отцу и Их Величествам не пустят. В таком случае ехать, конечно, не имело смысла.
- А правда,- спросил брат,- что свиту всю посадят в тюрьму?
Родионов насторожился.
- Нет, неправда.
- А как же нам Хохряков сказал?
- Если он сказал, так это его дело, а я ничего не знаю, - объявил Родионов с недовольным видом. На этом мы расстались.
Я решила не ехать, так как знала, что мой приезд в Екатеринбург будет только лишним поводом к разговорам и может повлечь за собой какие-нибудь осложнения, вроде приезда Хитрово. Свита тоже была предупреждена, что они могут и не ехать, но они надеялись все-таки попасть к Их Величествам. Даже баронессе Буксгевден разрешено было проехать до Екатеринбурга, и она этим воспользовалась.
Несмотря на то, что с полковника Кобылинского были уже сняты все полномочия, он хотел сопровождать Их Высочества и получил не только разрешение, но почти приказание Родионова это сделать, но от всех потрясений последних дней и без того ослабленный своими тяжелыми ранениями и уже хворавший в Тобольске нервной экземой полковник Кобылинский вдруг слег и в день отъезда Их Величеств лежал с температурой 40° и не мог подняться с постели. Это обстоятельство ставили тоже Кобылинскому в вину, якобы симулировавшему болезнь, но я определенно знаю о желании Кобылинского сопровождать Их Высочества.
Да и как можно сомневаться в чувствах и действиях этого высокопорядочного и преданного Их Величествам человека?
- Я самое дорогое отдал Государю Императору - свою честь, - вот подлинные слова полковника Кобылинского, в которых, как нельзя лучше, выражено все, что ему пришлось вынести.
В день смены отряда особого назначения на отряд Родионова произошел еще один маленький инцидент: Алексею Николаевичу и сыну доктора Деревенко очень нравилось тайно переписываться, хотя никто не мешал им переписываться явно, через самого Деревенку. Им же доставляло особенное удовольствие пересылать письма каким-то таинственным способом, в просверленных просфорах, например. В этот раз Алексей Николаевич передал свое письмо к Коле Деревенко через своего лакея Нагорного, который должен был принести ему ответ, но Нагорный запоздал, вернулся обратно, когда караул от отряда особого назначения уже сменился родионовским.
Нагорного обыскали, нашли письмо самого невинного содержания и подняли целую историю. На основании этой истории с письмом доктор Деревенко не был допущен к Их Величествам, но и под арест не попал.
Самого отъезда Их Высочеств мы не видели и не пошли на пристань, так как нам сказали, что туда не пускают. Между тем туда пускали кого угодно, и последние полчаса Их Высочествам разрешено было стоять на палубе на расстоянии каких-нибудь двух аршин от публики на пристани.
ГЛАВА 5: