НОВАЯ ШЕРЛОКИАНА
VIII
Salamandra P.V.V.
К. Попов
ВИНОВАТЫЕ И ПРАВЫЕ
Рассказы судебного следователя
Salamandra P.V.V.
Попов К.
Виноватые и правые: Рассказы судебного следователя. Прим. А. Шермана. – Б. м.: Salamandra P.V.V., 2013. – 160 c. – (Новая шерлокиана, Вып. VIII).
Забытая книга К. Попова «Виноватые и правые», увидевшая свет в 1871 г., возвращает читателя к истокам русского детектива и новому в ту пору жанру – повествованию о следствии.
Рассказы о работе одного из первых судебных следователей на севере Российской империи отличаются живостью изложения и знанием народного быта и нравов, отмечены печатью бесспор-ного литературного дарования.
Книга переиздается впервые почти за 150 лет.
© Salamandra P.V.V., оформление, примечания, 2013
ВИНОВАТЫЕ И ПРАВЫЕ
I.
КОНЧИНА ГРЕШНИЦЫ
|
– Хорошо! А огонь на станции есть? – отозвался я.
– А вон уж Михайло с теплиной* на крыльце вас дожи-дается.
– Ну, так выносись.
– Ладно, хорошо, ваше высокоблагородие.
– Здравствуй, Михайло Трофимович! – обратился я к светившему мне содержателю Низовской обывательской станции.
– Добро пожаловать, ваше выс-ие! – Каково живется-можется?
– А все ровнако, ваше выс-ие: одной рукой запрягаю, другой – выпрягаю; известна уж наша ямщичья долж-ность. Михайло Градов на кóзлах родился, у кóзел и умрет. Пожалуйте, ваше выс-ие, – продолжал он, отворяя мне дверь в комнату для проезжающих. – Уж не взыщите... в шомныше-то** не обиходно; старуха-то с дочушкой вечеро-вать уползла, так...
– А что, не много еще времени? – спросил я.
– Да, не надо быть много-то, – ответил Градов: только, только что перед вами огни вздули.... дни-то ноне корот-кие... С часами-то у меня какая-то притча, – не ходят! Су-лился отец дьякон наладить, да все не удосужится. А часов шесть, надо быть, будет. Да не сбегать ли в приказ, али на почтовую? Там дородно ходят.
– Нет, не нужно.
* Горящая лучина (Здесь и далее прим. авт.). ** Чистая комната при избе.
– А, поди, самоварчик про вашу милость прикажете по-ставить?
– Да; не мешало бы.
Градов взял с лежанки самовар и вышел из комнаты. Ввалился ямщик с моим багажом.
– Вот, ваше выс-ие, постеля, вот подушка, вот одеяло шуб-ное, вот чеботан, вот погребец; порфель, кажись, вы сами вынесли?.. Больше никак ничего нет?
– Все. Спасибо, брат!
Затем, как водится, ямщик попросил на водку. – Вместе с гривенником я дал ему поручение отыскать и позвать ко мне десятского, а сам, в ожидании самовара и десятского, занялся рассматриваньем висевших по стенам комнаты кар-тин, до которых содержатели всех, по крайней мере, мне известных, обывательских станций большие охотники. На одной из них изображен Петр Великий: на коне, в шлеме с перьями, в латах и с зрительною трубой в руке. На другой – Паскевич-Эриванский шпагою указывает неприятеля, ко-торый, как будто, находится за плечами зрителя, а между тем войска маршируют в противоположную сторону. На тре-тьей – на вершине обрывистой горы стоит атлетического сложения огромный мужик, с поднятым вверх страшным кулачищем, и тузит Англичан и Французов – маленьких, уродливых; те летят с горы, как мухи, а из глубины кар-тины неприятельский генерал в треуголке наблюдает эту битву в зрительную трубу. – На четвертой картине кипит сражение с Турками: все Турки подняли вверх руки и сами собой падают назад, а казаки бьют их, кто чем попало, шашками, пиками и т. д.
Далеко еще не дошел я до конца картин, как Градов явился с самоваром.
– Вот как обывательские-то, ваше выс-ие, кипят! – заме-тил он.
– Да, действительно, скоро.
– Посуду-то, ваше выс-ие, поди, свою употреблять ста-нете?
– А пожалуй, – сказал я, отпирая погребец; – только я ведь старовер: для себя ты свою приноси.
– Благодарим покорно, ваше выс-ие, про свое-то рыло найдем.
Градов сходил за чашкой себе, а я тою порой сделал чай и налил.
– Со свиданием, ваше выс-ие, – сказал Градов, прини-маясь за чай.
– Кушай на здоровье.
– Кушайте сами-то, ваше выс-дие, – проговорил он, ожи-гаясь.
После небольшой паузы, Градов обратился ко мне с воп-росом:
– Видно, по Матюгину делу приехали, ваше выс-ие! – Да, по краже... у Матвея Негодяева.
– Так. А ловко его охолостили крещеные, ваше в-дие! – Да... А что это десятского долго нет?
– Сряжается, поди, ваше в-дие. Баба, ведь, ноне у нас де-сятником-то стоит.
– Да зачем вы баб от десятничества не освобождаете?
– Нельзя, ваше в-дие, на две души пашет. Да вы не сом-невайтесь, эта лучше иного мужика отстоит... Что это ста-рухи долго нет? Уж весть-то про ваше в-дие, поди, дошла. – Все девчушка-то просится вечеровать... Ваша-то невеста. У нее ведь всякий барин, ваше в-дие, жених; а вас больше всех любит. Смеемся мы этта над ней: гляди ты, говорим, он рыжий какой! – Нет, говорит, белый. – Рожа-то, гово-рим, какая страшная, ровно у лешего! – Нет, говорит, он мне сладкого дает, беленькую денежку дал, а лешак-от не дал. Такая заглумная*, право! Будет живуча, так вор-девка выростит. А я все про Матюгу-то думаю, ваше в-дие: вот, думаю, копил, копил мужик, пас, пас, а про кого припас? А вон и десятник готов, ваше в-дие.
В комнату вошла женщина средних лет.
– Арсютка прибегал, – начала она, помолившись сперва на иконы, а потом низко поклонившись мне и не столь низ-
* Замысловатая, забавная. Это слово употребляется исключительно, ког-да говорят о детях.
ко Градову, – следователь, говорит, тебя зовет, его благо-родие...
– Не благородие, глупая, а высокоблагородие; у него пи-сарь благородие-то, заметил Градов.
– Не обессудьте, ваше благородие, тьфу ты... Большое бла-городие...
– Опять большое! Высокоблагородие! – вмешался Градов. – Ну, высокое благородие; наше бабье дело, – так...
– Не баба ты, – опять заметил Градов, – коли десятник! – Да как же, Михайло Трофимович: хошь прозвище-то
ноне и не бабье у меня, да ведь уж не во всем же я мужи-ком стала. Отойдет моя неделя, так опять бабой обернусь, – сказал десятский, скромно улыбаясь.
– Ну, матушка, – обратился я к ней, – хотя и не хотелось бы мне посылать тебя в такую пору, да что делать, нужно!
– Что делать, ваше... высокое... благородие? Мы от на-чальства не прочь. Такое уж наше дело... Мне, как-то, все по ночам приходится: в ту там неделю тоже о эку пору ста-новой подъехал.
– Ну, что делать! Прежде всего ты достань мне сотского. – Ой, да ведь никак он в приказ прошел с Виктором Ива-
новичем, с казначеем.
– Ну, так иди скорей, не опусти; да, если нет в приказе других старшин, так позови и казначея.
– Тотчас сбегаю, в. в. Уж эту-то ночку я отслужу тебе, кормилец; а завтра-то, тако милость будет, не уволишь ли? Дома то мал-мала меньше.
– Хорошо, только иди, не зевай. – Духом сбегаю, в. в.
Десятский ушел. Вместо него явилась Градова с дочерью. – Здравствуйте, кормилец, в. в! – Кланяйся дядюшке, –
сказала она дочери.
– Здравствуй, матушка. –Иди-ко ко мне, невеста!
– Не обессудьте, кормилец в. в., больно уж у меня не-обиходно: ишь ты, старый охлупень, и стола-то не накрыл и шомныша-то не выпахана!*
* Выпахать – вымести.
– Ничего, матушка!
Той порой невеста моя поместилась рядом со мной. – Что, ты любишь меня? – спросил я.
– Юбью.
– Да ведь я рыжий? – Беий.
– Похож я на лешего? – Нет.
– Отчего?
– Ти биеньку денезку дав.
– Умница! Вот тебе сахару за это.
– Кланяйся же барину, – сказала Градова. Девочка кивнула головой.
Явились сотский с Виктором Ивановичем.
– А что, Виктор Иванович, ты можешь находиться у ме-ня депутатом?
– Как прикажете, только можно ли мне? Если по него-дяевскому делу приехали, так подсудимым-то я по своим буду... все наша Негодяевщина!
– Тем лучше! На то и есть депутат, чтобы защищать под-судимых; так кому же и быть депутатом, как не родствен-нику?
– Какая уж мы защита, в. в! А можно, так... я тоже и в приказе-то ничего не делаю.
– А подсудимые-то, кажется, недалеко отсюда? – Да прямо-то так и версты не будет.
– Значит, сегодня я успею допросить их?
– Да наших-то как не успеть, в. в. Только вот Государе-вича-то как? Он, ведь, неблизко отсюда, да и не той волости, хоть нашего же приказу.
– За этим я уж послал. Это Лютиков так прозывается?
– Так точно, в. в. Вот вы догадались: знаете наши поряд-ки. Удивительное это дело... как это у нас повелось? Видно, как-нибудь начальство надавало эти фамилии. Ей-Богу, в. в., иной мужик у нас и родится и умрет, а не знает своей настоящей фамилии... по писаному-то. Вот нас... не одна де-ревня Негодявы пишемся; Иванов Федоровых Негодяевых трое в нашей деревне: а много промеж себя зовем Журич –
это значит, у его отца прозвище было Жура, иного Палкич, иного опять Дунич – это значит, мать у него Авдотья была, а попросту – Дунька.
– А вот по этому случаю ты и растолкуй сотскому, кого нужно позвать, а я, пожалуй, перепутаю: знаешь ведь, кого нужно?
– Как же, в. в., при мне ведь Михайло Сенотосович до-знание-то делал.
Из объяснения Виктора Ивановича с сотским я узнал, что Матвей Негодяев, по случаю кражи у него, получил про-звание Матюги Холощеного.
– Так вот ты за этими, что сказал тебе Виктор Иванович, сейчас же пошли десятского, а сам побудь здесь... там по-дожди, – сказал я сотскому.
– Слушаюсь, в. в. Сотский вышел.
– Теперь, Виктор Иванович, сделай-ка реестрик – кого на-добно вызвать на завтрашний день: фамилии, п о-п и с а-н о м у, я подчеркнул в акте дознания карандашом: вот бу-мага и чернила.
Пока Виктор Иванович делал выписку, я распорядился об ужине.
Выписка готова. Явился сотский.
– Вот по этому реестру всех вызови завтра утром рано, да чтобы для повального обыска о подсудимых было чело-век десятка два из соседей... знаешь каких?
– Знаю, в. в.. не впервой при следствах-то бывать! Чтобы не было родни, штрафованных, да малолетков.
– Да. Да чтобы наполовину было мужиков, да наполови-ну баб.
– Слушаюсь, в. в. Сотский вышел.
– Вот, в. в., – заметил Виктор Иванович, – угостите же вы баб-то наших.
– А что?
– Да, извините, в. в., у нас до того на повальных обысках все одних мужиков допрашивали.
– А чем же бабы, особенно о бабе, не свидетели?
– Это так, в. в. Да и о мужике баба все лучше знает му-жика. А опять, в. в., ведь мужик скорее бабы душой попрет. Это верно, в. в.; а только что прежде-то этого у нас не во-дилось.
– Ну, пусть с этой поры будет.
– А, извините, в. в., это вы ловкую штуку придумали: ей-Богу, мужики того не скажут!
– Вот, увидим. А ты садись-ка, так гость будешь. – Покорнейше благодарю, в. в.
– Скажи пожалуйста, – вам ведь ближе знать: – что это за люди, которых Негодяев обвиняет? Хоть Лютиков?
– И, в. в! Да ведь это золотые руки! Широко надо искать такого плотника... Кому поденщины платят полтину, а ему три четвертака, восемь гривен, а не то и весь рубль отдай!
– Так что же он?..
– А слухи худые. Да, видно, сами увидите, в. в. – Ну, а другой... Иван Негодяев?
– Этот, в. в., парень еще молодой... из прожиточного до-му... и глупостей за ним никаких не слыхать было... а, при том, кто его знает? Чужая душа – потемки.
– Ну, а Ирина?
– Да как вам сказать об Ирине, в. в. Ведь и за ней боль-ших-то глупостей не слыхать. Изволите видеть, еще в дев-ках связалась она с этим Лютиковым; родители ее люди – прожиточные... ну, а выдали ее по этой причине в бедный дом... ну, и приданым обделили. Вот в новой-то семье и не красно житье стало: раз недостатки, а другой раз – и уко-рят; иной раз и не доест – не допьет; ну, и тычок лишний достанется... Да все-таки пойдет ли, в. в., баба в ночную по-ру в чужую клеть ломиться! Разве Лютиков как подвел?.. Да опять тот сам лучше ее все норы в матюгином-то доме знает: сам рубил, так... да и животы-то матюгины тоже. – Бог их разберет!..
– Ну да как, по крайней мере, в народе-то говорят?
– Да всяко врут, в. в., и толку не дам; а все больше на этих на троих ляпают. Да вот и сами увидите, в. в.
– А сам-то Матвей Негодяев – что за человек?
– Этот, в. в., мужик просужий: эдаких и по волости-то не много сыщешь. Обидели сердечного!.. Да вот и он! Легок на помине.
В комнату вошел крестьянин лет под пятьдесят. Как во-дится, помолился на иконы и раскланялся.
– Ты Матвей Негодяев?
– Я, я, в. б., – проговорил, задыхаясь и близко подходя ко мне, Негодяев. –...Учул про ваше бл., так прибежал.
– Да что ты, дядя Матвей, заметил ему Виктор Ивано-вичу, – к рылу-то его выс-ия лезешь! Ведь он не глухой.
Матвей немного отодвинулся,
– Это тебя обокрали? – спросил я.
– Меня, меня... Охолостили, в. в., – отвечал он жалоб-ным голосом.
– Да как же это?
– Да как? Известно как! Взяли, да и...
– Ну, да мы начнем по порядку: вот я тебе прочитаю, что написал становой в дознании...
– Вычитай, вычитай, в. б.
Я прочитал. Оказалось, что Матвей Негодяев заподоз-рел Лютикова потому, что тот строил его дом: след. знает все ходы, по всей вероятности, имеет коловорот, которым просверлена дверь в клеть, и при том он и раньше слыл во-ром; Ивана Негодяева – потому, что этот в тот вечер, когда Матвей Негодяев уезжал с женой куда-то на свадьбу на нес-колько дней, приходил к нему, опять, вероятно, с тем, что-бы удостовериться, что его не будет дома, и наконец Ирину Негодяеву – потому, что она имела любовную связь с Лю-тиковым.
– Кроме этого, ты не можешь ли представить еще ка-ких-нибудь улик?
– Да что еще больше, в. б.? Окромя их некому! Вы, в. б., понажмите-ко их хорошенько. – Последние слова Негодяев проговорил, опять близко подойдя ко мне и тихо, чуть не шепотом. – Особливо Ириху-ту... – прибавил он.
– Отчего же это особливо Ириху?
– А вот что, в. б., – отвечал Матвей все тихим голосом: – этта, как становой-от, Михайло-то Сенотосович, напéрво
приезжал по моей потеряхе, так как поезжал, так говорил мне: «Ну, брат, дядя Матвей, не сыскать, говорит, твоей потеряхи, коли ты боле того не докажешь. Жаль, говорит, мне тебя! Ты, говорит, вот что: ты, говорит, к Ирихе-то присуседься: она, говорит, о своем-то дружке не проляпает ли, говорит, чего. А что, говорит, выпытаешь у ее, так то и скажи, говорит, следователю, как он наедет... Это, говорит, я тебе любя говорю. Да, говорит, коли следователь.... ваше-то благородие... не такой же дурак, – это становой-то гово-рит, – как ты, так он и сам тебя про это поспрошает.
– Ну так ты что же?
– А вот я, в. б., – отвечал Матвей все тем шепотом, – и стал я этта ей, Ирихе-то, копаться: попроведай, говорю. Она говорит: ладно, дядюшка Матвей, да мне, говорит, не-чем подняться. Он, говорит, Государевич-от, это в Вакоми-не ноне, и ведь без вина, говорит, не шибко к нему под-ползешь. – Вот я говорю ей: на, говорю. А сам и подал ей четвертак... она и сама не попрется... еще в ту пору при-лучились у меня все пятаки серебры, так я и подал ей пять пятаков. Ладно, она говорит, сбегаю. Вот хорошо; сбегала она это и ляпает: Государевича, говорит, это дело, да Вань-ки Долговязого (Ивана Негодяева), а животов своих, гово-рит, дядюшка Матвей, видно, и не ищи: в Чушевицах, го-ворит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича.
– Ну что же еще она сказала?
– Ничего больше, в. б., не сказала.
– Ну, и ты проведывал про Ольку Приспича да про Вань-ку Оленича?
– А вот уж и не проведывал, в. б. – Так как же?
– А видно уж так, в. б.; видно уж вправду Михайло Сен-тосович смеялся; говорит, коли ты такой же дурак, как следователь... Ваше благородие, так...
– Ой ты, Омеля! – вмешался Виктор Иванович. – Разве так тебе становой говорил? Он сказал «не такой дурак».
– Не прогневайтесь, в. б., – поправился Матвей, – я это только с глупа речи переставил… смешался.
– Ну, да не в том дело. Ты больше ничего не можешь сказать? – спросил я Матвея Негодяева.
– Да видно все... Эка паре, Виктор Иванович, – обратил-ся Матвей к депутату, – ведь не по скусу это я изладил... об Ольке-то, да Ваньке не проведал? Эка ты втора какая! – При последних словах Матвей почесал в затылке. – Да не прове-даешь ли ты сам, в. б.? – прибавил он.
– Проведать-то я проведаю; только не поздно ли уж бу-дет?
– А быват и найдется.
– Посмотрим. А теперь пока ступай, да не отлучайся. Да пошли сюда, если кто пришел из этих, Ирину или Ивана Негодяева.
– Ладно, в. б., надо уж быть: десятник-от бежит... мне на-встречу попался, так...
Матвей Негодяев вышел.
– Вон, в. б., с той стороны колокольцы слышно: не Лю-тикова-то ли везут? – сказал Виктор Иванович.
– А может быть: рассыльный вперед меня за ним пое-хал.
В комнату вошел молодой человек очень высокого роста, с энергическим и до крайности черствым выражением лица.
– Кто ты такой? – Иван Негодяев.
– Говорят, что ты обокрал Матвея Негодяева. – Да кто говорит-то?
– Во-первых, сам он.
– Мало ли что он ляпает! Язык-от без костей ведь. – Зачем ты приходил к нему перед его отъездом?
– Да так. Мало ли друг к дружке ходим?... Не все воро-вать...
– Ты можешь доказать, что в ту ночь дома ночевал? – Да как доказать? Дома ночевал, да и все тут...
– Не можешь ли указать свидетелей? – Да, пожалуй, вся семья скажет.
– Нет, из посторонних.
– Да какие по ночам сторонние. Вот в лонской год о эту пору, так швецы жили, сапоги робили; потом катальщики,
а ноне не привелось.
– Ступай, только пока домой не уходи. – Ладно, поманю*.
Он вышел. Вошел мой рассыльный.
– Лютикова привез, в. в.; прикажете позвать? – Да.
– Слушаю-с.
Лютиков вскоре явился. – Наружность его бросилась мне в глаза своими особенностями. Это человек лет 35, боль-шого среднего росту; очень темные мягкие волосы его, хотя и длинные, но подстрижены и причесаны не по-кре-стьянски; кожа на лице тонкая, очень белая, покрытая ма-товою бледностью; вообще лицо умное и красивое, но спо-койные глаза его не имели никакого выражения. Костюм его отличался оригинальностью: он был и не крестьянский, и не городской; всякая принадлежность его, казалось, бы-ла приготовлена соответственно его своеобразным вкусам и привычкам. Вся фигура его просвечивала каким-то утом-лением, какою-то вялостью. Вообще с виду он нисколько не похож был на плотника-поденщика.
– Тебя обвиняют в краже у Матвея Негодяева, – сказал я. – По насердкам, ваше в-дие, – спокойно и сдержанно
отвечал Лютиков. – Я ведь и Михайлу Сенотосовичу указал посредственников: те не попрут душой – скажут, где я был в ту ночь. Он записывал это.
– Я переспрошу твоих посредственников. Но, говорят, будто ты Ирине Негодяевой сказывал, в Вакомине, что это дело твое и...
– Да я и не видал ее... потаскухи.
– Не хочешь ли чего еще сказать к своему оправданно? – Нет, ваше в-дие, не в чем мне и оправдываться-то...
сами видите. Так вот попусту ляпают; нечего им, видно, де-лать-то, так... одна проманка!..
– Ну, ступай пока, только не отлучайся. – Слушаю, ваше в-дие.
* Манить – ждать; отсюда проманка – напрасная потеря времени.
Я велел позвать Ирину Негодяеву. – Вошла женщина еще молодая. На красивом и симпатичном лице ее видны были следы тяжких страданий. Костюм ее обличал привыч-ку к опрятности и даже щегольству.
– Ты Ирина Негодяева? – Я, ваше благородие.
– Ты как будто нездорова?
– Ой шибко, ваше б-дие, нездорова, на силу на великую приползла...
– Если очень нездорова, так зачем же шла? Я бы мог... – Как можно, ваше б-дие, коли начальство требует!
– Ну, по крайней мере, садись.
– Ой, спасибо тебе, ваше б-дие. А то моченьки моей не стало: еле-еле ноженьки держат.
– Чем же ты нездорова?
– Да чем? Продала я тело свое белое дьяволу, так, видно он, окаянный, и терзает его.
– Вот тебя винят в краже у Матвея Негодяева.
– Ой, не верь им, ваше б-дие! пойду ли я экая, о эку пору, на экое дело! Продала я тело свое белое дьяволу, да душень-ку упасла. Это все дядюшка Матвий с ветру ляпает... за спа-сибо, видно, что я ему след указала. Для его потеряхи, сам видишь, ваше б-дие, здоровье-то мое, в ночную пору, по буторе*, по непогоде, за 5 верст на Вакомино бродила, а он?.. Бог ему судья да Мати Троица Пресвятая Богороди-ца... Трех скорбящих Радости!
– Это так... Но ты не можешь ли представить положи-тельных доказательств, что...
– Нет, нет, ваше б-дие, не могу, – перебила меня Ирина. – Не из каких достатков мне положить тебе: разве нито-чек али груздочков... да этого-то не примешь, поди?
– Не о том я говорю тебе, голубушка...
– Ну, быват, и не о том: это я по своему по глупому ра-зуму так... а груздочки-то такие беленькие, малехтинные!..
– Не то ты говоришь; ты не поняла меня. – Так, видно, не поняла.
* Бутора – снежная метель.
– Я хочу сказать: может быть, ты в эту ночь, когда... – Как дядюшку-то Матвия холостили?
– Да. Может быть, эту ночь ты не дома, в другой деревне ночевала?
– Нет, почто не дома, ваше б-дие! Хоть и продала я дья-волу тело свое белое, да душеньки не продала: не опога-нила я честна венца... Нет, как не дома, – дома, ваше б-дие!
– Ну, может быть, ты тогда больна была... лежала?
– Нет! Почто я бухтину экую на себя наляпаю? И так уж продалась на потерзанье дьяволу. А тут еще другую болесть напускать на себя! Нет, ваше б-дие, не лежала я в ту пору. Тяжко мне и теперечи, да все ползаю.
– Не может ли кто из посторонних сказать, что ты тогда ночью дома была?
– Как это из сторонних, ваше б-дие?
– Ну, например, не стояли ли у вас в то время швецы, ка-тальщики?..
– Ой, ты опять за то, ваше б-дие: не веришь мне, так верь нездоровью моему: ну, свяжусь ли я экая со швецами, али с катальщиками?.. До того ли мне! И с мужем-то так...
– Ой, ты глупая сестреница! – вмешался тут Виктор Ива-нович. – Не то говорит его высокоблагородье. Он не говорит тебе, не спала ли ты с швецами, али с катальщиками, а, мо-жет, ты ночью не вставала ли за чем, так они не примети-ли ли?
– Да почто это мне ночью вставать?
– Ну, да хоть проветриться из избы выйти, – смеясь, ска-зал Виктор Иванович.
– Почто это?.. Да никаких у нас в ту пору и швецов не ночевало. Не разумею я, что экое вы и пытаете-то у меня?
– Глупая! – опять вмешался Виктор Иванович, – ведь от добра тебя это его в-дие спрашивает.
– Не знаю я! Вестимо, от добра. – Ну, оставим это, – сказал я.
– Одно слово: не виновата я в матюгином деле. Винова-та я, грешница, что в девках обходилась с Государевичем: продала лукавому тело свое белое, а не опоганила честна
венца... упасла свою душеньку чистую. Да вот я тебе, ваше б-дие, все с краю расскажу... а ты все пропиши...
– Да мне до этого нет никакой надобности.
– Нет, видно, есть, коли все о швецах, да о каталыциках допрашиваешь. – А ты лучше напиши все с краю: облегчи ты мою душеньку чистую!
Ирина повалилась ко мне в ноги, рыдая.
– Хорошо, я напишу все; только теперь отвечай на мои вопросы и успокойся.
– Ладно, ваше б-дие.
– Посылал тебя Матвей Негодяев в Вакомино... расспро-сить Государевича?
– Посылал, посылал, ваше б-дие! Как не посылать? – Ну, как же было дело?
– А вот как, ваше б-дие. Повстречался этта со мной дя-дюшка-то Матвий, да и говорит: «вот что, говорит, не до-ползешь ли, говорит, до Вакомина? Государевич-от, гово-рит, тамотко ноне. – Ну, так что, говорю, дядюшка Мат-вий? А он говорит: «Не проляпается ли он тебе чего о моей-то потеряхе?» А я говорю: – дядюшка Матвий, мне не с чем подняться: ведь надо… «Да ну», – говорит дядюшка Матвий, а сам, эдак, выволок мошну-то, да и говорит: «Вот тебе!» А сам отвесил пять пятаков серебров... Иди! говорит. Вот, это, я и поползла... Бутора такая! Свету божьего не видать... Вот с этой поры, ваше б-дие, и ноженьки-то свои я отходила. Прихожу, это, я на Вакомино. – Здравствуйте, говорю я, Иван Васильевич! Это, будто, Государевичу-то я говорю. А он говорит: «Добро пожаловать», говорит, а сам, эдак, ух-мыляется. «Не Матюга ли, говорит, подослал?» – Почто, говорю, Матюга? Сама пришла. «А коли есть, говорит, что, так выкладывай!» говорит. – Есть, говорю. «Ну, так пой-дем; только, говорит, понапрасну ищет Матюга: хошь и на-ше дело, говорит, да не найти». – А где же? – говорю я. А он говорит: «Пойдем, так, говорит, все расскажу». Вот пошли. Приходим, это, мы в кабак к Егору Прокопьевичу. Сели, эдак. «Вот, говорит... это Государевич-от говорит... Егор Про-копьевич! Матюга с подсылом послал ее... про потеряху. Давай, говорит!» Это мне опять говорит, а сам, эдак, миг-
нул Егору-то Прокопьевичу. – Да что давать-то... на сколь-ко? – говорит Егор Прокопьевич. А на все, говорит Государе-вич, а сам меня, смеючись, обнял, а я отвернулась, это. – Давай, говорит, так все расскажу. Я отдала четыре пятака серебра. – Нет, врешь, говорит, еще давай! – На, говорю, только скажи. – Ладно, говорит. Скажи ты Матюге поклон, да скажи, говорит, что не искал бы животов... В Чушеви-цах, говорит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича, го-ворит... а там уж, говорит... А на следстве этого не ляпай: запрись, говорит; а не то хуже будет: меня ведь тебе не до-личить! Егор Прокопьевич не свидетель, а Олька с Ванькой свое дело знают тоже. – С тем я и домой пошла. А дядюшка Матвий еще лается... деньги назад просит... «Что ты, гово-рит, сука, эко место ворам пропоила?» А я говорю: – хотела было хошь один пятак слизнуть, да и тот выпросили.
– А кроме Егора Прокопьевича, не видал ли кто тебя с Лютиковым в Вакомине?
– А видели меня темная ночь да бутора. – Да где ты его встретила?
– А на улице встретила, да и все тут. – Ну, не хочешь ли еще чего сказать?
– Как не хотеть! А вот как я дьяволу-то, окаянному-то про-далась...
– Ну, об этом я тебя уж завтра расспрошу. – Смотри, только не обмани, ваше б-дие? – Ты бы здесь ночевала.
– Да и то здесь: куда я экая поползу? Тетушка-то Офимья Петровна, хозяйка-то здешняя, мне божатка будет, так у нее я переночую,
– Ну так прощай.
Тут отпустил я и Виктора Ивановича и отдал приказание сотскому на следующий день. Между тем Градова накрыла стол и принесла мне ужин.
– Не обессудь, кормилец, ваше в-дие, – проговорила она, кланяясь, – не ждали… так...
– Полно, матушка! Ты всегда так вкусно кормишь... Вот я-то тебе надоедаю... в такую пору хлопочешь...
– Ой, кормилец, в. в., уж весь век свой около станции трусь, так....
– Ну, да по пословице, соловья баснями не кормят. Вот выкушай-ко на здоровье, – сказал я, наливая ей свой до-рожный стаканчик.
– Покорно благодарим, в. в., – сказала Градова, прини-мая стаканчик. – Не обидеть бы вашу-то милость?
– И, не беспокойся!
Градова не выпила, а высосала водку с гримасами, как будто пьет какую-то отвратительную микстуру.
– Ну, теперь садись, так хозяйка будешь.
– Покорно благодарим, кормилец, коли не погнушае-тесь. Дочушка-то уснула, так... горе такое!
– А что?
– Да все, кормилец, на животик жалится.
– А что ты ее лекарю не покажешь? Ведь недавно здесь был Александр Петрович?
– Показывала, кормилец, показывала. Носила к нему на почтовый.
– Ну, что же?
– Лекарство дал, кормилец. – И помогает?
– Помогает, кормилец, помогает: ноне получше стало. Дай Бог ему самому доброго здоровья. Добрый этот барин у нас! До того что, что лекаря тоже были! Я ведь, корми-лец, как за Михайла-то вышла, так все около обыватель-ской трусь; ну, так все господа-то наши приметны нам. В ту пору, как стала я помнить, лекарем-то, уездным-то, был у нас, – долго таково, – Карло Игнатьевич... из поляков, ска-зывали. И такой был немилостивый: хоть какой больной приходи – прогонит! У вас, говорит, свой удельный лекарь есть. А удельный-то лекарь где? В те поры контора-то в губернии была. Наш-от лекарь в 3 года раз проедет, да и то только лошадей переменит. А ведь этот Карло-то Игна-тьевич, ину пору, неделю и больше выживет. Прежде ведь не то, что ноне. Вот и ты, кормилец, сегодня приехал, а завтра и норовишь куда-нибудь дале, а до того не то; да еще как голову подымут… своей ли смертью умрет человек
ли, баба ли, – все потрошат! И со всякой головы волость лекарю окуп подай. Наперво Карло-то Игнатьевич по пя-тидесяти ассигнаций брал, а после, как на серебро пошло, так по 25 целковых стало... надбавил!
– Да зачем же платили?
– Ой, кормилец! Не дай, так всю волость испоганит. – Как это испоганит?
– А вот как, кормилец. Увидит лекарь который дом по-лучше – и велит туда покойника волокчи. Вот хозяин и откупится. Тут поволокут в другой дом, в третий, да так всех и очистят, а ино, бывает, и потрошить-то не надо, ли-бо на улице выпотрошат; а, глядишь, сойдет и боле пяти-десяти-то рублей. Али Божьей милостью человека заши-бет: сгонят всю волость стрелу искать, и ни одинова не на-хаживали! А ноне о таких и следства нет: становой духом велит схоронить; только разве попы поперечат.... да то что? А дивно это, в. в! Этот Карло-то Игнатьевич: и речь у него русская чистая, и обличье русское, а поляк!
– Ну, а как же все это вывелось?
– А уж и не знаю как это, кормилец, вывелось: как-то помаленьку. А все же оно велось. А вот нынче, как настали ваш брат, следователи, так Александр-от Платонович, что перед вами был, тот и вконец вывел. Утопленника в ту пору подняли у нас. Он это и наезжает. Созвал это он мужиков, да и говорит: лекарь, говорит, у вас денег будет просить, так не давайте: не надо, говорит! Уж не знаю, знал ли он, что лекарь станет просить, али что.... только и вправду ле-карь стал было подлезать так и сяк, – да, говорят, нет! Смешной такой этот лекарь был; только недолго был. А шиб-ко смешон был! Из жидов, сказывают, вот что Христа-то распяли....
– Чем же он смешон был?
– Да с рожи-то, кормилец, как-то непригляден был... живейный такой.... долгоносый; а сам до нашего брата, до баб, падок был; а того не разумеет: кто же на поганого полезет, прости Господи? Наш-то молодяжник, промежду себя смеются; говорят: у них и мужики-то не так, как на-ши, ходят. А отец дьякон поддакивает, говорит: они подре-
занные какие-то. Дивлюсь я этому, кормилец: как это у них бабы-то ребят носят? Ведь не сами же о себе... Разве как в нечистого-то веруют, так это он, окаянный, как-нибудь... А Богу он никак не молился: ни по-ихнему, ни по-нашему. Вот поляки-солдаты опомнясь с арестантами приходили, тоже с поляками, так те молятся и кстятся, только не смыс-лят, как кститься-то... всей пятерней… ровно на балалайке играют. Не знаю уж, разве не декуются ли они это?
– Ну, а теперь у вас и свой лекарь недалеко.
– Недалеко, да что в нем проку? У него веришка-то и есть помогчи, и, сказывают, знающий; да что в нем? При-дешь к нему, а его лицо корпежит.
– Отчего же корпежит?
– Да ишь ты, кормилец, он из немцей: чтó мы говорим ему – он не понимает, а опять что он по-своему-то лепечет – мы не разумеем. Ему это забедно, а нам-то ину пору и смешно покажется. А он бы, сердечный рад.... Да нет! Ноне не то: и Александр Петрович и наш-то лекарь приедут, так не то, что на дом ко хворому сходят, а недалеко-то, так и в другую деревню съездят. Нет, нет, уж не то ноне стало! Вот и закалякалась я, кормилец, а тебе, поди, и на покой надо?
– Ну, так покойной ночи.
Только что проснулся я на другой день, Матвей Него-дяев уж стоял в моей комнате.
– Что тебе? – спросил я.
– Да вот что, ваше выс-ие, – проговорил он, наклоняясь к моей постели, почти шепотом: – Кипрюха ляпает: Ириха-то, говорит, ему созналась....
– В чем же она ему созналась?
– А говорит, как они дверь-то вертели, так она, потаскуха, им теплину держала.
– Будто так она ему и сказала?
– Так, так, в. в! Его бы к присяге притянуть, так, бывает, и не отопрется.
– А Кипрюха-то здесь? – Здесь, здесь: привел.
– И опять, я думаю, поплатился?
– Да что делать, в. в., хоть и охолостили, а все мошну выворачивай: косушку посулил!
– Хорошо, спрошу; а ты пока ступай, да пошли сюда сот-ского.
– Ладно, ладно, в. в.... Вошел Виктор Иванович.
– Здорово ночевали, в в.! – приветствовал он меня.
– Покорно благодарю. Садись, так депутат будешь. Хо-чешь чаю, так сам наливай.
– Былое дело, в. в. А народ-то никак весь собрался: люд-но что-то... и бабья понабралось!..
Вошел сотский.
– Да вот я посылаю за священником; а той порой сде-лаем очные своды и допросим неприсяжных. Ты, сотский, сходи, попроси сюда священника, чтобы пожаловал с кре-стом и Евангелием.
– Тотчас, в. в.
На очных сводах все свидетели были допущены к при-сяге. Неприсяжные же семейники Ивана Негодяева и Ири-ны показали, что тот и другая в ту ночь, когда была сдела-на кража, видно, дома ночевали: «Почто-де не дома? Куда нужно сходить – на то день есть».
Явился священник. – Я позвал сотского, с тем, чтобы приказать ему послать в мою комнату свидетелей, которые должны дать присягу, и прикосновенных к делу лиц.
– А вот этого человека, – сказал священник, указывая на сотского, – я покорнейше прошу, в. в., предать суду: он еретик!
– Не знаю, батюшка, – заметил сотский, – который из нас еретник есть: ты, али я?
– Ты будь вежливее со священником! – заметил я сот-скому.
– Да ведь он наперво облаял крестьянина богомерзким назвищем... своего сына духовного: чем бы благословить, а он еретником обзывает...
– Нет тебе моего благословения! Ты не только еретик, а и ересиарх. Я прошу вас, в. в., поступить с этим человеком по всей строгости законов!
– Мне, батюшка, кажется, что это меня не касается, да, признаться, я и не понимаю, в чем тут дело.
– А вот какое дело, в. в.! – сказал сотский.
– Ну, ну! Пусть сам расскажет, – заметил священник. – Вы увидите, в. в., что он сам себя обвинит. – Вот какое дело, в. в., стряслось у нас с отцом И., – начал сотский. – Оно-медни Бог послал мне сына. Вот я и пошел по его бла-гословение на погост... молитву родильнице дать, а младен-цу имя нарекчи. В ту пору шугу* несло, так пешком пошел. Дожидался этта я его благословения, дожидался! Чуть не целый день проманил. Перед вечером уж собрались. Дохо-дим до реки. А я это с той стороны, с нашей-то, про его благословение и лодку привел. Как дошли мы это до реки, он и говорит: «Знашь ли что, Кузьма? Больно, говорит, мне за реку попадать неохота!.. не равно захлебнет... ишь как шуга-та валит, говорит». И я-то это вижу: шибко шуга напирает! – Да как же, говорю, в. бл.! Ведь надо же хре-стьянский долг исполнить? Ведь она у меня не какая-ни-будь!... «А вот что, говорит, Кузьма: я молитву-то этта вы-читаю, а ты ее родильнице-то сам отнеси». – Да как же это, я говорю, батюшка? «А вот как, говорит,...это по правилу можно... Слыхал, поди, что как нет попа да воды, так по-витухи сами в песке кстят?» – Это точно, говорю, батюшка, бают про это; да то кстить, а это молитву дать! «Ой ты, говорит, голова, не сумневайся! Давай-ко, говорит, шапку-то сюда!» Я это дал. Вот он перекстил ее эдак, да и про-бормотал в нее молитву ли, что ли, прости Господи!.. По-том опять перекстил; зажал края-то, да и говорит: «На, го-ворит, да только не разжимай до дому-то!» Вот это, взял я, а сам сомневаюсь... дело экое небывалое! Подумал я это, да и говорю: а как же, батюшка, я через реку-ту попадать буду? Одной-то рукой в лодке, да еще по шуге и простой не
* Шуга – осенний лед или, правильнее, густеющая на дне реки от хо-лода вода, которая, иногда вместе с песком, охладевая вследствие рас-ширения, поднимается на поверхность в вид<