Пока Кэп обсуждал будущее Чарли Макги с Элом Стейновицем в Лонгмонте, она сидела, зевая и потягиваясь, на краю кровати в шестнадцатом номере мотеля «Грезы». Яркое утреннее солнце бросало с безупречно голубого осеннего неба в окно косые лучи. При дневном свете все казалось лучше и веселее.
Она посмотрела на папочку, лежащего бесформенной массой под одеялом. Торчал лишь клок волос. Она улыбнулась. Он всегда делал для нее все, что мог. Если они были голодны, он только надкусывал единственное яблоко и отдавал ей. Когда бодрствовал, он всегда делал для нее все, что мог.
Но когда спал, он натягивал на себя все одеяла.
Она пошла в ванную, стянула трусики, включила душ, попользовалась туалетом, пока нагревалась вода, и затем вошла в душевую кабинку. Ударила горячая вода, и она, улыбаясь, зажмурилась. Ничего в мире нет прекраснее первой минуты под горячим душем.
(ТЫПЛОХО СЕБЯ ВЕЛА МИНУВШЕЙ НОЧЬЮ)
Она нахмурила брови.
(НЕТ, ПАПОЧКА СКАЗАЛ, НЕТ)
(ЗАЖГЛА БОТИНКИ ТОГО ПАРНЯ, ПЛОХАЯ ДЕВОЧКА, ОЧЕНЬ ПЛОХАЯ, ТЕБЕ НРАВИТСЯ, ЧТО МЕДВЕЖОНОК ВЕСЬ ОБУГЛИЛСЯ?)
Она нахмурилась еще больше. К беспокойству теперь добавились страх и стыд. Образ ее Мишки полностью никогда даже не возникал; он находился где-то в глубине сознания, и, как это часто случалось, ее вина словно концентрировалась в запахе — запахе чего-то горелого, обуглившегося. Тлеющая обивка, вата. Запах вызывал туманные видения склонившихся над ней матери и отца, они были гигантами; они были напуганы; они сердились, их голоса — громыхали и грохотали, словно валуны в кино, подпрыгивающие и летящие с глухим стуком вниз по склону горы.
(ПЛОХАЯ ДЕВОЧКА! ОЧЕНЬ ПЛОХАЯ! ТЫНЕ ДОЛЖНА, ЧАРЛИ, НИКОГДА! НИКОГДА! НИКОГДА!)
Сколько ей было тогда лет? Три? Два? Как рано может себя помнить человек? Она спросила однажды папочку, он не знал. Он помнил укус пчелы, а его мама сказала, что это случилось когда ему было только полтора года.
Ее самые ранние воспоминания: огромные склонившиеся над ней лица; громкие голоса, словно валуны, скатывающиеся вниз по склону; и запах, как бывает от сгоревшей вафли. Запах от ее волос. Она подожгла собственные волосы, и почти все они выгорели. Именно после этого папочка упомянул слово «помощь» и мамочка стала такая забавная, сначала засмеялась, затем заплакала, затем снова засмеялась, да так громко и странно, что папочка шлепнул ее по лицу. Чарли запомнила это, то был единственный известный ей случай, когда папочка сделал нечто подобное мамочке. Может, нам стоит обратиться за «помощью», сказал папочка. Она находилась в ванной, и ее голова была мокрой, потому что папочка сунул ее под душ. О конечно, сказала мамочка, давай позовем д-ра Уэнлесса, он окажет нам «помощь», сколько угодно помощи, как раньше… а затем смех, плач, смех, еще смех и пощечина.
(ТЫБЫЛА ТАКОЙ ПЛОХОЙ ДЕВОЧКОЙ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ)
— Нет, — пробормотала она под барабанящий шум душа. — Папочка сказал — нет. Папочка сказал, что могло быть… быть… хуже… лицо того человека.
(ТЫБЫЛА ОЧЕНЬ ПЛОХОЙ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ)
Но им нужна была мелочь из телефонов. Так сказал папочка.
(ОЧЕНЬ ПЛОХОЙ)
Затем она снова подумала о мамочке, о том времени, когда ей было пять лет, шел шестой… Она не любила вспоминать об этом, но память пришла сама, от памяти никуда не деться.
Случилось это как раз перед тем, как явились плохие люди и сделали мамочке так больно.
(УБИЛИ ЕЕ, ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ, УБИЛИ ЕЕ)
Да, правильно, перед тем как убили ее и забрали Чарли. Папочка посадил ее на колени, чтобы почитать ей; только он взял не такие знакомые рассказы о Винни-Пухе, или Тигре, или миссис Жабе, или о «Большом стеклянном лифте Вилли Вонка». Он взял несколько толстых книг без картинок. Она недовольно сморщила нос и попросила Винни-Пуха.
«Нет, Чарли, — сказал он. — Я хочу почитать тебе другие истории, и послушай, пожалуйста. Я считаю, что ты уже достаточно взрослая, да и мама считает так же. Эти рассказы, может, немного испугают тебя, но они очень нужные. Это правдивые истории».
Она запомнила названия книг, из которых папочка читал рассказы, потому что они по-настоящему испугали ее. Одна книга называлась «Берегись!», ее написал человек по имени Чарльз Форт. Книга под названием «Необычнее, чем наука» Фрэнка Эдвардса. Еще книга под названием «Ночная правда». Была еще одна книга, она называлась «Рассказ о пирокинезе, несколько историй болезни», но мамочка не разрешила папочке читать оттуда. «Потом, — сказала мамочка, — когда она подрастет, Энди». И отобрала книгу. К удовольствию Чарли.
Рассказы и вправду пугали. Один — о дяденьке, который заживо сгорел в парке. Другой — о тетеньке, которая сгорела в автомобильном домике-прицепе; ничего больше там не сгорело, только тетенька, да немного обуглилось кресло, в котором она сидела и смотрела телевизор. Отдельные места ей понять было трудно, но запомнился полицейский, сказавший: «Мы не можем объяснить этот смертельный случай. Ничего от жертвы не осталось, кроме зубов и нескольких кусков обугленных костей. Для такого нужна газосварочная установка, а вокруг ничего не обгорело. Мы не можем объяснить, почему все это не взлетело в воздух, как ракета».
Третий рассказ был о большом мальчике — лет одиннадцати или двенадцати, — который сгорел на пляже. Его папа, сам здорово обжегшись, сунул его в воду, но мальчик и там продолжал гореть, пока весь не сгорел. История о девочке-подростке, которая сгорела в исповедальне, когда каялась священнику во всех своих грехах. Чарли все знала о католической исповедальне — ее подружка Дини рассказывала ей. Дини говорила, что нужно поведать священнику обо всем плохом, что ты сделала на протяжении целой недели. Дини сама еще не ходила исповедоваться, потому что не прошла конфирмацию, но брат ее Карл ходил. Карл учился в четвертом классе, и ему пришлось рассказать обо всем, даже о том случае, когда он зашел в комнату матери и съел несколько шоколадок, подаренных ей на день рождения. Если не расскажешь всего священнику, то не омоешься кровью христовой и попадешь в место, где горят в огне.
Смысл всех этих рассказов Чарли уловила. Они ее так напугали, особенно рассказ о девочке в исповедальне, что она заплакала. «Неужели я себя сожгу? — плакала она. — Как тогда, когда была маленькой и сожгла себе волосы? Неужели я сожгу себя до угольков?»
Папочка с мамочкой казались расстроенными. Мамочка побледнела и все время кусала губы, но папочка обнял Чарли за плечи и сказал: «Нет, малышка. Нет, если будешь осторожна и не будешь думать об… этом. Ты иногда делаешь это, когда расстроена или испугана».
«Что это такое? — плакала Чарли. — Скажите мне, что это такое, я ведь даже не знаю, и я никогда не буду этого делать, обещаю!»
Мамочка сказала: «Насколько мы знаем, малышка, это называется пирокинез. Это слово значит, что кто-то может иногда зажигать огонь, лишь только подумав об огне. Обычно это происходит, когда человек расстроен. Некоторые люди, очевидно, обладают этой… ну, способностью на протяжении всей своей жизни и даже не подозревают о ней. А некоторых… ну, эта способность охватывает на мгновение, и они…». Она не смогла договорить.
«Они себя сжигают, — сказал папочка. — Как тогда, когда ты была маленькой и сожгла себе волосы, да. Но ты можешь и должна держать это в узде, Чарли. Ты должна. Видит бог — это не твоя вина». При этих словах его и мамочкины глаза встретились на мгновение и что-то промелькнуло между ними.
Обняв ее за плечи, он сказал: «Иногда ты ничего не можешь поделать, я знаю. Это нечаянно, это просто печальное происшествие. Когда ты маленькая, заигравшись, забывала пойти в туалет и делала в штанишки, мы называли это „происшествием“ — помнишь?» «Я больше так не делаю».
«Конечно, нет. Скоро ты будешь держать в узде и то, другое. А пока, Чарли, ты должна обещать, что никогда, никогда, никогда, если сможешь, не будешь выходить из себя, выходить из себя так, что тебе захочется зажечь огонь. А если все-таки ты выйдешь из себя и не сможешь ничего поделать, отбрось это от себя. В мусорную корзинку или в пепельницу. Постарайся выйти на улицу. Постарайся отбросить это в воду, если она есть поблизости».
«Но никогда не бросай в людей, — сказала мамочка, ее лицо попрежнему оставалось бледным и серьезным. — Это очень опасно, Чарли. Тогда ты будешь очень плохой девочкой. Потому что, — она с трудом выдавливала из себя слова, — ты так можешь убить человека».
А потом Чарли плакала навзрыд, это были слезы ужаса и раскаяния, ведь обе мамочкины руки — в бинтах, и она понимала, почему папочка читал ей все эти страшные истории. Накануне мамочка не разрешила ей пойти к Дини из-за того, что она не убрала у себя в комнате. Чарли ужасно разозлилась, и тут же появилось это огненное, как и всегда, оно, словно какой-то злобный чертик, появилось ниоткуда, кивая и ухмыляясь, а она так злилась, что толкнула это от себя к мамочке, и мамочкины руки охватил огонь. Все обошлось не так страшно, как могло бы.
(МОГЛО БЫТЬ ХУЖЕ, МОГЛА ПОПАСТЬ В ЛИЦО)
Потому что в раковине оказалась мыльная вода для мытья посуды, не так страшно, но это был ОЧЕНЬ ПЛОХОЙ ПОСТУПОК, и она обещала им обоим, что никогда, никогда, никогда…
Теплая вода барабанила по лицу, груди, плечам, окутывая ее теплым покрывалом, коконом, прогоняя воспоминания и тревогу. Ведь папочка сказал ей, что все в порядке. А если папочка говорит, значит, так оно и есть. Он — самый умный человек в мире.
Ее мысли с прошлого перенеслись в сегодняшний день — она подумала о преследователях. Папочка говорил, что они работают на правительство, на какую-то его очень плохую Контору. Эти люди все время гонятся и гонятся за ними. Куда бы они ни забрались, люди из Конторы спустя какое-то время опять тут как тут.
ИНТЕРЕСНО, ПОНРАВИТСЯ ИМ, ЕСЛИ Я ИХ ПОДОЖГУ? — холодно спросил какой-то внутренний голос, и она зажмурилась с чувством вины и ужаса. Так думать мерзко. Плохо.
Чарли протянула руку, ухватилась за кран с надписью ГОРЯЧАЯ, завернула его резким, сильным движением. Минуты две она, дрожа и обняв руками свое тельце, стояла под ледяными, колючими струями душа, не позволяя себе выйти из-под них.
За плохие мысли нужно расплачиваться.
Так говорила Дини.
X x x
Энди медленно просыпался. До него смутно доходил барабанящий шум душа. Сначала он был частью сна: они с дедушкой плывут по Ташморскому озеру, ему восемь лет, он пытается насадить извивающегося червяка на крючок, боясь проткнуть крючком большой палец. Сон был совсем как явь. Он видел старую плетеную корзинку для рыбы на корме лодки, красные резиновые заплаты на зеленых сапогах Грэнтера Макги, свою потрепанную бейсбольную рукавицу, которая напоминала ему, что завтра предстоит тренировка «Малой лиги» на стадионе Рузвельта. Но все происходящее — это события сегодняшнего вечера: солнце зашло, но сумерки еще не наступили, на озере так тихо, что видны тучи мошкары над его блестящей, словно хромированной поверхностью. Время от времени мерцают зарницы… а может, это настоящие молнии — накрапывает дождь. Первые капли размером с центовую монету падают темными кляксами на деревянное дно выцветшей плоскодонки Грэнтера. Над озером слышится таинственный свистящий шум, похожий на…
ДУШ… ЧАРЛИ, НАВЕРНО, ПРИНИМАЕТ ДУШ.
Он открыл глаза и увидел незнакомый потолок с перекладинами. Где мы?
Постепенно все вставало на свои места, но на секунду он испытал страх (как во сне, когда падаешь с большой высоты); за последний год они сменили так много мест, так часто чудом избегали опасности, так велико было напряжение. Он с чувством потери вспомнил свой сон, захотел снова оказаться в нем вместе с Грэнтером Макги, умершим двадцать лет назад.
Гастингс Глен. Он был в Гастингс Глене. Они оба были в Гастингс Глене.
Голова болела, но не так, как минувшей ночью, когда бородатый парень высадил их. Боль уменьшилась до равномерной глухой пульсации. Если все пойдет, как бывало прежде, глухие удары к вечеру ослабнут, а к утру совсем исчезнет и еле ощутимая тяжесть. Душ выключили.
Он сел на кровати, взглянул на часы. Было без четверти одиннадцать.
— Чарли?
Она вошла в спальню, изо всех сил растираясь полотенцем.
— Доброе утро, папочка.
— Доброе утро. Как ты?
— Есть хочется, — сказала она, подошла к стулу, где оставила свои вещи, подняла зеленую блузку. Понюхала. Поморщилась. — Нужно сменить одежду.
— Придется надеть эту, малышка. Сегодня попозже мы тебе что-нибудь достанем.
— Ну, а с едой так долго ждать не придется?
— Сядем на попутку и остановимся у первого же кафе.
— Папочка, когда я пошла в школу, ты не разрешил мне ездить с посторонними. — Она была в трусиках и зеленой блузке. Вопросительно смотрела на него.
Энди встал с постели, подошел к ней, обнял за плечи.
— Незнакомый черт порой лучше знакомого, — сказал он. — Понимаешь, что это значит, детка?
Она задумалась. Знакомый черт — это люди из Конторы, сообразила она. Те, что позавчера гнались за ними по нью-йоркской улице. Незнакомый черт…
— Это значит, что не все люди в машинах работают на эту Контору, — сказала она.
Он ответил улыбкой:
— Правильно, а то, что я говорил раньше, тоже верно, запомни, Чарли: когда попадешь в переплет, иногда приходится делать то, чего не сделаешь в обычных условиях. Улыбка Чарли увяла. Лицо ее стало серьезным, настороженным.
— Заставлять деньги сыпаться из телефонов?
— Да, — сказал он.
— Это не было плохим поступком?
— Нет. В тех обстоятельствах не было.
— Потому что, попав в переплет, делаешь то, что нужно, чтобы выбраться.
— Да. За некоторыми исключениями.
— Какими исключениями, папочка?
Он взъерошил ей волосы:
— Сейчас неважно, Чарли. Взбодрись. Но она не смогла взбодриться.
— Я не хотела поджигать того парня! Я не нарочно…
— Разумеется, не нарочно.
Она расцвела в улыбке, так похожей на улыбку Вики.
— Как сегодня голова, папочка?
— Гораздо лучше, спасибо.
— Хорошо. — Она смотрела на него внимательно. — Глаз у тебя смешной.
— Какой глаз?
Указала на левый:
— Вот этот.
— Да? — Он пошел в туалет и протер кружок на запотевшем зеркале.
Он изучал свой глаз, и его добродушное настроение таяло. Правый глаз обычный, серо-зеленый — цвет океана в облачный весенний день. Левый тоже серо-зеленый, но белок покрыт кровяными прожилками, а зрачок кажется меньше правого. Веко сильно нависало, чего раньше он не замечал.
Внезапно в голове раздался голос Вики. Он звучал так ясно, словно она стояла рядом. ЭТИ ГОЛОВНЫЕ БОЛИ, ОНИ ПУГАЮТ МЕНЯ ЭНДИ. С ТОБОЙ ТОЖЕ ЧТО-ТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ТЫДАЕШЬ МЫСЛЕННЫЙ ПОСЫЛ ИЛИ КАК ТЫТАМ ЕГО НАЗЫВАЕШЬ.
За этой мыслью возник образ воздушного шара, взлетающего все выше… и выше… и выше… и — бах — шар взорвался.
Он стал тщательно исследовать левую половину лица, ощупывая ее кончиками пальцев правой руки, как мужчина из телерекламной заставки, изумленный тем, как гладко он выбрился; обнаружил три совсем нечувствительные точки — одну под левым глазом, одну на левой щеке и одну как раз под левым виском. Страх, подобно утреннему туману, медленно расползался по его телу, страх не столько за себя, сколько за Чарли: что случится, если она останется одна…
Она возникла в зеркале, словно по его зову.
— Папочка? — Голос звучал немного испуганно. — Как ты?
— В порядке, — спокойно сказал он. Без волнения, но и не очень уверенно. — Вот думаю, не надо ли мне побриться.
Она прикрыла рот рукой,хихикнула:
— Колючий, как посудный ерш. У-ух. Колючка.
Он загнал ее в спальню и потерся колючей щекой об ее гладкую щечку. Чарли хихикала и отталкивала его.
X x x
Пока Энди щекотал дочку отросшей щетиной, Орвид Джеймисон, он же О'Джей, он же Живчик, вместе с другим агентом Конторы Брюсом Куком вылезал из светло-голубого «шевроле» около закусочной «Гастингс дайнер».
Джей остановился на минутку окинуть взглядом Мэйн-стрит с ее пологой площадкой для парковки машин, магазином электротоваров, двумя бензоколонками, аптекой, деревянным зданием муниципалитета с прибитой на нем памятной доской в знак какогото исторического события, на которое все плевать хотели. Мэйнстрит одновременно являлась отрезком Дороги 40, где, не более чем в четырех милях от О'Джея и Брюса Кука, находились Макги.
— Взгляни на этот городишко, — с отвращением сказал О'Джей. — Я вырос неподалеку, в Лоувилле. Слышал когда-нибудь о Лоувилле, штат Нью-Йорк?
Брюс Кук покачал головой.
— Это рядом с Ютикой. Там варят пиво «Ютика клаб». День отъезда из Лоувилла был счастливейшим в моей жизни. — О'Джей подлез под куртку, поправил «пушку» в кобуре.
— А вот и Том со Стивом, — сказал Брюс. Напротив, через дорогу, светло-коричневый «пейсер» заехал на площадку для парковки в освободившееся от фермерского грузовичка место. Из «пейсера» вылезли двое в темных костюмах, похожие на банкиров. Дальше по улице, рядом с мигалкой, еще двое из Конторы подошли к какой-то старой карге, которая осеняла перстом школьников, высыпавших на переменку. Они показали ей фотографию, та покачала головой. В Гастингс Глене собралось десять агентов Конторы, поддерживающих связь с Норвилом Бэйтсом, который находился в Олбани в ожидании личного представителя Кэпа — Эла Стейнвица.
— Да, Лоувилл, — вздохнул О'Джей. — Надеюсь, к полудню-то захватим этих двух паразитов. Надеюсь, следующее задание будет в Карачи. Или в Исландии. В любом месте, но не на севере штата Нью-Йорк. Слишком близко к Лоувиллу, тошнить начинает.
— Думаешь, к полудню захватим? — спросил Брюс. О'Джей пожал плечами:
— До захода солнца. Можешь не сомневаться. Они зашли в закусочную, сели у стойки, заказали кофе. Принесла его молоденькая изящная официантка.
— Давно на работе, сестренка? — спросил ее О'Джей.
— Мне жаль вашу сестренку, — ответила официантка, — если она хоть чуток похожа на вас.
— Не надо так, сестренка, — сказал О'Джей, протянув ей свое удостоверение. Она долго изучала его. За ее спиной какой-то выросший малолетний правонарушитель в мотоциклетной куртке давил на кнопки автомата-проигрывателя «Сиберг».
— С семи часов, — сказала она. — Каждое утро. Может, хотите поговорить с Майком? Он — хозяин. — Она было двинулась, но О'Джей мертвой хваткой схватил ее за руку. Он не любил женщин, насмехавшихся над его внешностью. Почти все женщины — шлюхи, так говорила его мамаша и была права, даже если она и ошибалась во многих других вопросах. Уж, конечно, мамаша точно знала бы, что сказать об этой грудастой стерве.
— Разве я сказал, что хочу говорить с хозяином, сестричка? Она забеспокоилась, а именно это требовалось О'Джею.
— Н-нет.
— Ну и хорошо. Я ведь хочу говорить с тобой, а не с парнем из кухни, где он все утро делает яичницы и рубит котлеты. — О'Джей вынул из кармана фотографию Энди и Чарли, показал, не выпуская из руки ее запястье. — Узнаешь, сестричка? Может, подавала им завтрак сегодня?
— Пустите. Мне больно. — С лица ее сошла вся краска, кроме вульгарной помады, которой она намазалась. Возможно, она из тех, кто подавал команду к овациям во время спортивных состязаний в средней школе, из того сорта девок, которые поднимали Орвила Джеймисона на смех, когда он приглашал их погулять, потому что он возглавлял шахматный клуб, а не играл полузащитником в футбольной команде. Куча дешевых лоувиллских шлюх. Боже, как он ненавидел штат Нью-Йорк. Даже от самого города его воротило.
— Скажи, обслуживала ты их или нет. Тогда отпущу. Сестричка. Она быстро взглянула на снимок:
— Нет! Не видела. Теперь от…
— Ты невнимательно смотришь, сестричка. Взгляни-ка еще. Она снова взглянула и выкрикнула:
— Нет! Нет! Никогда не видела их! Отпустите меня! Выросший малолетний правонарушитель в кожаной куртке, купленной в магазине удешевленных товаров, неторопливо подплыл и наклонился, держа кулаки в карманах брюк и звеня замкамимолниями.
— Даму беспокоите, — сказал он.
Брюс Кук взглянул, не скрывая презрения:
— Смотри, не пришлось бы нам и тебя побеспокоить, поросячья морда.
— Ох, — вздохнул бывший малолетний в кожаной куртке, голос его внезапно стал тихим. Он быстро ретировался, очевидно вспомнив, что на улице его ждут неотложные дела.
Две пожилые дамы за столиком, нервничая, наблюдали маленькую сценку возле стойки. Грузный мужчина в умеренно чистом белом переднике — очевидно, Майк, хозяин — стоял в проеме кухонной двери, также следя за происходящим. В руке он как-то неуверенно держал большой нож для мяса.
— Чего надо, ребята? — спросил он.
— Они из федеральной службы, — нервно сказала официантка. — Они…
— Не обслуживала их? Уверена? — спросил О'Джей. — Сестричка?
— Уверена, — сказала она, чуть не плача.
— Смотри не ошибись. Ошибка может упечь тебя на пять лет в тюрьму, сестричка.
— Уверена, — прошептала она. С нижнего века скатилась слеза и поползла по щеке. — Пожалуйста, отпустите. Мне больно. О'Джей на какое-то мгновение сжал руку еще сильнее, наслаждаясь ощущением тонкой косточки в ладони и сознанием, что может сжать ее еще сильней, сломать и… отпустил. В закусочной стояла тишина, если не считать голоса Стиви Уандера из «Сиберга», заверявшего посетителей «Гастингс дайнер», что инцидент исчерпан. Пожилые дамы торопливо вышли.
О'Джей поднял чашку с кофе, наклонился над стойкой, вылил кофе на пол и швырнул чашку. Шрапнель из толстых кусочков фарфора разлетелась в разных направлениях. Официантка плакала навзрыд.
— Дерьмовое варево, — сказал О'Джей.
Хозяин сделал неуверенное движение ножом — лицо О'Джея засияло.
— Давай, друг, — сказал он, посмеиваясь. — Давай. Посмотрим, как у тебя выйдет.
Майк положил нож рядом с тостером и внезапно закричал с отчаянием и гневом:
— Я воевал во Вьетнаме! Мой брат воевал во Вьетнаме! Я напишу нашему конгрессмену! Вот увидите! О'Джей взглянул на него. Напуганный Майк опустил глаза. Агенты вышли.
Официантка нагнулась и начала, рыдая, собирать осколки кофейной чашки.
За дверью Брюс спросил:
— Сколько мотелей?
— Три мотеля, шесть кемпингов с домиками для туристов, — сказал О'Джей, глядя на мигалку. Она гипнотизировала его. В Лоувилле его молодости была закусочная с надписью по висящему широкому противню: «ЕСЛИ ВАМ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ИЩИТЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ РАСПИСАНИЕ». Сколько раз он порывался сорвать эту надпись со стены и заткнуть ее комунибудь — в глотку!
— Наши люди проверяют их, — сказал он, направляясь к светло-голубому «шевроле» из правительственного гаража, построенного и существующего за счет налогоплательщиков, — Скоро узнаем.
X x x
С Джоном Мэйо был агент по имени Рэй Ноулз. Они двигались по дороге 40 в сторону мотеля «Грезы». Они ехали на рыжеватокоричневом «форде» последней модели, и, когда поднимались на холм, заслонявший им вид на мотель, спустило колесо.
— Дерьмовщина, — сказал Джон, как только машину стало подбрасывать и тянуть вправо. — Вот тебе чертова государственная собственность. Чертовы покрышки. — Он съехал на земляную обочину и включил аварийные мигалки. — Ты шагай, — сказал он. — А я заменю проклятое колесо.
— Я помогу, — сказал Рэй. — Это займет не больше пяти минут.
— Нет, шагай. Он должен быть вроде бы сразу за холмом.
— Думаешь?
— Да. Я догоню. Если только запаска не спущена. Это меня не удивит.
Мимо проехал громыхающий грузовик фермера. Тот самый, который видели О'Джей и Брюс Кук, когда он проезжал мимо. Рэй ухмыльнулся:
— Лучше бы не надо. А то писать требование на новую в четырех экземплярах. Джон оставался серьезным.
— Я что, не знаю? — сказал он угрюмо.
Они подошли к багажнику, и Рэй открыл его. Запасное колесо было в полном порядке.
— Хорошо, — сказал Джон. — Давай.
— В пять минут управимся с этой ерундой.
— Конечно, да те двое не в этом мотеле. Но давай считать, что они там. В конце концов где-то они должны быть.
— Ну, хорошо.
Джон достал из багажника домкрат и запасное колесо. Рэй Ноулз постоял секунду, затем зашагал вдоль обочины к мотелю «Грезы».
Энди и Чарли стояли сразу за мотелем на обочине автострады 40. Опасения Энди, что кто-нибудь может заметить отсутствие у них автомашины, оказались беспочвенными; женщину в регистратуре ничто не интересовало, кроме портативного телевизора «Хитачи» на стойке. В глубину экрана был засунут миниатюрный Фил Донахью, и женщина восторженно наблюдала за ним. Она смахнула отданный ей Энди ключ в ящик, ни на минуту не отрываясь от экрана.
— Надеюсь, вам понравилось у нас, — сказала она, уплетая из коробки пончики с кокосовым орехом и шоколадом и уже одолев половину.
— Да, замечательно, — сказал Энди и вышел. Чарли ждала снаружи. Женщина дала ему копию счета, которую он, пока спускался по ступеням, засунул в боковой карман вельветового пиджака. Глухо звенела мелочь из таксофонов Олбани.
— Порядок, папочка? — спросила Чарли, когда они шли к дороге.
— Вроде, да, — сказал он и обнял ее за плечи. Справа от них и позади, сразу за холмом, Рэй Ноулз и Джон Мэйо в эту минуту прокололи шину.
— Куда мы идем, папочка? — спросила Чарли.
— Не знаю, — сказал он.
— Мне это не нравится. Я волнуюсь.
— Думаю, мы их здорово обогнали, — сказал он. — Не беспокойся. Возможно, они все еще ищут таксиста, который привез нас в Олбани.
Но он просто храбрился и знал это; это понимала, вероятно, и Чарли. Стоя на открытой дороге, он чувствовал себя беззащитным, как беглец в тюремной одежде на карикатуре. Брось, говорил он себе. А то начнешь думать, что они повсюду — за каждым деревом, а за ближайшим холмом — целая шайка. Разве не сказал кто-то, что законченная паранойя и постоянное ощущение опасности — одно и то же?
— Чарли, — начал он.
— Поедем к Грэнтеру, — сказала она.
Он ошеломленно взглянул на нее. И тут же вспомнил сон, как ловил рыбу под дождем, превратившимся в звук душа.
— Почему ты подумала об этом? — спросил он. Грэнтер умер задолго до рождения Чарли. Он всю жизнь прожил в Ташморе, штат Вермонт, в городке чуть западнее границы Нью-Гэмпшира. После смерти Грэнтера участок у озера перешел к матери Энди, а после ее смерти — к Энди. Если бы Грэнтер предусмотрительно не оставил небольшой суммы, городские власти давно бы забрали участок за неуплату налогов.
Энди с Вики бывали там раз в году во время летних каникул до рождения Чарли. Участок находился в двадцати милях от ближайшей дороги с двухрядным движением, в лесистой, малонаселенной местности.
Летом самый разный люд приезжал на Ташморский пруд, который на самом деле был озером, с маленьким городком Брэдфорд на противоположном берегу в штате Ныо-Гэмпшир. Но в это время года все летние лагеря уже опустели. Энди даже сомневался, расчищалась ли там дорога зимой.
— Не знаю, — сказала Чарли. — Просто… пришло в голову. Прямо сейчас. — По другую сторону холма Джон Мэйо открывал багажник «форда», чтобы взять запасное колесо.
— Сегодня утром мне приснился Грэнтер, — медленно сказал Энди. — Подумал о нем впервые за год или больше. Можно сказать, он тоже просто пришел мне на ум.
— Хороший был сон, папочка?
— Да, — сказал он с легкой улыбкой. — Хороший.
— Ну, и что же ты думаешь?
— Блестящая идея, — сказал Энди. — Можем отправиться туда, побыть там немного и подумать, что делать дальше. Как выбраться из всего этого. Думаю, пробейся мы в какую-нибудь газету и расскажи всем нашу историю, они бы отстали. Старый фермерский грузовичок, громыхая, приближался к ним.
Энди поднял большой палец. По другую сторону холма Рэй Ноулз шагал вверх по обочине.
Грузовичок приостановился, оттуда выглянул дядька в круглых очках и бейсбольной кепке.
— А вот и прелестная маленькая мисс, — сказал он, улыбаясь. — Как тебя зовут, крошка?
— Роберта, — тут же ответила Чарли. Роберта ее второе имя.
— Ну что ж. Бобби, куда вы направляетесь нынче утром? — спросил водитель.
— В Вермонт, — сказал Энди. — Сент-Джонсбери. Жена навещала сестру и попала в небольшой переплет.
— Попала, говорите, — сказал фермер и замолчал, искоса посматривая на Энди умными глазами.
— Роды, — сказал Энди, изобразив широкую улыбку. — Эта получила нового братика. В час сорок сегодня утром.
— Его назвали Энди, — сказала Чарли. — Правда, хорошее имя?
— Шикарное, — сказал фермер. — Залезайте, я подвезу вас хотя бы на десяток миль ближе к Сент-Джонсбери.
Они адезли в кабину, и грузовичок с грохотом и скрежетом снова въехал на полотно дороги, держа путь в сторону яркого утреннего солнца. В это время Рэй Ноулз поднялся на холм. Перед ним расстилалось пустое шоссе, ведущее к мотелю «Грезы». За мотелем он увидел, как фермерский грузовик, проезжавший несколько минут назад мимо них, исчезает из виду.
Спешить было некуда.
X x x
Фермера звали Мэндерс — Ирв Мэндерс. Он только что отвез полный кузов тыкв в город, где заключил сделку с парнем, заправляющим магазином «Эй энд Пи». Он сказал им, что раньше имел дело с «Ферст Нэшнл», но тамошний парень ничего не понимал в тыквах. Разбогатевший мясник, и ничего больше, считал Ирв Мэндерс. Управляющий же «Эй энд Пи» был совсем другое дело. Мэндерс сказал им, что его жена летом заправляет чем-то вроде лавочки для туристов, а он сам выставляет свою продукцию на лотке около дороги, так что они вдвоем зашибают совсем неплохо.