Через три недели бессонных мучительных ночей он все же отправился к невропатологу. Снявши голову, по волосам не плачут… и тем не менее. Он пошел потому, что невропатолог мог дать ответы на вопросы, которые больше некому было задать, и еще потому, что из Ван Аллена ответы надо было вытягивать щипцами, а он от этого устал. Имя доктора было Скоупс, и впервые в жизни Алан спрятался за свою профессию, сказал, что его вопросы связаны со следственной работой. Доктор подтвердил основные подозрения Алана: да, люди, страдающие опухолями мозга, часто бывают рассеяны, а иногда склонны к самоубийству. Когда человек с опухолью мозга совершает самоубийство, он почти всегда делает это импульсивно, после размышлений, продолжающихся не более минуты или даже нескольких секунд. Может такой человек взять с собой кого‑нибудь, спросил Алан.
Скоупс сидел за столом, откинувшись на спинку стула и заложив руки со сцепленными пальцами за шею. Он не мог видеть рук Алана, стиснутых до мертвенной бледности и онемения между колен. Да, сказал Скоупс, такие вещи случаются; опухоль мозга может вызвать поведение настолько неадекватное, что здоровому покажется психическим сдвигом. Одному приходит идея, что его несчастья разделяют те, кого он любит, а то и весь мир, другому – будто его самые близкие не пожелают жить после его кончины. Скоупс привел в пример Чарльза Уитмена из команды Игл Скаут, который взобрался на самую вершину Тексас Тауэр и прикончил пару десятков человек, прежде чем самому свести счеты с жизнью; вспомни о школьной учительнице из Иллинойса, застрелившей нескольких своих учеников перед тем как прийти домой и пустить себе пулю в лоб. Вскрытие в обоих случаях показало опухоль мозга. Это только пример, сказал Скоупс, но их немало. Мозговые опухоли иногда являются причиной появления каких‑то экзотических, совершенно непредвиденных симптомов, а иногда никаких симптомов не предъявляют. Поэтому наверняка сказать невозможно.
|
|
Невозможно, ты понял, Алан, и брось это дело. Совет хорош, но трудно выполним. А виной тому пузырек с аспирином и пристяжной ремень.
Более всего Алана донимал ремень, он висел в его сознании маленькой черной тучкой, которая никак не желала рассеиваться. Энни никогда не вела машину, предварительно не пристегнувшись. Даже если ей приходилось ехать всего до конца квартала и обратно. А Тодд, как всегда, был пристегнут. Разве это ничего не значит? Если бы она решила в тот момент, когда последний раз выезжала со двора, покончить с собой и прихватить Тодда, то зачем она его заставила пристегнуться? Даже больная, убитая горем, она не пожелала бы мучений собственному сыну, разве не так? Наверняка сказать невозможно. Брось это дело. Но даже теперь, в постели со спящей рядом Полли, он не мог последовать этому совету. Его мозг снова и снова возвращался к событиям тех дней, пережевывая их, словно щенок, вцепившийся маленькими острыми зубками в кусок старой кожи.
На этом этапе воспоминаний перед глазами у Алана всегда вставала одна и та же картина, неизбывный кошмар, который в конце концов и привел его к Полли Чалмерс, поскольку именно Полли была более всех других в городе близка Энни, а принимая во внимание раскручивавшееся тогда дело Бомонта и психическое состояние Алана в связи с ним, даже ближе, чем Алан в последние несколько месяцев ее жизни.
|
|
Картина возникала следующая: Энни отстегивает свой ремень, давит до отказа педаль газа и снимает руки с руля. Снимает за тем, что им предстоит в ближайшие несколько секунд выполнить другую работу, а именно, отстегнуть ремень Тодда.
Вот оно – их «скаут», неуправляемый, несется со скоростью семьдесят миль в час, сходит с шоссе, направо, в сторону к деревьям, отяжеленным серым, предвещающим дождь, мартовским небом, и Энни лихорадочно возится с ремнем, которым пристегнут Тодд, но мальчик кричит в страхе и отталкивает ее руки. Алан видит, как милое лицо Энни искажается, превращаясь в озлобленную маску ведьмы, видит, как лицо Тодда вытягивается и бледнеет от страха. Множество раз Алан просыпался ночью, покрытый холодной липкой испариной от звеневшего в ушах голоса Тодда: «Деревья, мамочка! Осторожно, ДЕРЕЕЕЕВЬЯ!»
Наконец, однажды, перед закрытием ателье. Алан пошел к Полли и пригласил ее к себе на чашку кофе, а если, сказал он, вы считаете это неудобным, разрешите мне зайти к вам.
Сидя в кухне, в своей кухне, в нашей, подсказывал внутренний голос, приготовив чай для гостьи и кофе для себя. Алан, спотыкаясь на каждом слове, начал повествование о собственных ночных кошмарах.
– Мне хотелось бы знать, – говорил он, – если это, конечно возможно, возникали ли когда‑нибудь у Энни периоды тяжелой депрессии, о которых я не знал или не замечал. Я должен знать… – Он замолчал, растерянный и беспомощный. Зная и помня те слова, которые надо произнести, он не в силах был этого сделать. Казалось, будто канал связи между его опустошенным замученным сознанием и голосовыми связками становился все уже и тоньше и даже собирался замкнуться окончательно. Он сделал над собой усилие и продолжал. – Я должен знать, страдала ли она манией самоубийства. Потому что, знаете ли, Энни умерла не одна. С ней умер Тодд, и если были… признаки… я хочу сказать… признаки… которых я не замечал, значит, я в ответе за его смерть. Поэтому мне необходимо это знать.
|
|
Он снова замолчал, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди. Он провел ладонью по лбу и удивился, обнаружив, что она стала влажной от пота.
– Алан, – сказала Полли и положила руку на его запястье. Ее голубые глаза смотрели на него в упор. – Если бы я замечала подобное и никому об этом не сказала, я была бы в ответе точно так же, как вы сами.
Алан помнит, как был потрясен ее словами. Полли могла заметить нечто необычное в поведении Энни, чего не видел он, для него эта мысль стала вполне естественной и не терпящей дополнительных доказательств, ноте, что свидетельство необычного поведения может повлечь ответственность за результаты, никогда не приходило ему в голову.
– Так вы ничего не замечали?
– Нет. Я множество раз возвращалась к этой мысли, пыталась вспомнить все до малейших подробностей. Я не хочу преуменьшить ваше горе и чувство потери, но должна сказать, что вы не единственный, кто мучается размышлениями о причинах случившегося, кто терзается душевными муками. Последние несколько недель я ложусь спать с этой мыслью и мучаюсь ею, перебирая в памяти все разговоры, намеки, мельчайшие детали поведения, пока сон не сморит. Сравниваю свои воспоминания с результатами вскрытия, сопоставляю. Теперь я делаю это снова, слушая ваш рассказ о пузырьке с аспирином. И знаете, что мне пришло в голову?
– Что?
– Ничего, – она произнесла это слово настолько бесстрастно и невыразительно, что оно странным образом убеждало. – Абсолютно ничего. Бывали моменты, когда я находила ее чересчур бледной. Иногда слышала, как она разговаривала сама с собой, подкалывая юбку или разворачивая ткань. Это, пожалуй, единственное, что можно было бы назвать необычным, и я не устаю корить себя за то, что не обратила на это должного внимания. А вы?
Алан кивнул.
– Но в целом она была такой как всегда, веселой, отзывчивой, доброй… прекрасным другом.
– Но…
Ее ладонь все еще лежала на его запястье и теперь слегка напряглась.
– Нет, Аллан, никаких но. Доктор Ван Аллен занимается таким же самоистязанием. Вы его вините? Вы считаете, что он виноват, пропустив опухоль?
– Нет, но…
– А я? Мы работали с ней бок о бок, каждый день, с утра до вечера; в десять часов утра пили вместе кофе, в полдень обедали, потом в три снова пили кофе. Мы с каждым днем становились все ближе друг другу, говорили все откровеннее. Мне, например, известно, что вы приносили ей в жизни полное удовлетворение, и как друг, и как любовник, я знаю, что она очень любила своих мальчиков. Но приходила ли она постепенно к мысли о самоубийстве вследствие своей болезни… не знаю. Так скажите… вы обвиняете меня?
– И она заглянула своими голубыми глазами в самую душу Алану.
– Нет, но…
Ее рука снова сжалась, не сильно, но достаточно решительно.
– Я хочу задать вам один вопрос. Это очень важно, поэтому подумайте как следует.
Он кивнул.
– Рэй был ее лечащим врачом, и даже он не замечал подобных признаков, если они были. Не замечала их я. Я была ее близким другом и не замечала этих признаков, если они были. Вы были ее мужем и не замечали их тоже, если, конечно, было что замечать. И вы считаете, что на этом все, это конец пути.
– Я не понимаю, о чем вы.
– Был еще человек, близкий ей, гораздо ближе, чем мы с вами, – сказала Полли. – Во всяком случае, я так думаю.
– О ком вы гово…
– О Тодде.
Он смотрел на нее не в силах понять. Как будто она говорила на другом языке.
– Тодд, – терпеливо повторила Полли. – Тодд, ваш сын. Тот самый, кто не дает вам заснуть по ночам. Ведь дело все в нем, разве не так? Не в ней, а в нем.
– Да, – сказал Алан. – В нем. – Он не узнал собственного голоса, а в душе постепенно образовывалось нечто огромное и тяжелое. Теперь, лежа в постели Полли, он вспоминал тот момент, в собственной кухне, с удивительной отчетливостью: ее ладонь на его запястье, проскользнувший через окно луч предвечернего солнца, золотистые волосы, светлые глаза, мягкий голос.
– Она заставила Тодда сесть в машину. Он сопротивлялся, кричал? Боролся с ней?
– Нет, конечно, нет, но она была его ма…
– Чья идея была Тодду поехать в тот день с ней в магазин? Ее или его? Вы не помните?
Он уже хотел сказать нет и вдруг вспомнил. Их голоса доносились из гостиной в то время, как он сидел в своем кабинете, ломая голову над очередными свидетельскими показаниями. «Мне нужно ехать в магазин, Тодд. Хочешь со мной?» «А ты позволишь мне посмотреть новые видеокассеты?» «Почему бы нет? Спроси папу, не нужно ли ему чего‑нибудь».
– Это была ее идея, – сказал Алан.
– Вы уверены?
– Да но она его спросила. Не приказывала. Огромное нечто в душе продолжало расти. Оно скоро вырвется, думал Алан, и прольется на землю, и взорвется, потому что оно прорастает корнями во все стороны, вглубь, вширь.
– Он ее боялся?
Она теперь допрашивала его с пристрастием, как он в свое время допрашивал Рэя Ван Аллена, но заставить ее замолчать он не мог. И не был уверен, что хочет. Что‑то было во всем этом правильное, то, что не приходило ему в голову во время бессонных ночей. То, что осталось еще живо.
– Тодд боялся Энни? Господи, конечно, нет.
– А в последние несколько месяцев?
– Нет.
– Несколько недель?
– Полли, я был тогда не в состоянии наблюдать. Все из‑за Тэда Бомонта, писателя… эти чудовищные события…
– Вы хотите сказать, что были так поглощены работой, что не замечали Энни и Тодда, когда они были поблизости, или просто редко бывали дома?
– Нет… да… то есть я, конечно, был дома, но…
Странное ощущение: оказаться на другом, принимающем конце, этого потока вопросов. Как будто Полли накачала его новокаином, а потом стала колотить как боксерскую грушу. А НЕЧТО продолжало расти и продвигаться к выходу, туда, где силы гравитации заставят его обрушиться на землю.
– Тодд приходил к вам когда‑нибудь и жаловался, что боится мамы?
– Нет…
– Он хоть раз пришел и сказал: знаешь, па, мама собирается покончить со собой и меня прихватить для компании?
– Полли, это ерунда какая‑то. Я…
– Он говорил такое?
– Нет!
– А говорил ли он, что мама разговаривает или ведет себя странно?
– Нет…
– А Эл в это время был в школе?
– При чем тут Эл?
– Она оставила в гнезде одного сына. Когда вы уходили на работу, они оказывались наедине. Они обедали вместе, она помогало ему делать уроки, смотрела с ним телевизор…
– Читала ему… – эхом откликнулся Алан. Он по‑прежнему не узнавал своего голоса, высокого, слабого.
– Она была наверняка первым человеком, которого Тодд видел по утрам и последним – перед сном, – продолжала Полли. Рука ее покоилась на его запястье. Глаза смотрели на него открытым взглядом. – Если был такой человек, кто мог заметить приближение трагедии, то только тот, кто умер вместе с ней. А этот человек никогда не сказал об этом ни слова.
Вот тут странная штука внутри Алана упала. Его лицо стало двигаться. Он чувствовал, как это происходит – как будто к коже в нескольких местах привязали веревки и теперь дергают и тянут в разные стороны, ласково, но в то же время настойчиво. Горло стиснуло и обдало горячей волной. Лицо ошпарило жаром. Глаза наполнились слезами. Полли Чалмерс раздвоилась, растроилась, а затем расплылась, превратилась в игру света и тени. Грудь его вздымалась, но легкие, казалось, не находили достаточно воздуха. Его рука перевернулась в мгновенном порыве и стиснула ее руку с такой силой, что это наверняка причинило ей резкую боль, но она не издала ни звука.
– Я тоскую по ней! – закричал он подняв лицо и тяжелый болезненный всхлип разорвал фразу надвое. – Мне плохо без них обоих! О, Господи, как мне плохо без них!
– Я знаю, – тихо сказала Полли. – Я знаю. Ведь в этом все и дело. Правда? В том, как тебе плохо без них.
Он плакал. Эл плакал каждую ночь две недели подряд, и Алан не отходил от него, успокаивал, как мог, но сам не плакал ни разу. Теперь он дал себе волю. Рыдания охватили все его существо и уносили так далеко, как могут унести только рыдания. Он не в силах был остановить или облегчить их. Он не мог больше сдерживать своего горя и теперь, к собственному удивлению, понял, что делать этого вовсе не надо. Он оттолкнул чашку и слышал откуда– то из своего далека, как она разбилась вдребезги, упав на пол. Он опустил свою измученную, пылающую жаром, голову на стол, обхватил ее руками и рыдал.
В какой‑то момент он почувствовал, как Полли приподняла его голову своими прохладными руками, уродливыми, добрыми, ласковыми руками, и прижала к своему животу. Так и держала, а он плакал. Долго, долго, долго.
Полли шевельнулась во сне, и он, как мог, осторожно, чтобы не разбудить, снял ее руку со своей груди. Глядя в потолок, он думал о том, что Полли скорее всего в тот день спровоцировала его слезы. Она, по всей видимости, чувствовала, что ему необходимо дать выход своему горю, скорее, чем получить ответы, коих не существовало в природе.
Это положило начало их сближению, хотя в тот момент Алан вряд ли понимал, что это начало; скорее, все походило на конец чего‑то. Между тем днем и другим, когда он в конце концов набрался смелости пригласить Полли на ужин, Алан часто вспоминал спокойный взгляд ее голубых глаз и нежное прикосновение руки к запястью. Думал он и о той осторожной, но настойчивой последовательности, с какой она подводила его к мыслям, которые он игнорировал, намеренно или нет. И тогда он ощутил в себе новые чувства по поводу смерти Энни; как только преграда между ним и его горем оказалась разрушенной, эти новые чувства хлынули потоком. Самым главным и мучительным из них была ярость по поводу того, что Энни скрывала свою болезнь. Болезнь, которую можно было лечить и вылечить… и за то, что она в тот день взяла с собой сына. Об этом и о других своих ощущениях он говорил с Полли в кафе Березы, в апреле, в один из прохладных и дождливых вечеров.
– Ты оставил мысли о самоубийстве и теперь думаешь об убийстве, – сказала она. – Поэтому и злишься, Алан.
Он покачал головой и хотел снова заговорить, но она протянула руку через стол и прижала свой искривленный палец к его губам. Тише, замолчи. Жест так удивил его, что он действительно замолчал.
– Да, сказала она. – Я на этот раз не собираюсь тебя поучать, Алан. Много годы утекло с тех пор, как я в последний раз ужинала наедине с мужчиной, и не собираюсь портить удовольствия, играя роль Миссис Главной Обвинительницы. Но нельзя злиться на людей – во всяком случае так, как делаешь это ты – только за то, что они попали в аварию. Как бы там ни было, но в таком случае всегда большой процент надо класть на случайность и непреднамеренность. Если бы Энни и Тодд погибли по вине отказавших тормозов, ты бы грыз себя за то, что не проверил их, или снес голову Сонни Джекёту за нерадивую работу, когда последний раз привозил ему машину в ремонт. Но ты бы не винил ее. Разве не так?
– Наверное, так.
– Не наверное, а наверняка. Почему ты не считаешь, что это был несчастный случай, Алан? Ты уверен, что произошел спазм потому, что так тебе сказал доктор Ван Аллен. А тебе никогда не приходило в голову, что она могла резко свернуть с дороги, увидев оленя? Разве не могло быть все так просто?
Могло. Олень, птица или, в конце концов, выехавшая на встречную полосу чужая машина.
– Да, но пристяжной ремень…
– Да забудь ты этот ремень! – воскликнула она с такой страстью, что посетители за другими столиками обернулись. – Может быть, у нее тогда болела голова, и она в первый раз в жизни забыла пристегнуться, но это вовсе не значит, что Энни намеренно разбила машину. Та же головная боль – вероятно, одна из самых сильных – могла быть причиной и того, что ремень Тодда оказался пристегнутым. И все‑таки это не главное.
– Что же тогда?
– А то, что здесь куча всяких «может быть», – которые питают твое озлобление. Но даже если самое худшее из твоих предположений верно, правды ты никогда не узнаешь.
– Не узнаю.
– А если бы узнал… – Она пристально посмотрела ему в глаза. На столе между ними стояла свеча. Ее глаза в свете пламени казались темнее, и Алан видел, как в каждом плясал огонек. – Знаешь, опухоль мозга тоже несчастный случай. Здесь не может быть обвиняемых. Алан, нет – как вы их называете – преступников. Пока тебе это не станет ясно, шансов нет никаких.
– Каких шансов?
– Наших, – спокойно отозвалась Полли. – Ты мне очень нравишься. Алан, и я еще недостаточно стара, чтобы не рискнуть, но слишком стара, чтобы не иметь неудачного опыта и не знать, куда могут завести чувства, если их выпустить из‑под контроля. Я не позволю им теперь разбушеваться до тех пор, пока ты не оставишь Энни и Тодда в покое.
Алан потерял дар речи. Она серьезно смотрела на него, сидя за столом старой загородной харчевни, отблеск оранжевого пламени камина плясал по ее шелковистым щекам и левому виску. А снаружи заунывным кларнетом распевал под карнизами ветер.
– Я слишком много сказала? – спросила Полли. – Если так, то попрошу тебя отвезти меня домой. Я терпеть не могу попадать в двусмысленное положение, но не более того, как что‑то задумывать исподтишка. Он протянул руку и дотронулся до ее пальцев. – Нет, Полли, ты сказала совсем не слишком много. Я люблю тебя слушать.
Она улыбнулась, и улыбка осветила все лицо.
– Тогда ты получишь свой шанс.
Так это и началось. У них не возникало чувства вины, когда они встречались, но они ощущали необходимость вести себя осторожно – не только потому, что это был маленький городок, и Алан занимал в нем видную должность, а Полли требовалось поддерживать репутацию в обществе, чтобы продолжать свое дело – но потому, что оба понимали возможность обвинения. Они оба были недостаточно стары, чтобы не воспользоваться шансом, но в достаточно солидном возрасте, чтобы оставаться предусмотрительными. Осторожность никогда не помешает.
Затем, однажды в мае, они стали физически близки, и Полли рассказала ему обо всех годах между Тогда и Теперь… Он не до конца ей поверил и остался в надежде, что наступит день, когда она расскажет всю правду, не распахивая при этом так широко глаза и не теребя слишком часто мочку левого уха. Он понял, что ей было трудно решиться рассказать даже то, что он услышал, и поэтому готов был ждать продолжения. Надо быть терпеливыми. И осторожными. Достаточно и того, вполне достаточно, что он окончательно влюбятся в Полли, когда долгое лето проходило мимо них по Мейн Стрит.
Теперь же, глядя в потолок в спальне Полли, он думал, не настало ли время снова заговорить о женитьбе. Он уже пытался однажды, в августе, но она тогда снова сделала этот жест – шшш, замолчи. Теперь, думал он…
Но длинный состав раздумий стал постепенно разваливаться и сходить с рельсов…
Алан заснул.
Во сне он бродил по какому‑то гигантскому магазину, шел вдоль прилавка, длинного, нескончаемого. В магазине было все, все, что он когда– то хотел приобрести, но не мог себе позволить – часы с заводом от взмаха рукой, широкополая мягкая шляпа от Аберкромби и Фитч, восьмимиллиметровая кинокамера фирмы Белл энд Хауэлл, сотни других предметов – но что‑то еще оставалось позади, за плечом, то, чего он не видел.
«Мы называем такие вещицы „дразнилками“, – старина», – произнес голос.
Этот голос был Алану знаком. Он принадлежал сучьему щеголю, ездившему на «торонадо». Джорджу Старку.
«Мы этот магазин называем Эндсвилль, – сказал тот же голос. – Здесь продается все, что душе угодно».
Алан увидел большую змею, похожую на питона, с головкой как у гремучей, ползающей среди множества компьютеров на приливке с табличкой СВОБОДНО В ПРОДАЖЕ. Он хотел убежать, но рука, без линий на ладони, схватила его за плечо и остановила.
«Не стесняйся, старина»– настойчиво сказал голос. – Бери, что хочешь. Бери то, на что глаза глядят… и плати».
Но какую бы вещь Алан не взял в руки, она тут же превращалась в почерневший, обугленный ремень, которым был пристегнут его сын.
Глава восьмая
У Дэнфорта Китона опухоли мозга не было, но головной болью он страдал жестокой, когда ранним субботним утром сидел в своем кабинете. На столе рядом с кипой налоговых квитанций за 1982‑1989 годы лежала корреспонденция – письма из Бюро Налоговой Инспекции штата Мэн и копии писем, которые он посылал в ответ.
Последнее время у него все стало валиться из рук. Китон это понимал, но ничего не мог поделать с собой.
Вчера вечером он ездил в Люистон, возвратился в Рок около половины первого ночи и до утра мерил шагами свой домашний кабинет, пока его жена, выпив снотворное, крепко спала наверху, в спальне. Он обратил внимание, что то и дело косит на небольшой гардероб в углу кабинета. Там, на верхней полке лежали свитера. Большинство из них были старые и тронутые молью. Под ними пряталась деревянная резная шкатулка, смастеренная отцом еще до того, как болезнь нависла над ним грозовой тучей, отняв память и навыки. В шкатулке хранился револьвер.
Китон обнаружил, что все чаще возвращается мысленно к револьверу. Не для себя, нет – во всяком случае до поры до времени. Для Них. Преследователей.
Без четверти шесть он вышел из дома и поехал тихими рассветными улицами к зданию Муниципалитета. Эдди Уорбертон, с метлой в руках и сигаретой Честерфилд в зубах (золотой орден Святого Кристофера, приобретенный им накануне в Нужных Вещах, был надежно спрятан под рабочей синей блузой) провожал его взглядом, пока Китон медленно поднимался на второй этаж. Они не обменялись ни словом. Эдди за последний год успел привыкнуть к появлению Китона в неурочные часы, а Китон вообще давно перестал замечать Эдди.
Китон собрал бумаги, справился с желанием разорвать их на клочки и пустить по ветру, и стал просматривать и сортировать. Письма Бюро Налоговой Инспекции в одну кипу, свои ответы – в другую. Эти письма он хранил в нижнем ящике шкафа и ключ от этого ящика был только у него.
Почти под каждым письмом стояла пометка – ДК/ШЛ. ДК, конечно, обозначало Дэнфорт Китон, а ШЛ – Ширли Лоренс, его секретарша, стенографировавшая и печатавшая корреспонденции. Но инициалы инициалами, а ни одного из ответных писем Китона она тем не менее не видела.
Иногда бывает полезно держать что‑то в секрете даже от собственной секретарши.
Просматривая письма, Китон наткнулся на фразу: «… а также мы обнаружили расхождения в квартальном отчете под номером 11 за 1989 год». Он быстро отложил письмо в сторону.
Еще одна фраза: «… у нас возник целый ряд вопросов, связанных с образцом заполнения формуляров по выплате компенсаций за последний квартал 1987 года…»
В архив.
Следующий. «… считаем вашу просьбу об отсрочке ревизии необоснованной на этот раз…»
Они мелькали перед его глазами как, назойливое конфетти на карнавале.
«… вопросы по поводу финансирования лесонасаждений…» «… мы не обнаружили записей о городской…» «… распределение фондов, выделенных на городские нужды, не подтверждено документально…» «… отсутствие расходных чеков должно быть…» «… утечка наличных средств не обоснована…» «… запрос о полном документальном отчете на расходы…» И, наконец, последнее, поступившее вчера. То, что заставило его ехать в Люистон и где, как он поклялся себе вчера вечером, ноги его больше не будет.
Китон смотрел на письмо невидящим взором. В голове стучали отбойные молотки. По позвоночнику отекала струйка холодного липкого пота. Под глазами чернели круги усталости. Застывшая слюна скопилась в углу рта.
БЮРО НАЛОГОВОЙ ИНСПЕКЦИИ Госдепартамент Ашуста, штат Мэн, 04330 Китону казалось, что заголовок под оттиском печати кричит на него, а обращение – холодное, сухое и угрожающе формальное:
Члену Городской Управы города Касл Рок. И все. Никаких тебе «Дорогой Дэн» или «Уважаемый мистер Китон». Никаких добрых пожеланий семье в постскриптуме. Письмо дышало холодной ненавистью, словно, острый конец сосульки.
Они делали провести ревизию бухгалтерских книг. Всех.
Налоговых городских отчетов, записи финансовых федеральных поступлений, записи по городским расходам, отчеты по расходам на дорожно– ремонтные работы, сетка муниципального и законодательного бюджета, отчет по доходам и расходам Департамента парков и скверов, даже отчет по расходом и финансированию экспериментальной теплицы.
Они хотели получить все и получить это все 17 октября. До срока оставалось всего пять дней. Они.
Письмо было подписано Государственным Казначеем, Государственным Ревизором и даже, что наводило на еще более грустные размышления. Генеральным Прокурором штата Мэн. Подписи были собственноручные, не копии.
«Они», – прошептал Китон письму. Он стиснул бумагу в кулаке, и она жалобно зашуршала. Китон оскалил зубы и зарычал: «Они‑и‑и».
Он отшвырнул письмо на кипу уже сложенных. Потом закрыл папку. На обложке было аккуратно напечатано: КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ, БЮРО НАЛОГОВОЙ ИНСПЕКЦИИ ШТАТА МЭН. Китон долго и тупо смотрел на папку. Затем выхватил из письменного прибора ручку (прибор был подарком от сотрудников Окружной Торговой Палаты) и широким росчерком нацарапал БЮРО УБЛЮДКОВ ШТАТА МЭН. Полюбовавшись результатом, написал ниже БЮРО КРЕТИНОВ ШТАТА МЭН. Он держал ручку, зажав ее в кулаке, и размахивал ею, словно ножом. А потом швырнул через всю комнату. Она шлепнулась на пол в углу с легким стуком.
Китон захлопнул папку, потом ту, в которой хранились его собственные ответные письма, подписанные также инициалами секретарши, но уже как положено по рангу, строчными буквами. Эти письма, оказавшиеся в результате бесплодными, он вымучивал долгими бессонными ночами. На лбу у Китона вспухла и пульсировала вена.
Он встал, прихватив папки, подошел к шкафу и вложил их в, нижний ящик. Запер его и проверил, подергав надежность замка. Затем он подошел к окну и, глядя на сонный город, стал глубоко вдыхать утренний воздух, стараясь успокоиться.
Они добрались до него. Преследователи. Он понял, что в который раз задается вопросом, кто натравил Их на него. Если бы он только вычислил этого негодяя, достал бы револьвер, лежащий в шкафу под дырявыми от моли свитерами, и навел бы дуло на мерзавца. Он не стал бы сразу стрелять в сердце или в голову. О, нет! Он стал бы отстреливать у этой грязной скотины по кусочку от его смрадной плоти и заставил бы его при этом распевать Гимн Соединенных Штатов Америки.
Память услужливо подкинула имя тщедушного помощника шерифа Риджвика. Может быть, он? Яркой личностью его не назовешь, хотя… впечатление может быть обманчиво. Пэнгборн сказал, что он приклеил штрафной талон не по собственной инициативе, но это может и не быть правдой. А в туалете, когда Риджвик обозвал его Умником, у него был такой хитрющий, презрительный и всезнающий взгляд. Сшивался ли Риджвик поблизости, когда впервые стали поступать письма из налогового бюро? Китон был в этом уверен. Сегодня же надо посмотреть трудовую книжку этого дистрофика.
А сам Пэнгборн? У него‑то уж мозги наверняка на месте, и он терпеть не может Китона (Они все против него! Все его ненавидят), и у него большие связи в Августе. Он хорошо Их знает. Черт побери, он чуть не каждый день с Ними по телефону связывался. Телефонные счета, хоть он и звонил по служебным льготным тарифам, были колоссальные. А, может быть, они оба? Пэнгборн и Риджвик? «Робинзон Крузо и его верный друг Пятница», – прошептал себе под нос Китон и насмешливо хмыкнул. «Если это твоих рук дело, Пэнгборн, ты пожалеешь. А если у вас обоих руки не чисты, пожалеете оба». Он медленным движением стиснул кулаки. «Я не стану всю жизнь терпеть это издевательство».
Тщательно отполированные ногти впились в ладони. Но Китон не заметил, как из порезов показалась кровь. Может быть, Риджвик, может быть, Пэнгборн, или фригидная сука Мелисса Клатербак, городская казначейша, или Билл Фулертон, помощник городского головы (Китон был уверен, что Билл жаждет сесть на его место и не успокоится, пока не добьется своего)… А, может быть, и все вместе взятые. Все скопом.
Китон глубоко вздохнул и длинно выдохнул, образовав небольшой влажный и мутный кружок на оконном зарешеченном стекле. Вопрос заключался в другом – что по этому поводу он должен предпринять? Что он должен сделать за те пять дней, которые остались до 17 октября Ответ был прост: Китон не знал.