Выражение удивления на лице Морриса – будет справедливо назвать это удивлением смущения – сменяется улыбкой.
– Bay, мистер Лайден! Ну вы и даете! Какие же у вас уши!
Тут он хмурится. Даже если мистер Лайден, который стоял под тявкающим громкоговорителем, не следует это забывать, и услышал, что кто‑то вышел из здания, каким образом ему удалось узнать, кто именно появился у него за спиной?
– Как вы узнали, что это я? – спрашивает он.
– По утрам здесь только двое пахнут марихуаной, – объясняет Генри Лайден. – Один из них после косячка полощет рот «Скоуп»[29], второй, это ты, обходится без оного.
– Bay. – В голосе Морриса слышится уважение. – Да у вас нюх как у собаки.
– Именно так, – соглашается Генри. Продолжает мягко и задумчиво:
– Это трудная работа, но кто‑то должен ее делать.
Так вот, насчет твоих утренних свиданий с ароматной травкой.
Позволь мне поделиться с тобой одним индейским афоризмом.
– Да, конечно. – Это первый долгий разговор Морриса с Генри Лайденом, и он на все сто процентов соответствует образу, который ему нарисовали. На все сто и даже больше. И уже совсем не трудно поверить, что он может быть другим.., полностью перевоплощаться, как Брюс Уэйн. Но.., все это так необычно.
– То, чем мы занимаемся в детстве, становится привычкой, – все тот же мягкий голос, не имеющий ничего общего с голосом Джорджа Рэтбана. – Это мой тебе совет, Моррис.
– Да, абсолютно, – отвечает Моррис. Он понятия не имеет, о чем толкует мистер Лайден. Но медленно, застенчиво протягивает руку с футляром с си‑ди. На мгновение, пока Генри не пытается взять футляр, Моррис чувствует острую обиду. Ему вдруг снова семь лет, и он пытается произвести впечатление на своего вечно занятого отца картиной, которую рисовал в своей комнате всю вторую половину дня. Потом думает: «Он же слепой, дубовая твоя башка. Он может унюхать марихуану в твоем дыхании, и уши у него, возможно, как у летучей мыши, но откуда он может знать, что у тебя в руке гребаный си‑ди?»
|
|
Осторожно, словно пугаясь собственной смелости, Моррис берет Генри за запястье. Чувствует, как тот вздрагивает, но потом позволяет подвести его к пластмассовой коробочке.
– А, си‑ди, – говорит Генри. – И что там записано?
– Вы должны поставить седьмой трек в вашу вечернюю программу, – отвечает Моррис. – Пожалуйста.
Впервые на лице Генри отражается тревога. Он затягивается сигаретой, бросает ее (даже не посмотрев.., естественно, хаха) в наполненное песком пластиковое ведро у двери.
– О какой программе ты говоришь? – спрашивает он.
Вместо прямого ответа Моррис губами издает быстрые чавкающие звуки, изображая маленького, но прожорливого грызуна, поедающего что‑то вкусное. Хуже того, дополняет их фирменной фразой Висконсинской крысы, которую молодежь возраста Морриса знает так же хорошо, как их родители, – вопль Джорджа Рэтбана «Даже слепой»: «Жуй это, ешь, запивай, оно все‑е‑е равно выйдет из одного и того же места!»
С имитацией у Морриса не очень, но вопроса, кого он имитирует, не возникает: одну‑единственную Висконсинскую крысу, чья вечерняя программа на KWLA‑FM известна на весь округ Каули (скорее, следовало бы сказать, «пользуется дурной славой во всем округе Каули»). KWLA – крошечная студенческая радиостанция, работающая в FM‑диапазоне, пятнышко на полотне висконсинского радиоэфира, но аудитория Крысы огромна.
|
|
Но если кто‑то узнает, что обожаемый всеми, болеющий за «Пивную команду», голосующий за республиканцев, вещающий в АМ‑диапазоне Джордж Рэтбан одновременно и Висконсинская крыса, который однажды в прямом эфире вывалил содержимое кишечника на си‑ди «Бэкстрит бойз», могут быть неприятности. И очень серьезные, которые, вполне возможно, выйдут за пределы висконсинского радиомирка.
– С чего ты вдруг решил, Моррис, что Висконсинская крыса – это я? – спрашивает Генри. – Я же практически не знаю человека, о котором ты говоришь? Кто вбил тебе в голову такую странную идею?
– Информированный источник, – уклончиво отвечает Моррис.
Он не собирается выдавать Хоуви Соула, даже если ему будут вырывать ногти раскаленными щипцами. Да и Хоуви выяснил это случайно: как‑то зашел в сортир после Генри и увидел, что тот выронил бумажник из заднего кармана, пока сидел на троне. Казалось бы, человек со столь обостренными органами чувств не мог не заметить падения бумажника на пол, но, возможно, Генри в тот момент крепко о чем‑то задумался: человеку, столь занятому работой, как Генри, есть о чем подумать. В любом случае в бумажнике Генри лежал пропуск KWLA (в бумажник Хоуви, по его словам, заглянул из чистого любопытства), и в строке «Фамилия» кто‑то поставил «оттиск крысы».
Дело закрыто, игра закончена, застегивай молнию ширинки.
– Я никогда в жизни не переступал порога KWLA, – говорит Генри, и это абсолютная правда. Передачу Висконсинской крысы (среди прочих) он делает дома, потом посылает пленку через абонентский ящик, который арендует на имя Джо Страммера в почтовом отделении в центре города. Пропуск с «оттиском крысы» скорее приглашение от менеджмента KWLA, которым он еще ни разу не воспользовался… Но пропуск сохранил.
|
|
– Ты тоже стал чьим‑то информированным источником, Моррис?
– Что?
– Ты кому‑нибудь говорил, что я – Висконсинская крыса?
– Нет! Конечно же, нет! – Как нам известно, люди всегда так говорят. К счастью для Генри, в данном случае это правда.
По крайней мере пока, день ведь только начался.
– И не скажешь, не так ли? Потому что слухи имеют одну особенность: они укореняются. Совсем как плохие привычки, – бормочет Генри, создавая дымовую завесу.
– Я умею держать рот на замке, – гордо заявляет Моррис.
– Я на это надеюсь. Потому что, если ты будешь распространять слухи, мне придется тебя убить.
«Распространять слухи, – думает Моррис. – О‑го‑го, да за кого он меня держит?»
– Конечно же, убить, как же иначе. – Моррис смеется.
– И съесть, – добавляет Генри. Он не смеется, даже не улыбается.
– Да, да. – Моррис продолжает смеяться, но теперь даже для его собственных ушей смех звучит очень уж неестественно. – Словно вы – Ганнибал Лектер.
– Словно я – Рыбак, – отвечает Генри, и «авиационные» очки медленно поворачиваются к Моррису. Солнечные лучи отражаются в них, и на мгновение они превращаются в языки пламени. Моррис непроизвольно, даже не подозревая об этом, отступает на шаг. – Альберту Фишу нравится начинать с задницы, ты это знал?
– Н…
– Именно так. Он говорит, что кусок юной задницы так же хорош, как телячья вырезка. Его собственные слова. Из письма матери одной из жертв.
– Ни фига себе. – Голос у Морриса – как у человека, готового шлепнуться в обморок, как у откормленного маленького поросенка, не пускающего в свой дом большого голодного волка. – Но мне нет нужды особо волноваться. Ведь вы – не Рыбак.
– Не Рыбак? С чего ты так решил?
– Ну, прежде всего вы – слепой.
Генри молчит, только смотрит на Морриса, которому с каждым мгновением становится все тревожнее, сверкающими на солнце очками. И Моррис думает: «А слепой ли он? Для слепого он слишком хорошо ориентируется… Как он меня вычислил, стоило мне выйти из двери. Это очень подозрительно».
– Я буду молчать, – обещает он. – Честное слово.
– Именно это мне и нужно, – ровным голосом отвечает Генри. – А теперь, раз уж с этим нам все ясно, что ты мне принес? – Он держит в руке си‑ди, но, с облегчением замечает Моррис, держал бы иначе, если б мог разглядеть.
– Ну, это группа из Расина. «Грязная сперма». И они сделали новую аранжировку «Куда ушла наша любовь?» Старой песни «Супримз». Только резко взвинтили темп. Получилось чертовски весело. Совсем другой ритм.
– «Грязная сперма», – повторяет Генри. – Не они раньше назывались «Клитор Джейн Виатт»?
Моррис смотрит на Генри с обожанием, которое может быстро перерасти в любовь.
– Ведущий гитарист «Грязной спермы» в свое время собрал «КДВ». Потом он и бас‑гитара поругались, не сошлись насчет Дина Киссинджера и Генри Ачесона, и Акки Дакки, этот гитарист, ушел, чтобы организовать «Грязную сперму».
– «Куда ушла наша любовь», – мурлычет Генри, потом отдает си‑ди. Словно увидев, как вытягивается лицо Морриса, добавляет:
– Никто не должен видеть меня с этим диском, понимаешь? Сунь его в мой шкафчик.
Лицо Морриса тут же расплывается в широкой улыбке.
– Конечно! Будет сделано, мистер Лайден.
– И чтоб никто тебя при этом не видел. Особенно Хоуви Соул. Хоуви обожает совать нос в чужие дела. Не стоит следовать его примеру.
– Никогда! – Все еще улыбаясь, довольный тем, как все закончилось, Моррис берется за ручку двери.
– Моррис…
– Да?
– Раз уж ты знаешь мой секрет, может, тебе лучше называть меня Генри.
– Генри! Да! – Для Морриса Розена это лучшее утро за все лето. Можете поверить.
– И вот что еще…
– Да? Генри? – Моррис решается представить себе день, когда они станут Хэнком и Морри.
– Насчет Крысы держи рот на замке.
– Я уже обещал…
– Да, и я тебе верю. Но искушение подкрадывается исподволь, Моррис. Искушение подкрадывается, как вор в ночи или как киллер, выслеживающий жертву. Если ты поддашься искушению, я об этом узнаю. Я это учую на твоей коже, как дешевый одеколон. Ты мне веришь?
– Э.., да. – Потом, когда у него появилось время все хорошенько обдумать и взвесить, Моррис придет к выводу, что угроза Лайдена – чушь собачья, но сейчас он ему верит. Верит.
Словно его загипнотизировали.
– Очень хорошо. А теперь иди. Скажи, чтобы подготовили рекламные ролики «Лучших скобяных товаров», «Салона „шевроле“ Заглата» и «Мистера Вкусные Ребрышки».
– Понял.
– Что же касается вчерашней игры…
– Страйк‑аут Уикмена в восьмом иннинге? Вот козел. Так подвел «Брюэров».
– Нет. Я думаю, нам нужна круговая пробежка Марка Лоретты в пятом. Лоретте не часто удается так ловко попасть по мячу, а болельщики его любят. Не могу понять почему. Даже слепому ясно, что игрок он так себе. И удар слабоват, и скорость не та. Положи си‑ди в мой шкафчик, и я обязательно его передам, если увижу Крысу. Я уверен, что он прокрутит диск.
– Трек…
– Семь, семь, божественные ритмы. Я не забуду, и он тоже.
А теперь иди.
Моррис бросает на Генри еще один благодарный взгляд и исчезает за дверью. Генри Лайден, он же Джордж Рэтбан, он же Висконсинская крыса, он же Генри Шейк (мы познакомимся с ним, но не сейчас, позже), закуривает новую сигарету, глубоко затягивается. У него нет времени, чтобы докурить ее до конца, сельскохозяйственные биржевые новости уже в эфире (свинина дорожает, пшеница дешевеет, кукурузу отрывают с руками), но ему необходима пара затяжек, чтобы успокоиться. Генри предстоит долгий‑долгий день, который должен закончиться концертом на Клубничном фестивале в «Центре Макстона по уходу за престарелыми», доме антикварных ужасов. Господи, убереги меня от когтей Уильяма Шустрика Макстона, часто думает он. Выбирая между перспективой жить в ЦМ и сгореть, облившись бензином, он всякий раз отдает предпочтение самосожжению. А потом, если он совсем не выдохнется, к нему заедет его друг, и они смогут приступить к чтению «Холодного дома», как уже давно собирались. Это будет настоящий подарок.
Сколь долго, думает он, Моррис Розен сможет держать язык за зубами? Генри полагает, что сумеет это выяснить. Он слишком любит Крысу и сдаст ее лишь в случае крайней необходимости. Это бесспорно.
– Дин Киссинджер, – бормочет он. – Генри Ачесон. Акки Дакки. Спаси нас, Господи.
Он еще раз затягивается, бросает сигарету в ведро с песком.
Пора идти в студию, пора воссоздать в эфире вчерашнюю круговую пробежку Марка Лоретты, пора отвечать на звонки фанатов спорта из округа Каули.
А нам пора улетать. Колокол лютеранской церкви возвещает, что висконсинское время – семь утра.
* * *
Во Френч‑Лэндинге жизнь набирает ход. В этой части света люди не привыкли залеживаться в кроватях, и мы должны поспешить, чтобы всюду успеть. Скоро начнут происходить разные события, и происходить быстро. Пока мы выдерживаем нужный темп, до прибытия в конечный пункт нам остается только одна остановка.
Мы поднимаемся в теплое небо, на мгновение зависаем рядом с радиобашней KDCU (мы так близко, что слышим, как включается и отключается невидимый на солнце сигнальный фонарь, до нас доносится низкий, но немного зловещий гул электричества), смотрим на север, определяемся с нашим местоположением. В восьми милях выше по течению реки расположен город Грейт‑Блафф, названный так по высящемуся там действительно огромному известняковому утесу[30]. Место это, по слухам, нехорошее, потому что в 1888 году вождь индейского племени фокс (по имени Дальний Взор) собрал всех своих воинов, шаманов, женщин, детей и велел им прыгать с утеса, дабы избежать ужасной судьбы, которая привиделась ему во сне. И индейцы его племени, как и последователи Джима Джонса, подчинились.
Но так далеко вверх по течению мы забираться не будем, призраков нам хватает и во Френч‑Лэндинге. Вместо этого вновь летим над Нейлхауз‑роуд («харлеев» нет: Громобойная пятерка во главе с Нюхачом Сен‑Пьером отправилась на работу на пивоваренный завод), над Куин‑стрит и «Центром Макстона»
(Берни еще там, по‑прежнему смотрит в окно.., бр‑р‑р) к Блафф‑стрит. Здесь практически сельская местность. Даже теперь, в двадцать первом веке, маленькие городки округа Каули удивительно быстро переходят в леса и поля.
Герман‑стрит, по левую руку от Блафф, уже не город, но еще и не лес с полями. Здесь, на краю большого, в полмили, луга, еще не открытого застройщиками (такие есть и в округе Каули) в крепком кирпичном доме живут Дейл Гилбертсон, его жена Сара и шестилетний сын Дэвид.
Задерживаться мы не можем, поэтому лишь ненадолго вплывем в окно кухни. В конце концов, оно открыто, и для нас есть место на столике у плиты, между «Сайлексом» и тостером. Гилбертсон сидит за кухонным столиком, читает газету и ложку за ложкой, не чувствуя вкуса, отправляет в рот «Спешл‑кей»[31](он забыл и про сахар, и про нарезанный банан, расстроившись из‑за очередной статьи Уэнделла Грина на первой полосе «Герольд»)– В это утро Дейл, без сомнения, самый несчастный человек во всем Френч‑Лэндинге. Вскоре мы познакомимся с его соперником за этот титул, но пока побудем с Дейлом.
«Рыбак, – с тоской думает он, и его рассуждения по этому поводу сродни мыслям Бобби Дюлака и Тома Лунда. – Ну почему ты, паршивый бумагомарака, не нашел ему более современного прозвища? На обозвал, скажем, Терминатором? Ведь звучит неплохо».
Да только Дейл знает почему. Слишком уж очевидны, слишком сильны параллели между Альбертом Фишем, творившим свое черное дело в Нью‑Йорке, и подонком, что зверствует во Френч‑Лэндинге. Фиш душил своих жертв, и Эми Сен‑Пьер и Джонни Иркенхэма тоже задушили. Фиш обедал своими жертвами, и мальчиком и девочкой тоже отобедали. И Фиш, и этот гад похвалялись, что им особо по вкусу мо.., в общем, определенная часть тела.
Дейл смотрит на залитый молоком сухой завтрак, бросает ложку, отодвигает тарелку.
И письма. Невозможно забыть эти письма.
Дейл смотрит на свой «дипломат», приникший к ножке стула, как верный пес. Папка там, и она притягивает его, как стреляющий болью зуб притягивает язык. Может, ему все‑таки удастся не притронуться к письмам, пока он находится в своем доме, где играет в мяч с сыном и занимается любовью с женой… но вот не думать о них.., это совсем другое дело, как принято говорить в здешних краях.
Альберт Фиш написал длинное, с отвратительными подробностями письмо матери Грейс Бидд, убийство которой и привело к тому, что старый людоед оказался на электрическом стуле («С каким восторгом я жду, чтобы через меня пропустили электрический ток! – вроде бы заявлял Фиш своим тюремщикам. – Это единственное, чего я не испытал в жизни»). Рыбак тоже отправил аналогичные письма, одно – Элен Иркенхэм, второе – отцу Эми, отвратительному (но, по оценке Дейла, истинно скорбящему) Арману «Нюхачу» Сен‑Пьеру. Дейлу хотелось бы верить, что письма эти написаны каким‑нибудь шутником, не имеющим отношения к убийствам, но оба содержат информацию, которую скрыли от прессы, сведения, которые мог знать только убийца.
Дейл наконец уступает искушению (как понял бы его Генри Лайден) и берется за «дипломат». Открывает его и кладет пухлую папку на место, где совсем недавно стояла тарелка с сухим завтраком, залитым молоком. Ставит «дипломат» на пол, у ножки стула, открывает папку, маркированную: СЕН‑ПЬЕР/ИРКЕНХЭМ. Никаких тебе Рыбаков. Перекладывает рвущие души школьные фотографии двух улыбающихся детей, отчеты медицинских экспертов, слишком ужасные, чтобы их читать, фотографии с мест преступления, слишком ужасные, чтобы на них смотреть (но он должен на них смотреть, смотреть снова и снова: окровавленные цепи, мухи, застывшие глаза). Тут же различные показания, самое длинное – Спенсера Ховдала, который нашел маленького Иркенхэма и на очень короткое время даже попал в подозреваемые.
Далее ксерокопии трех писем. Одно послали Джорджу и Элен Иркенхэм (пусть адресовалось оно только Элен, разве в этом суть). Второе – Арману «Нюхачу» Сен‑Пьеру (так и значилось на конверте: имя, прозвище и фамилия). А третье – матери Грейс Бадд, жительнице Нью‑Йорка, которое та получила вскоре после убийства дочери поздней весной 1928 года.
Дейл выкладывает их перед собой, одно к другому.
«Грейс сидела на моем колене и целовала меня. Я решил ее съесть». Так написал Фиш миссис Бадд.
«Эми сидела на моем колене и обнимала меня. Я решил ее съесть». Это фраза из письма, полученного Нюхачом Сен‑Пьером, и не стоило удивляться, что этот человек угрожал сжечь полицейский участок Френч‑Лэндинга дотла. Дейл не любил этого сукина сына, но признавал, что на его месте, возможно, повел бы себя точно так же.
«Я пошел наверх и разделся. Я знал, если я этого не сделаю, то забрызгаю одежду кровью». От Фиша – миссис Бадд.
«Я обошел курятник и разделся. Я знал, если я этого не сделаю, то забрызгаю одежду кровью». От неизвестного – миссис Иркенхэм. Вопрос: как могла мать, получив такое письмо, остаться в здравом уме? Возможно ли такое? Дейл полагал, что нет. Элен связно отвечала на вопросы, даже предлагала чай, когда он заезжал к Иркенхэмам в последний раз, но ее остекленевшие глаза красноречиво говорили, что всеми действиями управляет автопилот.
Три письма, два новых, одно написанное почти семьдесят пять лет назад. И все три так похожи. Письмо Сен‑Пьеру и Иркенхэм написаны от руки, согласно заключению экспертов полицейского управления, левшой. Бумага – обычная писчая, белая, какая продается в любом канцелярском магазине, лежит во всех почтовых отделениях. Написаны письма шариковой ручкой, вероятно, «Bic». Те еще улики.
От Фиша – миссис Бадд, в далеком двадцать восьмом:
«Я не трахнул ее, хотя мог, если б захотел. Она умерла девственницей».
От неизвестного – Нюхачу Сент‑Пьеру: «Я НЕ трахнул ее, хотя мог, если б захотел. Она умерла ДЕВСТВЕННИЦЕЙ».
От неизвестного – Элен Иркенхэм: «Вас, возможно, это успокоит. Я НЕ трахнул его, хотя мог, если бы захотел. Он умер ДЕВСТВЕННИКОМ».
С этим делом самому Дейлу не справиться, и он это понимает, но надеется, что все‑таки не круглый дурак. Автор писем, хоть и не подписывает их фамилией давно умершего людоеда, хочет, чтобы его с ним отождествляли. Он сделал для этого все, разве что не оставлял мертвых рыбин на месте преступлений.
Горестно вздохнув, Дейл убирает письма в папку, папку – в «дипломат».
– Дейл? Дорогой? – сонный голос Сары, с верхней лестничной площадки.
Дейл подпрыгивает от неожиданности, как человек, застигнутый за непотребным занятием, и защелкивает «дипломат».
– Я на кухне, – отвечает он. О Дейве можно не беспокоиться. Он спит как убитый до половины восьмого.
– Идешь позже?
– Да. – Он часто приходит на работу позже, зато задерживается до семи, восьми, а то и до девяти вечера. Уэнделл Грин об этом не упоминал.., во всяком случае, пока. До этого ему дела нет, все внимание людоедам.
– Сможешь полить цветы перед уходом? А то земля очень сухая.
– Конечно. – Дейл любит поливать цветы Сары. И потом, когда у него в руке садовый шланг, на ум часто приходят дельные мысли.
Наверху пауза.., но он не слышит шарканья шлепанцев, возвращающихся в спальню. Он ждет.
– Ты в порядке, дорогой? – наконец доносится сверху.
– Да, – отвечает он, надеясь, что голос звучит достаточно искренне.
– Ночью ты просто метался по кровати.
– Не волнуйся, я в норме.
– Знаешь, что спросил у меня Дэви, когда вчера вечером я мыла ему голову?
Дейл закатывает глаза. Он ненавидит разговоры на расстоянии. А вот Сара их, похоже, обожает. Он встает, вновь наполняет чашку кофе.
– Нет, так что?
– Он спросил: «Теперь папа останется без работы?»
Дейл не доносит чашку до рта.
– И что ты ответила?
– Ответила, что нет. Само собой.
– Тогда ты ответила правильно.
Он ждет, но продолжения не следует. Добавив ему еще толику волнений: теперь надо думать, как отразятся его неурядицы на работе на хрупкой психике Дэви, Сара ретируется в их спальню и скорее всего дальше, в душ.
Дейл возвращается к столу, маленькими глотками пьет кофе, потом прикладывает руку ко лбу, закрывает глаза. В этот момент мы видим, какой он испуганный и несчастный. Дейлу сорок два года, вредных привычек у него нет, но в резком ярком солнечном свете, бьющем в окно, через которое проникли в кухню и мы, он выглядит больным шестидесятилетним стариком.
Он, естественно, беспокоится за свою должность, понимает, что в следующем году, на очередных выборах, его прокатят, если убийца Эми и Джонни будет и дальше творить свои черные дела. Его тревожит и Дэви.., хотя Дэви не главная его забота. Как и Фред Маршалл, он представить себе не может, что Рыбак может похитить их единственного сына. Нет, куда больше его волнует судьба других детей Френч‑Лэндинга, а также детей Сентралии и Ардена.
Но главный его страх вызван тем, что этот сукин сын ему просто не по зубам. И он убьет третьего ребенка, четвертого, а может, одиннадцатого и двенадцатого.
Видит Бог, он затребовал помощь. И получил ее.., в какой‑то степени. К делу приписали двух детективов из полицейского управления штата, к расследованию подключился агент ФБР из Мэдисона (правда, неофициально, поскольку это дело подпадает под юрисдикцию полиции). Но даже в помощи со стороны Дейлу видится что‑то сюрреалистическое. Возможно, дело в странном совпадении фамилий. Агента ФБР зовут Джон П.
Реддинг. Детективов из центрального управления – Перри Браун и Джеффри Блэк. То есть в его команде появились Покрасневший, Коричневый и Черный. Цветной отряд, как называет их Сара. Все трое ясно дают понять, что их дело – только помощь, во всяком случае, пока. Ясно дают понять, что на капитанском мостике лишь он, Дейл Гилбертсон.
«Господи, как же мне хочется, чтобы Джек помог мне в этом деле, – думает Дейл. – Я бы тут же сделал его полицейским, как в старых добрых вестернах».
Когда Джек впервые появился во Френч‑Лэндинге, почти четыре года назад, Дейл не знал, как ему относиться к человеку, которого его подчиненные сразу же окрестили Голливудом. Но к тому времени, когда они вышли на Торнберга Киндерлинга, да, безобидного, неприметного Торнберга Киндерлинга, вот кто никак не тянул на убийцу, он уже точно знал, с кем имеет дело.
Этот парень был лучшим детективом, с которым ему доводилось общаться, детективом от Бога.
Единственным детективом от Бога, вот что ты имел в виду.
Да, все так. Единственным. И хотя они разделили славу поровну (по настоянию пришельца из Лос‑Анджелеса), именно мастерство Джека позволило выйти на преступника. Он действовал, как знаменитые книжные детективы… Эркюль Пуаро, Эллери Куин, словно был одним из них. Разве что не полагался только на дедукцию, не ходил, постукивая себя по виску, не говорил о «маленьких серых клетках». Он…
– Он слушает, – бормочет Дейл и встает. Направляется к двери черного хода, потом возвращается за «дипломатом». Чтобы положить его на заднее сиденье своей патрульной машины до полива цветов. Не хочет, чтобы ужасные фотографии находились в доме дольше необходимого.
Он слушает.
Как слушал Дженну Мэссенгейл, барменшу из «Гриль‑бара».
Дейл понятия не имел, почему Джек проводил столько времени с этой маленькой шлюшкой. Ему даже приходила мысль, что мистер Лос‑Анджелес старается затащить ее в постель, чтобы по возвращении домой рассказать друзьям с Родео‑драйв, что он отведал сладенького в Висконсине, где воздух свежий, а ноги длинные и сильные. Но Джек тратил время на другое. Он слушал, и в конце концов она поделилась с ним тем, что он ожидал услышать.
«Да, сэр, люди становятся такими забавными, когда выпьют, – рассказывала Дженна. – Есть тут один парень, который после пары стаканчиков начинает зажимать себе ноздри…» И она показала, что делает этот парень: зажала ноздри между большим и указательным пальцами, развернув руку ладонью к собеседнику.
Джек, по‑прежнему улыбаясь, маленькими глотками пил газировку.
«И всегда выворачивая ладонь? Вот так?» – Он повторил движения руки официантки.
Дженна улыбалась, уже влюбившись в детектива: «Именно так, красавчик.., ты все схватываешь на лету».
Джек: «Иногда случается. И как зовут этого парня, дорогая?»
Дженна: «Киндерлинг. Торнберг Киндерлинг. Только после стаканчика‑другого, начав зажимать нос, он просит, чтобы все звали его Торни».
Джек (все улыбаясь): «Он пьет джин „Бомбей“, не так ли, дорогая? С одним кубиком льда и капелькой горькой настойки?»
Дженна со сползающей с лица улыбкой, в изумлении, словно столкнулась с экстрасенсом, читающим мысли: «Как вы это узнали?»
Как он это узнал, особого значения не имеет, потому что слова Дженны становятся последним элементом картинки‑головоломки. Дело закрыто, игра закончена, застегивай молнию ширинки.
И в итоге Джек улетел в Лос‑Анджелес с арестованным Торнбергом Киндерлингом, безобидным, очкастым, проживающим в Сентралии агентом страховой компании, клиентами которой были окрестные фермеры, страховавшие в ней свое имущество, с Торнбергом Киндерлингом, который, казалось бы, не мог шугануть и гусыню, не сказал бы «говно» даже с набитым им ртом, в жаркий день постеснялся бы попросить стакан воды в незнакомом доме, но убил двух проституток в Городе ангелов. Торни никого не душил, пользовался ножом фирмы «Бак», который купил, это позже выяснил Дейл, в магазине «Спортивные товары Лафэма», расположенном рядом с баром «Сэнд», главным злачным заведением Сентралии.
К тому времени вину Киндерлинга уже удалось доказать проведенным анализом ДНК, но Джека обрадовало известие о том, что установлено место приобретения орудия убийства.
Он лично позвонил Дейлу, чтобы поблагодарить его. Дейла, который не бывал западнее Денвера, этот звонок вежливости тронул до глубины души. В ходе расследования Джек не раз и не два говорил, что любых доказательств вины может оказаться недостаточно, если у преступника черные душа и сердце, а именно с таким в лице Торни Киндерлинга они и столкнулись. Он, разумеется, пытался симулировать безумие, и Дейл, – он очень надеялся, что его вызовут в качестве свидетеля, – радовался, как ребенок, узнав, что присяжные ему не поверили и приговорили к пожизненному заключению без права досрочного освобождения.
Но как он и Джек сумели этого добиться? Что послужило главной причиной? Умение Джека слушать. Вот и все. Слушать барменшу, которая привыкла к тому, что мужчина смотрит на ее грудь, тогда как слова если и влетают в одно ухо, то лишь для того, чтобы тут же вылететь из другого. А кого слушал Джек Голливуд до долгих бесед с Дженной Мэссенгейл? Похоже, какую‑то проститутку с Сансет‑Стрип[32].., а скорее, далеко не одну.
(«Как бы их всех обозвать? – рассеянно думает Дейл, вытаскивая из гаража поливочный шланг. – Выводок ночных бабочек? Бригада постельных тружениц?») Никто из них не сумел опознать Торнберга Киндерлинга, потому что Торнберг, приезжавший в Лос‑Анджелес, разительно отличался от Торнберга, колесившего по фермам округа Каули и Миннесоты. Лос‑анджелесский Торнберг носил парик, контактные линзы вместо очков, маленькие усики.
– Но самый удачный ход – темный тональный крем, – говорил Джек. – Благодаря этому Торнберг легко сходил за местного жителя.
– Учась в средней школе Френч‑Лэндинга, он все четыре года занимался в драматическом кружке, – мрачно ответил ему Дейл. – Я узнавал. Поверишь ли, этот подонок играл Дон Жуана.
Именно усилия по изменению внешности стали причиной того, что присяжные не поверили в безумие подсудимого. А вот про привычку зажимать ноздри двумя пальцами, выворачивая ладонь, Торни забыл. Наверное, потому, что проделывал это неосознанно. Автоматически. Какая‑то проститутка запомнила эту особенность, упомянула вскользь, Дейл в этом не сомневался, точно так же, как Дженна Мэссенгейл, но Джек услышал.
Потому что слушал.
«Позвонил, чтобы поблагодарить, что удалось выяснить, откуда взялся нож, потом, чтобы сообщить о решении присяжных – думает Дейл, – но второй раз он еще что‑то хотел. И я знал, что именно. Даже до того, как он открыл рот».