* * *
В этот момент нашего повествования, да и потом тоже, нам следует помнить, что привкус этой полуреальности, когда не знаешь, то ли все происходит наяву, то ли тебе снится сон, характерен для пограничных территорий. Его можно уловить при переходе из чего‑то одного во что‑то другое, независимо от того, сколь существенна или несущественна граница. Пограничные территории отличны от всего остального, на то они и пограничье.
Скажем, вы в первый раз едете по сельской части округа Оустлер в вашем родном штате, чтобы навестить подругу, которая недавно развелась, и, по вашему мнению, совершенно напрасно, покинула ваш маленький городок и переселилась в соседний округ Орелост. На пассажирском сиденье рядом с вами корзинка для пикника, в которой две бутылки превосходного белого «бордо» обложены контейнерами с самыми разными деликатесами, накрыта картой соответствующей территории. Вы, возможно, не знаете точного местоположения дома вашей подруги, но находитесь на правильном пути и быстро сокращаете разделяющее вас расстояние.
Постепенно ландшафт меняется. Дорога вдруг поворачивает вправо, словно объезжая некое невидимое вам препятствие, потом начинает петлять, превращаясь в серпантин необъяснимых поворотов, с каждой ее стороны деревья подступают все ближе к асфальту, за их искривленными стволами дома становятся все меньше, отступая от дороги. Впереди трехногая собака вылезает из‑под изгороди и с лаем бросается на переднее правое колесо. Старуха в молодежной соломенной шляпке и вроде бы в саване устроилась на диване‑качелях на крыльце и провожает вас недобрым взглядом красных глаз. Еще через два дома девочка в грязном розовом платье и короне из фольги бросает блестящую, увенчанную звездой волшебную палочку в костер из горящих покрышек. Потом появляется прямоугольный щит‑указатель, закрепленный на высоком столбе: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ОКРУГ ОРЕЛОСТ». Скоро деревья отступают от асфальтового полотна, дорога выпрямляется. Избавившись от необъяснимой тревоги, вы нажимаете на педаль газа и торопитесь к подруге, встреча с которой после этого маленького приключения становится еще более желанной.
Пограничье не подчиняется привычным правилам, там все искажено. Абсурдное, непредсказуемое, беззаконное укореняется в пограничье и пышно расцветает. Главный признак пограничья – соскальзывание в иррациональное. И, любуясь дивными красотами природы, мы одновременно пересекали естественное пограничье, очерченное великой рекой, а также малыми реками, широкими моренами, утесами из песчаника, долинами, которые остаются невидимыми, как черный дом, пока не взглянешь на них под нужным углом или не столкнешься лицом к лицу.
* * *
Вам приходилось видеть разъяренного старика в потрепанной одежде, который катит по улицам города пустую тележку из супермаркета и ругает на чем свет стоит цены на мясо? Иногда на нем бейсболка, иногда глаза закрывают солнцезащитные очки с одним треснувшим стеклом.
Вам приходилось в испуге стоять в дверях своего дома и наблюдать, как мужчина с солдатской выправкой и зигзагообразным шрамом на щеке разгоняет пьяную толпу, чтобы обнаружить, что посреди на земле лежит юноша с разбитой головой и вывернутыми карманами? Вы видели злость и жалость на лице этого человека?
То признаки соскальзывания.
Еще один лежит под нами на окраине Френч‑Лэндинга, и, несмотря на весь ужас, который он вызывает, у нас нет выбора, кроме как лицезреть его. Нашим свидетельствованием мы окажем ему честь, насколько это для нас возможно; представ пред нашими глазами, предложив себя нашим молчаливым взглядам, признак этот отблагодарит нас сторицей.
Мы снова поднимаемся на высоту парения орла, и под нами, словно топографическая карта, распростерся округ Френч. Утренние солнечные лучи, уже куда более яркие, освещают зеленые прямоугольники полей, отражаются от громоотводов на крышах амбаров. Озерцами света сверкают редкие легковые автомобили, катящие мимо полей в город. Коровы тыкаются мордами в ворота загонов, торопя хозяев вывести их на встречу с доильной установкой.
Достаточно удалившись от черного дома, который явил нам прекрасный пример соскальзывания, мы плывем на восток, пересекаем прямую как стрела Одиннадцатую улицу и попадаем в переходную зону разбросанных домов и частных фирм, миновав которую шоссе № 35 вырывается в чистое поле. «С семи до одиннадцати» проплывает мимо, Дом ветеранов зарубежных волн, где государственный флаг поднимется на флагштоке еще через сорок пять минут. В одном из жилых домов, чуть отстоящем от дороги, женщина, которую зовут Ванда Киндерлинг, жена Торнберга Киндерлинга, злобного и неумного, отбывающего пожизненное заключение в калифорнийской тюрьме, просыпается, смотрит, сколько водки осталось в бутылке на столике у кровати, и решает, что завтрак можно отложить еще на час.
Чуть дальше сверкающие тракторы, выстроившиеся стройными рядами, как солдаты почетного караула, словно отдают честь огромному административному куполу из стали и стекла. Это владения Теда Гольца, «Центр продажи сельскохозяйственной техники», обслуживающий весь округ Френч, куда вскоре явится на работу Фред Маршалл, добропорядочный встревоженный муж и отец. С ним нам предстоит познакомиться в самом скором времени.
За радующим глаз стеклянным куполом и асфальтовым морем стоянки «Гольца» на полмили тянется каменистое поле, которое давно уже не знало плуга, и растут на нем только сорняки. По полю проходит отходящая от шоссе заросшая травой дорога, упирающаяся вроде бы в груду бревен, наваленных между сараем и древней бензоколонкой. Туда нам и надо. Мы скользим над землей. Груда бревен при ближайшем рассмотрении превращается в наклонившееся, обветшалое здание, которое грозит обрушиться при первом порыве ветра. Старый жестяной рекламный щит «Кока‑колы» привалился к стене, изрешеченный пулями. На земле – пустые пивные банки и окурки сигарет с фильтром. Изнутри доносится мерное громкое гудение многочисленных мух. Нам хочется подняться в чистый воздух и ретироваться. Дурных впечатлений нам хватило и около черного дома. Там – гнилое место, но это.., еще хуже.
Еще один признак соскальзывания состоит вот в чем: это ощущение, что общая ситуация или стала, или в самом ближайшем времени станет хуже.
В полуразрушенном, напоминающем вагон здании, которое мы видим перед собой, раньше находилось плохо управляемое и отличающееся крайней антисанитарией предприятие общественного питания. Называлось оно «Закусим у Эда». Там, за всегда грязным прилавком высился огромный, весом 350 фунтов, Эд Гилбертсон, предлагавший немногочисленной клиентуре, в основном местным подросткам, приезжающим на велосипедах, жирные, пережаренные гамбургеры, сандвичи с майонезом, копченой колбасой и отпечатками своих больших пальцев и стаканчики мороженого. Давно уже ушедший в мир иной, Эд приходился одним из многочисленных дядьев Дейлу Гилбертсону, нынешнему шефу полиции Френч‑Лэндинга, и был одной из достопримечательностей города. Его поварской фартук цветом не сильно отличался от сажи, состояние рук и ногтей повергло бы в шок любого заезжего санитарного инспектора, кастрюли и сковороды, вылизывая, чистили исключительно кошки. Под прилавком стояли бачки с мороженым, тающим от жара гриля. Над головой висели клейкие ленты, практически полностью залепленные тысячами мушиных трупиков. Пусть с неохотой, но приходится признавать, что долгие десятилетия в этой точке общепита микробы вольготно жили и множились на полу, прилавке, гриле, колонизировали самого Эда, лопаточку, которой он переворачивал жарящиеся гамбургеры, вилку, которой цеплял их, ложку, которой набирал мороженое, отвратительную еду, которую готовил, и, наконец, попадали во рты и желудки детей, которые все это съедали, а случалось, и мамаш.
Хоть это покажется странным и необъяснимым, но ни один человек не умер, закусив у Эда. После того как хозяин заведения скончался от сердечного приступа, залезши на стул, чтобы, наконец повесить над прилавком десяток новых липких лент, ловушек для мух, ни у кого не хватило духу снести этот рассадник антисанитарии. Последние двадцать пять лет гниющая лачуга служила прибежищем романтичных парочек и использовалась стайками подростков, решивших впервые в истории, пусть не человечества, а страны, как, во всяком случае, им казалось, познакомиться с дарами Бахуса.
Жужжание мух, доносящееся изнутри, подсказывает нам, что на этот раз в лачуге мы не найдем ни парочку истомленных молодых любовников, ни отключившихся от выпитого подростков.
Жужжание мух, конечно же, неслышное с шоссе, указывает, что нам предстоит увидеть более неприятное, едва ли не запредельное, зрелище. Мы даже можем сказать, что зрелище, более свойственное другому, отличному от нашего миру, а потому заведение Эда в каком‑то смысле может считаться порталом.
Мы входим. Солнечный свет проникает сквозь многочисленные щели в восточной стене и прохудившейся крыше, желтые полоски лежат на грязном полу, подсвечивая какие‑то перья, пыль, песок, многочисленные следы животных и людей.
Старые, протертые до дыр, изъеденные молью армейские одеяла кучей свалены у стены слева от нас, пустые банки из‑под пива и окурки сигарет с фильтром валяются вокруг керосиновой лампы с треснутым фонарем. Солнечный свет мягко гладит цепочку следов, которые ведут к тому, что осталось от прилавка Эда, и за него, туда, где раньше стояли раковина, плита, полки. Там следы исчезают. По взбитой пыли на полу можно судить, что за прилавком шла нешуточная борьба, а у дальней стены мы видим совсем не истертое армейское одеяло, как нам бы того хотелось. Что‑то лежит у стены, частично на грязном полу, частично в луже темной, липкой жидкости. Ошалевшие от радости мухи вьются над ней, садятся на нее. Чуть дальше, в углу, дворняга с рыжевато‑коричневой шерстью яростно рвет зубами мясо и кость, выступающие из белого предмета, который пес держит передними лапами. Белый предмет – кроссовка. Точнее, кроссовка модели «Нью баланс». Еще точнее, детская кроссовка модели «Нью баланс», пятого размера.
Нам хочется воспользоваться нашей способностью летать и убраться отсюда к чертовой матери. Нам хочется вылететь через крышу и подняться в синее небо, но мы не можем, мы должны засвидетельствовать случившееся. Мерзкий пес жует отрезанную детскую ступню, прилагая все силы, чтобы вытащить ее из кроссовки «Нью баланс». Держит ее передними лапами, вцепившись в ногу зубами, тащит. Тащит, тащит. Но шнурки кроссовки крепко завязаны – дворняге не повезло.
Теперь становится понятным, что у стены, лицом вверх, лежит детское тело, верхняя половина – отдельно, нижняя – в луже темной, липкой жидкости. Одна рука бессильно вытянулась по грязному полу, вторая откинута на стену. Пальцы сжаты. Светлые цвета соломы волосы откинуты с лица. Глаза и рот выражают легкое удивление. Это особенность строения лица, ничего больше. При жизни, когда девочка спала, ее лицо всегда выражало легкое удивление. Синяки и пятна грязи темнеют на скулах, висках, шее. Белая футболка с эмблемой «Милуокских пивоваров» в грязи и засохшей крови закрывает ее тело от шеи до пупка. Нижняя половина тела, бледная, как дым, за исключением мест, покрытых запекшейся кровью, лежит в темной луже, над которой в экстазе вьются мухи. Бледная, тоненькая левая нога целая, она заканчивается белой, запятнанной кровью кроссовкой «Нью баланс». Шнурки завязаны, мысок смотрит в потолок. А там, где должна быть вторая нога, – пустота, потому что от правого бедра остался вызывающий тошноту обрубок.
Мы видим перед собой третью жертву Рыбака – десятилетнюю Ирму Френо. Волны шока, распространившиеся по округу вчерашним днем после ее исчезновения прямо с тротуара у видеомагазина, значительно усилятся после того, как чуть позже Дейл Гилбертсон наткнется на тело.
Рыбак похитил девочку на Чейз‑стрит и доставил (мы не можем сказать как) сюда, миновав Чейз‑стрит и Лайлл‑роуд, проехав мимо «С семи до одиннадцати» и Дома ВЗВ, мимо дома, где кипит от злости и пьет Ванда Киндерлинг, мимо сверкающего стеклом, напоминающего космический корабль административного блока в «Гольце», через границу между городом и сельской местностью.
Через дверь рядом с пробитым пулями щитом «Кока‑колы»
Рыбак протащил ее живой. Она, должно быть, сопротивлялась, она, должно быть, кричала. Рыбак прижал ее к дальней стене и заглушил крики ударами в лицо. Вероятнее всего, задушил. Уложил тело на полу, одну руку откинул, вторую прислонил к стене. Раздел от пояса. Снял трусики, джинсы, все, что было на Ирме, когда он ее похищал. Оставил только белые кроссовки «Нью баланс». А потом Рыбак отрезал ее правую ногу. Каким‑то длинным, с тяжелым лезвием ножом, обойдясь без топора или пилы. Резал плоть и кость, пока не отделил ногу от тела. И двумя или тремя ударами чуть выше лодыжки отхватил стопу.
Отшвырнул, вместе с белой кроссовкой. Стопа Ирмы Рыбака не интересовала – ему требовалась только ее нога.
* * *
Вот тут, друзья мои, мы столкнулись с истинным соскальзыванием в иррациональное.
* * *
Маленькое, безжизненное тело Ирмы Френо расплющено, словно пытается вжаться в наполовину сгнившие половицы.
Жужжат пьяные от крови мухи. Дворняга все пытается вытащить свою вкусную добычу из кроссовки. Если бы нам удалось вернуть к жизни простодушного Эда Гилбертсона и поставить рядом с собой, он бы упал на колени и заплакал. Мы с другой стороны…
Мы здесь не для того, чтобы плакать. В отличие от Эда, который бы в ужасе смотрел на растерзанную девочку, отказываясь верить своим глазам. Что‑то страшное и таинственное побывало в этой лачуге, и везде мы видим и чувствуем его следы.
Мы прибыли сюда, чтобы наблюдать, фиксировать, сохранять впечатления, последовательные образы[14], остающиеся за этим неведомым, как хвост – за кометой. Следы говорят за чудовище, а потому оно словно рядом, а потому оно окружает нас. Увиденное нами несет в себе что‑то безмерно важное, и эта важность смиряет нас. Покорность – наша самая лучшая, самая оптимальная первая реакция. Без нее мы можем упустить главное, страшная тайна ускользнет от нас, мы пойдем дальше, слепые и глухие, невежественные, как свиньи. Не стоит нам превращаться в свиней. Мы должны отдать должное этой сцене: жужжащие мухи, собака, рвущая стопу, бедное, бледное тельце, безмерность произошедшего с Ирмой Френо.., признание собственной ничтожности. В сравнении со всем этим мы – клок дыма.
Толстый шмель залетает в пустую оконную раму в задней стене, в шести футах от тела Ирмы, и по кругу медленно облетает ту часть лачуги, где лежит Ирма. Подвешенный на пребывающих в непрерывном движении крыльях, шмель выглядит слишком тяжелым для того, чтобы летать, однако летит, вроде бы не прилагая к этому никаких усилий, неспешно кружит над залитым кровью полом. Мухи, дворняга и Ирма не обращают на него внимания.
Для нас, однако, шмель, который продолжает удовлетворенно жужжать, паря над камерой ужасов в дальней части лачуги, более не является приятным отвлечением, он встроился в окружающую нас таинственность. Он стал неотъемлемой частью упомянутой выше сцены, тоже требует от нас смирения и по‑своему объясняет случившееся. Мощное, густое жужжание его крыльев, кажется, является эпицентром более высокого звукового фона, создаваемого жадными мухами. Как солист с микрофоном, стоящий впереди хора, шмель контролирует этот фон. Звук набирает силу, концентрируется. Когда шмель попадает в солнечный луч, проникший в лачугу через щель в восточной стене, полоски его туловища блестят черным и золотым, крылышки начинают напоминать лопасти вентилятора, насекомое превращается в удивительное, плывущее по воздуху чудо природы.
Убитая девочка распростерта на залитых кровью половицах.
Наше смирение, наше чувство ничтожности, наше осознание значимости всего того, что мы видим, позволяет ощутить силы, которые нам не дано понять, силы гигантских масштабов, которые всегда присутствуют и всегда действуют, но открываются простым смертным лишь в такие знаковые моменты.
Нам оказана честь, но честь эта – невыносимо тяжелая ноша.
Говорящий шмель, завершая очередной круг, возвращается к окну и улетает в другой мир, и мы следуем за ним, в окно, к солнцу и воздушным высотам.
Запахи говна и мочи в «Центре Макстона по уходу за престарелыми»; едва уловимое ощущение соскальзывания в заброшенном доме к северу от шоссе № 35; жужжание мух и запах крови в лачуге, где раньше находилась забегаловка «Закусим у Эда». Бр‑р! Фу! Есть ли во Френч‑Лэндинге хоть одно спокойное, тихое местечко? Где видимое глазом является именно тем, что есть на самом деле?
Ответ короток: нет. На всех дорогах и тропах, ведущих во Френч‑Лэндинг, следует поставить знаки‑указатели: «БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ! ИДЕТ СОСКАЛЬЗЫВАНИЕ! ВХОДЯЩИЙ СИЛЬНО РИСКУЕТ, ВОЗМОЖНО, И ЖИЗНЬЮ!»
Здесь действует магия Рыбака. Она пусть временно, но исключает такие понятия, как тихое, спокойное, милое. Но мы можем найти островок относительного спокойствия, потому что нам надо передохнуть. Мы, возможно, не сможем убежать от соскальзывания, но нам по силам отправиться туда, где никто не срет прямо в постели и не заливает кровью пол (во всяком случае, пока).
* * *
Пусть шмель летит своим путем, а мы – своим, и наш ведет на юго‑запад, опять над лесами, дарящими жизнь и кислород, ведь нет другого такого воздуха, как над лесом, во всяком случае в этом мире, а потом вновь возвращаемся к людям.
Эта часть города называется Либертивилль. Так окрестил ее городской совет Френч‑Лэндинга в 1976 году. Вы не поверите, но толстопузый Эд Гилбертсон, этот король хот‑догов, в середине прошлого столетия избирался членом городского совета. Странные то были времена, воистину странные. Хотя все‑таки не столь странные, как эти, рыбные дни Френч‑Лэндинга, склизкие дни соскальзывания в иррациональное.
Улицы Либертивилля носят названия, которые взрослым кажутся очень красочными, тогда как дети их не понимают. Некоторые из них даже окрестили эту часть города Древневилль. Мы спускаемся вниз, сквозь сладкий утренний воздух (уже заметно потеплело, удачный выдался денек для Клубничного фестиваля). Молча плывем над Камелот‑стрит до перекрестка с Авалон, следуем по Авалон до Мейд‑Мариан‑уэй. А уж Мейд‑Мариан‑уэй приводит нас, что неудивительно, к Робин‑Гуд‑лейн.
Здесь, в номере 16 (милый, уютный домик, в котором может жить только добропорядочная, трудолюбивая семья, непрерывно поднимающаяся по ступенькам благосостояния), на кухне открыто окно. Из него тянет запахами кофе и гренок, удивительного сочетания, которое напрочь отрицает само существование соскальзывания (да только мы знаем, что оно существует, мы видели дворнягу, пытающуюся вытащить детскую ногу из кроссовки, как ребенок вытаскивает сосиску из хот‑дога), и летим на запахи. Как это здорово, быть невидимыми! Наблюдать в нашем божественном молчании. Если бы только наши божественные глаза не видели столько ужаса! Но не будем о грустном. Мы уже на кухне, хорошо это или плохо, но пора заниматься делом. Не будем попусту тратить время, в здешних краях таких не жалуют.
На кухне дома номер 16 мы видим Фреда Маршалла, чья фотография красуется на стенде «Продавец месяца» в демонстрационном зале «Центра продажи сельскохозяйственной техники» округа Френч. Фред также три года из четырех признавался «Продавцом года» (два года назад Тед Гольц признал лучшим Отто Эйсмана, чтобы потеснить его монополию), и на работе он – само радушие и обаяние, без труда предугадывает желания клиента. Вы желаете, чтобы вас быстро и качественно обслужили? Господа, позвольте представить вам Фреда Маршалла.
Только сейчас располагающая к себе улыбка стерта с лица, а волосы, для работы столь аккуратно причесанные, этим утром еще не встретились с расческой. На нем шорты «Найк» и футболка с обрезанными рукавами, а не выглаженные брюки цвета хаки и спортивная рубашка. На столике у плиты лежит утренний номер «Ла Ривьера геральд», раскрытый на внутренних страницах.
В последнее время у Фреда появились проблемы.., вернее, проблемы появились у его жены, Джуди. Но ведь все то, что ее, одновременно и его (так говорил священник, связавший их узами брака), и статья, которую Фред читает стоя, не поднимает ему настроения. Скорее, наоборот. Это продолжение статьи с первой полосы, и, разумеется, ее автор – известный всем грязекопатель Уэнделл Грин, пишущий на этот раз, само собой, о «Рыбаке, который по‑прежнему гуляет по Френч‑Лэндинг».
Продолжение посвящено главным образом двум первым убийствам; читая, Фред сгибает и разгибает сначала правую ногу, потом левую, готовя мышцы бедер к утренней пробежке.
Утренняя пробежка – какое уж тут соскальзывание? Что может быть лучше? Разве что‑нибудь может испортить такое удачное начало прекрасного висконсинского дня?
Выходит, что может. Например, это:
«У Джонни Иркенхэма были самые обычные мечты, сообщает нам его убитый горем отец („Убитый горем отец, – повторяет про себя Фред Маршалл и думает о сыне, спящем наверху. – Господи, спаси меня от роли убитого горем отца“, – молит он, не подозревая, как скоро он окажется именно в этой самой роли). „Джонни хотел стать астронавтом. – На мгновение на измученном лице вспыхивает улыбка. – Когда не помогал тушить пожары пожарной команде Френч‑Лэндинга и не боролся с преступностью вместе с Американской лигой справедливости“.
Эти невинные мечты оборвал кошмар, которого мы не можем себе и представить («Но ты, я уверен, пытался», – думает Фред, приподнимаясь на пальцах и вновь опускаясь на пятки). В начале этой недели его расчлененное тело нашел Спенсер Ховдал, проживающий в Сентралии. Ховдал, сотрудник кредитного отдела Первого фермерского банка, обследовал заброшенную ферму, расположенную на территории Френч‑Лэндинга и принадлежащую Джону Эллисону из соседнего округа. Надо было определить, следует ли начинать судебный процесс по отчуждению собственности за долги. «Я вообще не хотел туда ехать, – рассказал Ховдал вашему корреспонденту. – Если я что‑то и ненавижу, так это отчуждение собственности должников (Фред достаточно хорошо знает Спенса Ховдала, чтобы усомниться, что тот ненавидит забирать собственность за долги). И еще больше пожалел, что приехал, после того, как заглянул в курятник. Я бы и не заглянул, коли не назойливое жужжание пчел. Пчелы – моя страсть, вот я полюбопытствовал, а чего они жужжат. Господи, как же Ты наказал меня.
Навек отбил охоту любопытствовать».
В курятнике он нашел тело семилетнего Джона Уэсли Иркенхэма. Расчлененное тело, фрагменты которого свисали с полусгнивших стропил курятника на цепях. Хотя начальник полиции не подтвердил и не опроверг эту информацию, надежные источники в полиции Л а Ривьера сообщили, что на бедрах, торсе и ягодицах обнаружены следы укусов…»
Этого Фреду хватает с лихвой. Он складывает газету и отодвигает к «Мистеру Кофе»[15]. Господи, во времена его детства такого в газетах не печатали. И почему, скажите на милость, Рыбак? Зачем нужно присваивать звонкое прозвище каждому монстру, превращать его в «Психа месяца»?
Разумеется, ничего такого не случалось, когда он был таким же мальчишкой, как Тайлер, но принцип.., этот чертов принцип…
Фред больше не приподнимается на пальцах, он твердит себе, что нужно поговорить с Тайлером. Это будет непростой разговор, похлеще доверительной беседы, почему его штучка иногда твердеет, но без этого не обойтись. «Дружеская порука, – скажет сыну Фред. – Круг друзей. Ты должен все время быть с друзьями, Тай. Пока никаких прогулок в одиночку, идет?»
Однако мысль, что Тая могут убить, кажется Фреду абсурдной. Это уже из области телевизионной документалистики или фильма Уэса Крейвена. Под названием «Крик‑4: Рыбак». Кстати, а не было ли такого фильма? Человек в непромокаемом рыбацком плаще шляется по округе и убивает детей гарпуном. Может, не таких маленьких детей, как Эми Сен‑Пьер и Джонни Иркенхэм. Господи, мир разваливается прямо на глазах.
Фрагменты тела, подвешенные на цепях в курятнике, – эта картинка теперь будет преследовать его. Неужели такое может быть? Здесь, прямо здесь и сейчас, в стране Тома Сойера и Бекки Тетчер?
Ладно, хватит об этом. Пора на пробежку.
«А может, сегодняшней газете стоит затеряться, – думает Фред, берет газету, складывает ее до формата книги в обложке (но часть заголовка остается на виду: „РЫБАК ПО‑ПРЕЖНЕМУ Г“). – Может, газета сама по себе.., ну, в общем, каким‑то образом сразу угодила в мусорный контейнер за домом».
Да, хорошая идея. Потому что Джуди последнее время стала какая‑то странная, а статьи Уэнделла Грина о Рыбаке, от которых волосы встают дыбом, не способствуют восстановлению душевного равновесия («Бедра и торс со следами укусов, – думает Фред, направляясь к двери погруженного в утреннюю тишину дома, – и раз уж мы коснулись этой темы, официант, попросите их отрезать для меня сочный кусок ягодицы»). Она просто не может оторвать глаз от этих статей, она никак их не комментирует, но Фреду не нравится ее бегающие глаза и другие, вдруг появившиеся навязчивые привычки: например, она то и дело касается языком верхней губы.., а еще, в последние два‑три дня он видел, как она поглаживала языком желобок верхней губы, практически доставая до носа.
Он бы не поверил, что такое возможно, если бы не наблюдал этот «подвиг» прошлым вечером, во время телевизионного информационного выпуска «Местное время». Она ложится спать все раньше и раньше и иногда говорит во сне.., произносит какие‑то странные, тягучие слова, вроде бы и не английские. Иногда, когда Фред обращается к ней, не реагирует, просто смотрит в никуда, широко раскрыв глаза, шевеля губами, крепко сцепив руки. Так крепко, что на них появляются царапины, хотя ногти она стрижет коротко.
Тай тоже заметил странности в поведении матери. В субботу, когда отец и сын сидели за ленчем, Джуди ушла наверх, теперь она частенько спала и днем, мальчик неожиданно спросил:
– Что‑то не так с мамой?
– Тай, с мамой все…
– Не все! Томми Эрбтер говорит, что у нее поехала крыша.
Он едва не перегнулся через тарелки с томатным супом и сандвичи с сыром, чтобы ударить сына. Своего единственного ребенка! Милого, доброго Тая, который тревожился из‑за матери. «Господи, помоги ему», – подумал Фред.
Выйдя за дверь, уже на бетонной дорожке, ведущей к улице, Фред ускоряет шаг, набирая полную грудь воздуха и тут же выдыхая его, вентилируя легкие. Обычно для него это лучшее время дня (не считая того, когда он и Джуди занимаются любовью, но теперь это случается крайне редко). Ему нравится представлять себе, что эта дорожка может вывести его куда угодно. Он стартует в Либертивилле, части Френч‑Лэндинга, а финишировать может в Нью‑Йорке… Сан‑Франциско… Бомбее…на горных перевалах Непала. Каждый шаг за дверью собственного дома приглашает его в большой мир (может, во Вселенную), интуитивно Фред Маршалл чувствует, что так оно и есть. Он продает тракторы «Джон Дир» и культиваторы «Кейс», все так, но при этом он не лишен воображения. Когда он и Джуди учились в Висконсинском университете в Мэдисоне, первые свидания проходили в кафетерии, расположенном рядом с кампусом. Назывался кафетерий «Шоколадный контрабас», и бал там правили эспрессо, джаз и поэзия. Поэтому не будет сильным преувеличением утверждение, что они влюбились друг в друга под сердитые пьяные голоса, читающие стихи Аллена Гинсберга[16]или Гэри Снайдера[17]в микрофон дешевой, но очень уж громкой звуковой системы «Шоколадного контрабаса».
Еще один глубокий вдох, Фред переходит на бег. Вниз по Робин‑Гуд‑лейн к Мейд‑Мариан‑уэй, где машет рукой Деку Первису. Дек в халате и шлепанцах как раз поднимает с крыльца утреннюю дозу обреченности, прописанную Уэнделлом Грином. Потом Том сворачивает на Авалон, прибавляет скорость, показывая пятки ясному утру.
Но он не может обогнать свои тревоги.
«Джуди, Джуди, Джуди», – думает он голосом Гэри Гранта (их маленькая семейная шутка, которая уж давно как упрятана в дальний ящик).
Галиматья, слетающая с губ, когда она спит. Метающийся из стороны в сторону взгляд. И опять же тот случай (всего‑то прошло три дня), когда он шел за ней на кухню и не нашел ее там… А появилась она у него за спиной, спустившись по лестнице. Как она это проделала, не имело особого значения в сравнении с вопросом: зачем? Она, конечно же, тихонько поднялась по лестнице черного хода, а потом с грохотом сбежала по основной лестнице (именно так и поступила, по‑другому просто быть не могло). Постоянные странные похлопывания и эти движения языком. Фред знает, что все это означает: Джуди ведет себя как женщина, которую обуял ужас. Только началось все это до убийства Эми Сен‑Пьер, то есть причина ужаса – не Рыбак, точнее, не только Рыбак.
И есть еще нюанс. Двумя неделями раньше Фред сказал бы любому, что его жене незнакомо чувство страха. И пусть роста в ней всего пять футов и два дюйма («Ой, да она у тебя просто Дюймовочка», – высказала свое мнение его бабушка, когда он познакомил Джуди со своими родственниками), у Джуди сердце льва, викинга. Это не чушь, не гипербола, не образное выражение, это чистая правда. И контраст между тем, что он всегда знал, и тем, что видит теперь, пугает Фреда больше всего.
С Авалона он направляется на Камелот, минует перекресток, не притормозив, не посмотрев, не едет ли кто справа или слева, бежит быстрее, чем обычно, не трусцой, а прямо‑таки как спринтер. Вспоминает одно происшествие, имевшее место быть примерно через месяц после того, как они начали встречаться.