Внезапно силы оставили ее. Она вдруг почувствовала, как чужая рука грубо вторгается прямо внутрь ее, проникает туда, куда нет доступа никому, и с кровью вырывает оттуда что-то сокровенное, что-то самое главное.
В глазах у нее потемнело, ее замутило от ужаса и омерзения, все тело обмякло, стало словно неживым. Один из людей внизу держал Пантелеймона.
Он схватил Лириного альма своими потными ручищами, и несчастный Пан бился в них, почти теряя рассудок от безумного страха и отвращения. Вот мелькнуло его кошачье тельце, тусклый, свалявшийся, как у больного, мех… Вспыхнули какие-то сигнальные яндарические лампочки… Вот он из последних сил тянется к Лире, к своей Лире, и она простирает к нему руки…
Оба словно надломились. Борьба была бесполезна.
Она ощущала на себе прикосновение этих рук. Это же запрещено… Так нельзя… Так не бывает…
— Она одна? Кто там еще? Есть там кто-нибудь?
Человек пытался заглянуть в отверстие на потолке.
— Вроде одна…
— Кто она такая?
— Новенькая.
— Самоедский найденыш?
— Она самая.
— А вам не кажется, что… альмы в лаборатории — ее рук дело?
— Очень может быть, хотя… Но тогда у нее должны быть сообщники!
— Вы полагаете, нам следует сообщить…
— Тогда неминуемо последуют санкции.
— Да, пожалуй. В таком случае, лучше вообще Ей ничего не говорить.
— А с этой что делать?
— С девчонкой? Но вы же понимаете, что назад ее отпускать нельзя.
— Да, это совершенно невозможно.
— Остается только одно…
— Прямо сейчас?
— Конечно, сейчас. В любом случае, до утра мы это оставить не можем. Кроме того, она говорила, что хотела бы посмотреть лично…
— И потом, нас же трое, так что звать никого не надо, мы справимся.
Один из мужчин цепко держал Лиру, другой — Пана. Третий, очевидно их начальник, нервно покусывал ноготь большого пальца. Глаза его беспокойно бегали: то скользили, то лихорадочно шнярыли по сторонам, ни на миг не застывая на чем-то одном. Наконец, человек кивнул.
— Да, пожалуй. Сейчас… Сделайте это прямо сейчас, иначе она проболтается. А так… Все-таки шок, она забудет, кто она такая, что видела, что слышала… Ну, давайте.
Лира лишилась дара речи. Она едва могла дышать и не сопротивлялась, когда чужие руки поволокли ее куда-то на другой конец станции по пустым белым коридорам, мимо комнат, откуда доносилось мерное гудение яндарических ламп, мимо палат, где спали дети, и рядом с каждым малышом свернулся калачиком на подушке его альм, так что оба видели одни и те же сны. Каждое мгновение этого страшного пути девочка смотрела только на Пантелеймона, и он отчаянно тянулся к ней, глаза их ни на секунду не отрывались друг от друга.
Но вот перед ними тяжелая дверь. Ее отпирают, повернув какое-то колесо, раздается шипение воздуха, вспыхивает свет, и нестерпимый блеск белого кафеля и нержавеющей стали слепит глаза.
Лирин страх перерастает в почти физическую боль. Да это и есть физическая боль, ведь грубые руки тащат ее и Пана к большой клетке из серебристой ячеистой сетки, над которой застыло тусклое металлическое лезвие; застыло перед тем, как опуститься и разделить девочку и ее альма. Разделить навеки.
Лира вновь обретает голос и начинает визжать. Звонкое эхо, отражаясь от гладких кафельных стен, делает звук еще пронзительней, но тяжелая дверь с противным чмоканьем уже захлопнулась, и теперь девочка может кричать и биться тут хоть до утра, ее все равно не услышит ни одна живая душа.
Но Пантелеймон, заслышав ее вопль, вырывается из ненавистных рук — вот он лев, а вот уже орел, могучие когти рвут его преследователей, сильные крылья хлещут их по головам; вот он волк, вот он медведь, вот он ощерившийся хорь, он рычит, разит, мечется молнией, ежесекундно меняя обличья, то взмывая в воздух, то камнем бросаясь вниз, то ужом выворачиваясь из неуклюжих рук своих врагов, и они с проклятьями ловят лишь воздух.
Но у этих людей тоже есть альмы, и против них двоих уже оказывается не трое, а шестеро. Сова, длиннорукая обезьяна и куница-харза гонят Пантелеймона, прижимают его к полу, и Лира кричит им, захлебываясь от слез:
— Вы…вы… зачем же вы… Вы же за нас должны быть… Как же вы за них?! Почему вы за них?!!
Она с удвоенной силой начинает кусаться, царапаться и, наконец, на мгновение высвобождается из этих лап. Тогда Пан, словно молния, бросается к ней, а она обеими руками судорожно прижимает альма к своей груди, откуда рвутся неистовые хрипы. Цепкие кошачьи когти Пантелеймона до крови впиваются ей в кожу, и нет для нее ничего слаще, чем эта боль.
— Не дамся! Не дамся! — кричит Лира, отступая к стене. — Не дамся!
Она готова защищать его до последнего вздоха, их общего вздоха.
Но преследователи снова бросаются на нее. Их трое, они большие и сильные, а она — всего только маленькая, насмерть перепуганная девочка. Их руки отдирают Пантелеймона от Лиры, а ее саму запихивают в клетку из ячеистой сетки. Пана, который бьется и вырывается, засовывают в ту же самую клетку, но с противоположной стороны. Между ними решетка, но альм все еще Лирина часть, оба они — одно целое, пусть лишь на миг, пусть на мгновение, он все еще ее сердце, ее душа.
И вот к сопению и пыхтению утомленных преследователей, к рвущим сердце всхлипываниям девочки, к отчаянному тоненькому визгу ее альма примешивается еще один звук — мерное негромкое гудение. Лира видит, что один из мужчин, шмыгая разбитым в кровь носом, начинает щелкать какими-то тумблерами на пульте.
Тусклое серебристое лезвие оживает, оно медленно ползет вверх и нестерпимо вспыхивает в свете яндарических ламп. Наступает последний, самый страшный миг такой коротенькой Лириной жизни…
— Что здесь происходит? — прозвучал вдруг тихий певучий голос, ЕЕ голос. Все замерло. — Что вы делаете? Кто эта девоч…
Она не смогла договорить последнее слово до конца, потому что узнала Лиру. Сквозь застилающие глаза слезы девочка видела, как беспомощно, словно ища опору, шарит по стене рука миссис Кольтер, как лицо ее, такое прекрасное и безмятежное, искажается страхом и становится вдруг жалким, измученным.
— Лира, — шепнула она непослушными губами.
Золотистый тамарин одним прыжком бросился к Пану и выволок его из проволочной клетки. Лира вылезла сама. Пантелеймон рывком высвободился из заботливо-цепких обезьяньих лапок и пополз к девочке.
— Не дамся… не дамся, — повторяла она, зарываясь лицом в его шубку и чувствуя, как его сердце отчаянно бьется у нее на груди.
Дрожа всем телом, они вцепились друг в друга, как двое потерпевших кораблекрушение на чужом пустынном берегу. Словно через подушку Лира смутно слышала, как миссис Кольтер что-то говорит этим людям, но ни слов, ни даже тона ее голоса девочка разобрать не могла, да и не пыталась. Наконец двери ненавистной комнаты закрылись за ними, и они оказались в коридоре. Миссис Кольтер не то вела Лиру, не то несла ее куда-то. Вот еще одна дверь, а за ней спальня, и мягкий свет, и запах духов…
Миссис Кольтер бережно уложила девочку на кровать. Из последних сил Лира дрожащими руками отчаянно прижимала к себе Пантелеймона.
Мягкая душистая ладонь легла ей на лоб.
— Деточка, деточка моя, — тихонько прошептал нежный женский голос. — Как же ты здесь оказалась, деточка моя?
Глава 17
Ведуньи
Лира застонала. Ее бил озноб, словно мгновение назад кто-то вытащил ее за волосы из ледяной проруби, такой холодной, что сердце чуть не застыло. Пантелеймон ничком распластался у нее на груди, под пижамкой, всем телом прильнув к ее коже, и она чувствовала исходящую от него любовь, но вместе с этим ее альм ощущал, что совсем рядом по комнате ходит миссис Кольтер, а самое главное — ее золотистый тамарин, чьи цепкие черные пальчики уже успели в один только Пану ведомый миг обшарить безвольное Лирино тело и нащупать у нее на поясе клеенчатую сумочку.
Миссис Кольтер хлопотала, приготовляя какое-то питье.
— Давай, моя дорогая, я тебе помогу, — тихонько сказала она, подходя к кровати. Ее нежная рука скользнула Лире под спину, чтобы помочь девочке сесть. — Это надо выпить, солнышко.
Лира судорожно сжалась, но в тот же миг обмякла, ведь Пантелеймон успел подумать с ней вместе: “Не выдавай себя, иначе нам конец”.
Она открыла глаза и вдруг, к своему стыду и изумлению, поняла, что они полны слез и она плачет, да так горько, так отчаянно.
Миссис Кольтер журчала что-то успокоительное. Она сунула чашку с питьем тамарину, а сама принялась утирать Лире слезы своим надушенным носовым платочком.
— Поплачь, поплачь, моя деточка, — тихонько приговаривала она, и Лире тут же захотелось перестать плакать. Закусив губы, она изо всех сил пыталась загнать глупые слезы назад и унять всхлипы, сотрясающие все ее существо.
Пантелеймон хорошо запомнил правила, по которым им предстояло играть: обмани их! Обдури!
Робким мышонком он выполз из-под Лириного локтя и осторожно понюхал кружку, которую сжимал тамарин. Кажется, ничего страшного, безобидный настой ромашки. Шмыгнув Лире на плечо, он шепнул:
— Пей, не бойся.
Она села, взяла чашку обеими руками, поднесла к губам, осторожно дуя на горячее питье. Главное сейчас — не поднимать глаз. Притворяться надо мастерски, так, как ей еще ни разу в жизни не приходилось.
— Лирочка, дорогая, — журчала миссис Кольтер, ласково гладя девочку по голове. — Ну куда же ты пропала? Я уже боялась, что мы тебя никогда не найдем. Как же так получилось? Тебя что, кто-то выманил из квартиры на улицу, и ты заблудилась?
— Да, — прошептала Лира.
— Но кто же тебя выманил?
— Дяденька и тетенька.
— Какие дяденька и тетенька? Ты их видела на приеме?
— Кажется, видела. Они сказали, что вы просили меня что-то снизу принести, я спустилась по лестнице, а они меня — хвать! И в машину, и повезли куда-то. А когда машина остановилась, я выскочила и побежала, чтоб они меня не догнали. Только я ведь не знала, куда они меня завезли…
Лира снова почувствовала, что плачет, но на этот раз уже не так отчаянно. Можно даже попробовать сделать вид, что она плачет, вспоминая о своих злоключениях.
— И я все ходила, ходила, хотела назад дорогу найти, а тут меня мертвяки поймали. Посадили в свой фургон вместе с другими ребятами и повезли, а куда — сама не знаю. В какой-то дом большой…
С каждой секундой, с каждым сказанным словом Лира чувствовала, как к ней возвращаются силы. Сейчас она была занята пусть очень трудным, пусть весьма непредсказуемым, но зато хорошо ей знакомым делом — она врала и, сознавая собственную виртуозность, испытывала при этом то же чувство, какое доселе знала, лишь читая по веритометру: пусть все хитро и запутано, но ей подвластно. Главное, не сорваться и не брякнуть какую-то очевидную нелепицу. Где-то можно туману напустить, где-то, наоборот, живописную детальку добавить — словом, подойти к вранью творчески, а на это она мастерица.
— И сколько же они продержали тебя в этом здании? — встревоженно спросила миссис Кольтер.
Лира не спешила с ответом. Ее плаванье на лодке семейства Коста и пребывание на Мшистых Болотах длилось не одну неделю. Значит… Значит, надо рассказать, как мертвяки перевезли ее в Тролльзунд, как она сбежала от них, как поступила в услужение к Эйнарссону, владельцу питейного заведения (тут удивительно кстати пришлись колоритные детали, которые она успела подметить, когда была в городе), как делала там самую черную работу, как потом нанялась на ферму где-то в глубине материка, как стала там добычей охотников-самоедов, которые поймали ее и привезли в Больвангар.
— И они… они хотели разрезать меня…
— Ш-ш-ш, — шептала миссис Кольтер, — я все улажу, я все у них сама спрошу…
— Но почему? За что они нас так? Ведь я же ничего плохого не сделала! Все ребята знают, что с нами хотят сделать что-то страшное. Все очень боятся. Только на самом деле это ведь еще страшнее. Страшнее ничего и быть не может… Миссис Кольтер, но почему… почему они так… Зачем они это делают? Они что, звери?
— Успокойся, дорогая, успокойся. Теперь ты со мной, тебе ничто не грозит. Никто и никогда не сможет сделать тебе ничего дурного. Теперь ты нашлась, мы вместе, и эти люди не посмеют тебя и пальцем тронуть. Я не дам тебя в обиду…
— А как же другие? Как же все остальные ребята? Ведь их…
— Полно, солнышко, полно.
— Это все из-за Серебристой Пыли?
— Откуда ты знаешь? Тебе что, доктор сказал?
— Да все ребята знают. Об этом все говорят, только никто точно не знает, что там на самом деле… А со мной это уже почти сделали! Миссис Кольтер, вы должны, должны мне все объяснить! Вы не имеете права от меня скрывать!
— Лира, — негромко перебила девочку прелестная дама, — никто не собирается от тебя ничего скрывать. Это просто все такие сложные, взрослые вещи: и Серебристая Пыль, и научные исследования… Поверь мне, это не детского ума дело. А доктора… Ну разве доктор может сделать ребенку что-то плохое, а, солнышко? Ну зачем вам эта Пыль? От нее же одно зло. Но взрослые и их альмы заражены ею так глубоко, что им уже ничем не поможешь. Слишком поздно! А вот если сделать операцию ребенку — совсем маленькую, коротенькую, — то его еще можно спасти, и эта Пыль никогда к нему не пристанет. И он будет здоров и счастлив, всегда-всегда.
У Лиры перед глазами стоял маленький Тони Макариос. Она почувствовала, что ее сейчас вырвет, и резко наклонилась вперед. Миссис Кольтер вздрогнула и отпрянула назад.
— Что с тобой, деточка, может быть, тебе нужно в ванную? Отвести тебя?
Лира мучительно сглотнула и подняла голову, медленно утирая тыльной стороной ладони глаза.
— Зачем же вы с нами это делаете? — Она медленно подбирала слова. — Ведь вас никто не принуждает, вы же сами… Вы же запросто можете нас оставить в покое… Если бы лорд Азриел узнал, что вы делаете, он бы никому не позволил! Ведь эта Пыль, она есть и в нем, и в вас, и в магистре колледжа Вод Иорданских. Если она есть в каждом взрослом, значит, никакая она не вредная! И я всем про это расскажу, я молчать не буду! Если эта операция такая уж замечательная, что же вы не дали им ее закончить? Пусть бы разделили нас, раз это так хорошо, а? А вы бы радовались. Почему же вы им помешали?!
Миссис Кольтер с печальной мудрой улыбкой смотрела на взъерошенную Лиру.
— Дружочек, — она покачала головой, — иногда даже благо может причинить боль, пусть небольшую, но боль. И когда больно тебе, больно мне. Но ты зря испугалась. Это же совсем не означает, что у человека отбирают его альма. Нет-нет, они по-прежнему вместе. Да вот, пожалуйста, здесь на станции полно людей, которым сделали такие операции. Ты же видела здешних медсестер? Они что, плохо себя чувствуют? По-моему, они совершенно счастливы.
Лира внезапно поняла, чем объяснялось деловитое равнодушие сестры Клары и ее коллег, почему их альмы семенили себе, как лунатики, безразличные решительно ко всему.
Только бы не сказать ни слова в ответ! Лучше язык себе откусить.
— Пойми, деточка, никто и никогда не станет делать ребенку операцию, не опробовав ее многократно. И конечно же, никто и никогда даже в мыслях представить себе не сможет, что ребенка и альма нужно разлучить. Какой вздор! Ведь это даже не операция, а всего лишь маленький аккуратный разрез. Чик — и все. Спору нет, альм для ребенка — лучший и самый верный друг, лучший товарищ для игр и забав. Но ребенок взрослеет, и, рано или поздно, он достигает того возраста, который мы называем отрочеством. И ты, моя радость, скоро перестанешь быть маленькой девочкой. Тогда-то альм становится для человека источником различных мыслей и чувств, которые бередят разум и сердце. Они-то и притягивают Серебристую Пыль. Если сделать ребенку операцию, пока он не достиг отрочества, то его можно уберечь от всех этих неприятностей. А его альм, безусловно, останется с ним… как… как прелестная собачка или котенок. Ты же любишь котят, правда?
Лгунья, изворотливая, омерзительная лгунья! Во всех ее речах не было ни слова правды! И даже если бы Лира своими глазами не видела доказательств этой лжи — несчастного Тони Макариоса, осиротевших альмов в стеклянных ящиках, — то все равно самое естество девочки восстало бы против этой кощунственной идеи. Как же это можно представить себе, что кто-то берет твою душу, прекрасную живую душу, отсекает от тела и она превращается в жалкую, виляющую хвостом собачку? Или котенка? Задыхаясь от ярости, Лира прижала к себе Пантелеймона, который вдруг обернулся хорьком — самым страшным и злобным из всех своих обличий — и оскалил зубы.
Но оба они не проронили ни слова. Вцепившись альму в шерсть, Лира даже дала миссис Кольтер погладить себя по волосам.
— Допивай свою ромашку, моя милая, — ласково сказала прелестная дама, — и ложись. Давай-ка постелим тебе прямо здесь. Я думаю, тебе незачем возвращаться в палату к девочкам. Я так соскучилась по тебе, мое солнышко, моя помощница. Самая лучшая помощница на свете! Если бы ты только знала, как мы тебя искали! Мы весь Лондон вверх дном перевернули, а потом полиция обыскала каждый дом, каждый уголок во всей Англии. Ну где же ты была? Я так стосковалась по тебе. Боже мой, какое счастье, что ты снова со мной!
Все это время золотистый тамарин не знал ни минуты покоя. Он то ерзал на краешке стола, возбужденно поводя хвостом, то вдруг бросался к миссис Кольтер и что-то нашептывал ей на ухо, то нервно метался по комнате, задрав хвост, как кошка. Его поведение выдавало миссис Кольтер с головой, и, наконец, мадам не выдержала.
— Лира, деточка, — произнесла она и сглотнула, — я знаю, что магистр колледжа Вод Иорданских перед самым твоим отъездом дал тебе одну вещицу, верно? Магистр дал тебе веритометр, но, к сожалению, он не имел никакого права распоряжаться им по своему усмотрению. Веритометр ему не принадлежал, а был лишь вверен его заботам. Вещь эта представляет огромную ценность. Я не знаю, говорил ли тебе магистр, что во всем мире веритометров осталось два, ну, может быть, три, так что посуди сама, разве можно просто таскать его с собой, а? Тебе дали этот прибор для того, чтобы ты передала его лорду Азриелу, да? И наверняка предупредили, что мне ты ни в коем случае ничего не должна говорить. Я права, Лира?
Девочка прикусила задрожавшую губу.
Миссис Кольтер продолжала:
— Вижу, что права. Не тревожься, дорогая, твоей вины тут нет, никаких клятв ты не нарушала, ведь я все узнала сама. Однако прибор этот вещь настолько хрупкая и ценная, что мы не имеем права рисковать. С веритометром должно обращаться очень бережно.
Лира сидела, не шевелясь, и слушала.
— А почему нельзя передать его лорду Азриелу? — спросила она.
— Потому что лорд Азриел занимается страшными делами. То, что он затеял, не только безнравственно, но и опасно для всех остальных; опасно настолько, что этого человека пришлось отправить в ссылку. Он хочет заполучить веритометр, чтобы привести свои кощунственные планы в исполнение. Но поверь мне, дорогая, отдать ему этот прибор было бы непоправимой ошибкой. Магистр колледжа Вод Иорданских трагически заблуждался. Теперь ты знаешь правду и понимаешь, что разумнее всего было бы оставить веритометр у меня. Подумай сама, разве это дело — всюду носить его с собой, не знать ни минуты покоя… Да и вообще, на что она тебе сдалась, эта старая железяка? Тем более что ты не знаешь, что с ней делать…
Лира смотрела на миссис Кольтер, искренне не понимая, каким образом эта женщина еще недавно казалась ей такой умной, такой замечательной…
— Он ведь у тебя, лапонька, да? — лихорадочно тараторила миссис Кольтер. — В сумочке на поясе… Как же ты ловко придумала, какая ты умница. Давай оставим его у меня, солнышко.
Руки ее скользнули Лире под пижамку и безошибочно нащупали заскорузлую клеенку. Девочка замерла. Золотистый тамарин, дрожа от нетерпения, еле сидел на месте. Его цепкие черные лапки застыли возле рта, шея напряженно вытянулась вперед. Вот клеенчатый пояс уже у миссис Кольтер, вздрагивающие пальцы расстегивают сумочку. Девочка слышит ее прерывистое дыхание, когда на свет Божий появляется замотанная в черный бархат коробочка, искусно сработанная Йореком Бьернисоном.
Пантелеймон, обернувшийся котом, напружинился перед прыжком. Лира осторожно отодвинулась от сидящей рядом миссис Кольтер и медленно спустила ноги с кровати на пол. Теперь она тоже готова бежать. Сейчас, еще немного…
— Что бы это могло быть? — с наигранным оживлением щебетала миссис Кольтер, не сводя глаз с коробочки. — Какая смешная шкатулочка! Ты что, положила веритометр внутрь, чтобы не повредить его, да? Какая ты умница, обо всем подумала. Боже мой, а там еще одна коробочка, запаянная. Кто же тебе помогал, солнышко?
На самом деле Лирины ответы ее вовсе не занимали. Сейчас миссис Кольтер хотелось только одного: как можно быстрее открыть коробочку. Лихорадочно порывшись у себя в ридикюле, она вынула оттуда складной нож со множеством лезвий. Раскрыв его, она поддела острием край крышки.
Комнату заполнило свирепое жужжание. Лира и Пантелеймон напружинились. Миссис Кольтер, изнывая от нетерпения и любопытства, потянула тугую крышку вверх. Золотистый тамарин низко наклонился над коробочкой.
И в ту же секунду из металлического плена вырвался черный силуэт. Жук-шпион яростно впился тамарину в самую морду.
Обезьяныш пронзительно заверещал и опрокинулся навзничь. Воплем боли и ужаса ответила ему миссис Кольтер. Цепкие механические лапки уже ползли по ее груди, горлу, чтобы, наконец, вцепиться в прелестное лицо.
Медлить больше было нельзя. Пантелеймон одним прыжком оказался у двери. Лира рванулась следом за ним и помчалась вниз по коридору. Никогда в жизни ей не приходилось бегать так быстро.
— Пожарная сигнализация! — обернувшись, прокричал Пантелеймон, который был чуть впереди.
Точно! Вот она, на стене! Разбив стекло отчаянным ударом кулачка, Лира нажала кнопку сигнала и помчалась дальше. Она неслась по направлению к спальням. Вот одна кнопка. И еще одна. Завыла сирена. В коридор высыпали люди, спрашивая друг друга, где пожар.
В этот момент Лира уже была возле кухни. У Пантелеймона молнией мелькнула одна мысль, и девочка тут же ворвалась внутрь. Она повернула краны у всех газовых горелок и швырнула горящую спичку в сторону ближайшей конфорки. Потом стащила с верхней полки мешок с мукой и вывалила все его содержимое на стол рядом с плитой. Ей кто-то говорил, что мука от печного жара начинает взрываться. Вот и пусть себе взорвется и повиснет в воздухе сплошной завесой.
Снова выскочив в коридор, где уже было не протолкнуться, Лира понеслась к своей спальне. Вокруг возбужденно галдели дети, и слово “побег” носилось в воздухе. Те, кто постарше, мчались к бельевым, где хранилась верхняя одежда, увлекая за собой малышей. Взрослые сотрудники станции пытались как-то организовать ребят, но никто из них не понимал, что происходит. Всюду кричали, вопили, толкались и теснились люди.
Лира и Пан, как две юрких рыбки, нырнули в этот водоворот, упрямо стремясь к спальне. Не успели они добежать до дверей, как все здание потряс глухой взрыв.
Спальня была пуста, девчонки уже убежали. Лихорадочно подвинув тумбочку в угол, Лира вскочила на нее, вытащила из отверстия на потолке свои теплые вещи и первым делом нащупала в складках меха веритометр. На месте! Быстро натянув на себя шубейку и сапоги, девочка надвинула капюшон пониже, и тут Пантелеймон, воробьем притаившийся на косяке, чирикнул:
— По-р-р-ра!
Лира выскочила в коридор. К счастью, мимо мчалась стайка детей, уже одетых в теплые куртки. Они направлялись к центральному входу. Лира замешалась в их группку. Лицо ее заливал пот, сердце бешено стучало где-то в горле. Надо бежать что есть силы, иначе конец.
Дальше пути не было. В кухне вовсю бушевал огонь, и пожар распространялся с неимоверной быстротой. То ли газ рванул, то ли мука, но прогремевшим взрывом снесло часть крыши. Люди карабкались наружу по искореженным балкам и стропилам, только бы вырваться на обжигающе холодный воздух. Всюду чувствовался сильный запах газа. Вот грянул еще один взрыв, на этот раз куда ближе и громче, чем первый. Несколько человек, отброшенные взрывной волной, упали как подкошенные. Воздух разрывался от криков боли и ужаса.
Лира пробивалась наверх. Над заполошными воплями альмов и общим смятением звенел голос Пантелеймона, который звал:
— Сюда! Сюда! За мной!
Отчаянно упираясь руками, она выползла на ледяной накат крыши и жадно хватала ртом воздух. Только бы всем детям удалось найти теплые куртки, иначе стоило бежать со станции, чтобы насмерть замерзнуть в снегах.
Внизу полыхал настоящий пожар. Лежа на кровле, Лира видела, как сквозь огромный пролом в стене вырываются в ночную тьму жадные языки пламени. У центрального входа беспорядочно толкались взрослые и дети, совсем, как давеча, во время учебной пожарной тревоги, только на лицах взрослых теперь было написано неподдельное беспокойство, а дети казались до смерти напуганными.
— Роджер! Роджер! — закричала Лира. Филин-Пантелеймон негромко ухнул, заметив мальчика в толпе своими зоркими глазами.
Не прошло и секунды, как дети были рядом.
— Скажи всем, чтоб шли за мной! — проорала она ему в ухо.
— Не пойдут! — Роджер едва различал свой голос в общем гвалте. — Им очень страшно!
— Надо сказать им про пропавших детей! Я знаю, что с ними делают! Их альмов отсекают огромным страшным ножом! Ты же сам видел днем в этой лаборатории, когда мы альмов выпустили, какие они! Скажи им! Скажи, что с ними будет то же самое, если они останутся здесь!
Роджер судорожно глотнул. Глаза его расширились от ужаса. Потом, словно очнувшись, он рванулся к ближайшей кучке растерянных детишек. Лира помчалась к другим, и вот уже страшная правда распространялась подобно пожару, и вот уже кто-то тоненько закричал, прижимая к груди своего альма.
— Идите со мной! — бешено выкрикивала Лира. — Помощь идет! Нам надо вырваться за ограждение! Не ждите, бегите за мной!
Заслышав ее голос, они мчались следом, через огороженный двор и дальше, где горели два ряда фонарей. В ночной тьме раздавался легкий топот детских ног и скрип плотно утоптанного снега под сапогами.
Где-то позади остались крики взрослых. Внезапно со страшным грохотом обрушилась еще одна часть корпуса. Вверх взметнулись снопы искр, языки пламени вырвались наружу, воздух заполнил сухой звук, похожий на треск рвущегося полотна, но, постепенно перекрывая его, все нарастая и нарастая, к этому звуку примешивался другой, леденящий душу и пугающе близкий. Лира никогда прежде его не слышала. Но сразу же поняла, что это. Так выли волчицы, альмы тартар-охранников. И от этого воя все ее тело становилось слабым и безвольным. Дети в ужасе поворачивали головы и, не в силах бежать, застывали на месте, потому что длинными скользящими скачками, пугающими в своей неутомимости, к ним приближался первый охранник с ружьем на изготовку, а следом тенью стлалась по снегу могучая серая волчица — его альм.
И за ним еще один воин, и еще, и еще… На них были толстые войлочные панцири, а на головах шлемы с узкими прорезями для глаз, так что казалось, что глаз у них вообще нет. На детей смотрели лишь черные зрачки ружейных стволов да горящие желтым огнем глаза волчиц над оскаленными, исходящими жадной слюной пастями.
У Лиры подкосились ноги. Она ведь даже и помыслить не могла, насколько страшны эти звери.
Боже мой, но ведь здесь, в Больвангаре, для людей не существует великого табу, значит… Она содрогнулась, представив себе, как эти острые влажные клыки…
Тартары выстроились цепью, перегородив выход с центральной площадки на подъездную аллею, освещенную двумя рядами фонарей. Рядом с каждым воином застыла его волчица-альм, такая же вымуштрованная и вышколенная, как ее человек. Еще мгновение, и за первой цепью вырастет вторая, тартары все прибывали и прибывали. Лира в ужасе зажмурилась. Все пропало. Детям с солдатами не сладить. Это вам не глиной друг в друга лупиться, как тогда, на глиняном карьере в Оксфорде.
А может… Девочка вдруг ясно увидела себя в разгар той славной битвы, когда, зацепив пригоршню сырой глины, она яростно швырнула ее прямо в рожу одному карьерскому мальчишке, который пер на нее, как медведь. Он еще остановился, затряс головой, пытаясь продрать залепленные глиной глаза, и тут “городские” его мигом скрутили.
Тогда она стояла по колено в глине. Сейчас кругом был снег.
И вот совсем как давеча, только на этот раз без тени баловства, потому что речь шла о жизни и смерти, Лира метнула горсть снега в лицо тартарского воина.
— В глаза! Цельтесь им в глаза! — закричала она что было силы, продолжая швырять пригоршню за пригоршней.
Дети не заставили себя долго упрашивать. Вдруг чей-то находчивый альм, обернувшись стрижом, ухитрился направлять летящий в воздухе снежок таким образом, что он попал точнехонько в вырез глазниц на тартарском шлеме. Теперь другие альмы знали, что делать. Не прошло и секунды, как цепь охранников рассыпалась. Они отплевывались и бешено трясли головами, пытаясь выцарапать плотно скатанный в детских ладонях снег из узких глазниц шлемов.
— За мной! — закричала Лира, бросаясь к заветному выходу на освещенную аллею.
Уворачиваясь от оскаленных волчьих пастей, дети ринулись за ней. Они мчались что было духу между двумя рядами фонарей, туда, где начиналось чистое поле и спасительная темнота.
Сзади раздался хриплый окрик. Тартарский офицер пролаял приказ, лязгнули ружейные затворы, офицер гаркнул что-то еще, а потом наступила гнетущая тишина. Дети слышали только топот собственных ног да свое прерывистое дыхание.