Что бы ни случилось, хорошо, что они больше не бегут. Он стал рядом с Чарли, ее волосы сверкали в солнечном свете.
— Ой, папочка, — простонала она. — Я едва стою.
Он рукой обнял ее за плечи, сильно прижав к себе.
Первая машина остановилась перед двориком, из нее вышли двое.
X x x
— Нужно вывести его с крыльца, — сказал Энди. Он опустил Чарли на траву за палисадником. Одна сторона дома уже горела, языки пламени медленно двигались к крыльцу, подобно большим светлякам.
— Проваливайте, — сказала Норма резко. — Не трогайте его.
— Дом горит, — сказал Энди. — Я помогу.
— Проваливайте! Вы и так достаточно натворили!
— Перестань, Норма! — Ирв взглянул на нее. — Он ни в чем не виноват. Заткнись.
Она взглянула на него, словно собиралась еще что-то сказать, но поджала губы.
— Помогите встать, — сказал Ирв. — Ноги как ватные. Вроде я обмочился. Неудивительно. Один из этих сукиных сынов подстрелил меня. Не знаю какой. Дайте руку, Фрэнк.
— Я — Энди, — сказал тот, обхватив Ирва рукой. Ирв Медленно поднялся. — Я не сержусь на вашу хозяйку. Лучше бы вы проехали мимо нас сегодня утром.
— Если бы пришлось решать снова, я поступил бы так же, — сказал Ирв. — Эти паразиты с оружием заявились на мою землю. Паразиты, сукины дети, штатные правительственные сутенеры и… оооуу-оох, боже!
— Ирв?! — закричала Норма.
— Молчи, женщина. Это я ударился. Давайте, Фрэнк, Энди или как там вас зовут. Становится жарко.
И действительно, жар усиливался. Едва Энди стащил Ирва по ступенькам во дворик, как порыв ветра метнул сноп искр на крыльцо. Чурбан для рубки превратился в обгорелый пень. От цыплят, подожженных Чарли, ничего не осталось, кроме обугленных костей и странного плотного пепла, перьев, что ли? Они не поджарились, их кремировали.
|
|
— Посадите меня у амбара, — задыхаясь, произнес Ирв. — Хочу поговорить с вами.
— Вам нужен врач, — сказал Энди.
— Найдется врач. Что с девочкой?
— В обмороке. — Он посадил Ирва на землю, прислонив его к амбарной двери. Ирв поднял глаза. Лицо его чуть ожило, губы постепенно розовели. Он вспотел. Позади полыхал большой белый фермерский дом, стоявший на Бейлингсроуд с 1868 года.
— Негоже, чтобы человеческое существо могло делать подобные вещи, — сказал Ирв.
— Похоже, что так, — сказал Энди и перевел взгляд с Ирва на окаменевшее, неумолимое лицо Нормы Мэндерс. — Но ведь и негоже человеческим существам страдать церебральным параличом, дистрофией мускулов, лейкемией. А дети этим болеют.
— Она ничего не сказала, — кивнул Ирв на Норму. — Порядок. Не отрывая взгляда от Нормы, Энди сказал:
— Чарли не более чудовище, чем ребенок с аппаратом искусственного дыхания или из интерната для отсталых детей.
— Извините мою резкость, — ответила Норма и отвела взгляд от Энди. — Мы вместе с ней кормили цыплят во дворе. Я видела, как она гладит корову. Но, мистер, мой дом горит, и люди мертвы.
— Мне очень жаль…
— Дом застрахован. Норма, — сказал Ирв, взяв ее за руку здоровой рукой.
— Но это не вернет посуду моей мамы, которая досталась ей еще от бабушки, — сказала Норма. — И мой секретер, картины — мы купили их в прошлом году в июле на художественной выставке в Скенектеди. — Слеза выкатилась из одного глаза — она смахнула ее рукавом. — А все, все письма, которые ты писал мне из армии…
|
|
— Ваша кнопка придет в себя? — спросил Ирв.
— Не знаю.
— Так слушайте. Вот что вы можете сделать, если хотите. За амбаром стоит старый джип «виллис»…
— Нет, Ирв, не лезь больше в это дело! Он повернулся, посмотрел на жену. Лицо его было серым, морщинистым, потным. Позади горел их дом. Треск лопающейся черепицы напоминал звук жарящихся в очаге рождественских каштанов.
— Явились на нашу землю без ордера, без официальной бумаги и хотели увезти их, — сказал он, — людей, которых я лично пригласил, как делается в любой цивилизованной стране с нормальными законами. Один из этих типов подстрелил меня, другой пытался застрелить Энди. Промахнулся не больше, чем на четверть дюйма. — Энди вспомнил первый оглушительный выстрел и щепку, отлетевшую от столба крыльца. Поежился. — Явились сюда и натворили дел. Как хочешь, чтобы я поступил, Норма? Сидел сиднем и передал их этим из секретной службы, если они посмеют снова сунуться сюда?
— Нет, — хрипло произнесла она. — Нет, наверно, нет.
— Вы не должны… — начал Энди.
— Должен, — отрезал Ирв. — А когда они вернутся… Они вернутся, Энди?
— О, да. Они вернутся. Вы, Ирв, купили акции активно действующего предприятия.
Ирв глухо засмеялся:
— Хорошо, порядок. Когда они появятся здесь, единственное, что мне известно, — вы взяли мой «виллис». Больше не знаю ничего. И счастливого пути.
— Спасибо, — сказал Энди.
— Поторопитесь, — сказал Ирв. — До города далеко, но там наверняка увидели дым. Приедут пожарные. Вы сказали мне, что направляетесь с кнопкой в Вермонт. Это-то хоть правда?
— Да, — сказал Энди. Слева раздался стон:
|
|
— Папочка… — Чарли уже сидела. Красные брючки и зеленая блузка испачкались. Лицо было белое, в глазах — страх и недоумение. — Папочка, что горит? Я чувствую, что-то горит. Это я натворила? Что там горит? Энди подошел, поднял ее.
— Все в порядке, — сказал он, подумав: зачем обманывать детей, так говоря, коль и они, и взрослые прекрасно знают, где правда. — Все хорошо. Как себя чувствуешь, малышок?
Через его плечо Чарли видела горящие машины, скрюченное тело в саду и дом Мэндерсов, над которым полыхал огонь.
Крыльцо тоже было в пламени. Ветер относил от них дым и жар, но запах бензина и горячей черепицы бил в нос.
— Что я наделала… — шепнула Чарли. Лицо ее начало подергиваться — вот-вот опять заплачет.
— Кнопка! — строго сказал Ирв.
Она взглянула мимо него.
— Я, — простонала она.
— Опустите ее, я хочу поговорить с ней. Энди перенес Чарли к амбарной двери, на которую опирался Ирв, опустил ее на землю.
— Послушай, кнопка, — сказал Ирв, — Эти люди хотели убить твоего папулю. Ты знала это раньше меня, раньше отца, хотя, черт бы побрал меня, если я понимаю, как ты узнала. Правильно я говорю?
— Да, — сказала Чарли. В ее запавших глазах по-прежнему стояло страдание. — Но вы не понимаете… Я не могла… не могла сдержаться. Оно вырвалось из меня во все стороны. Я сожгла цыплят… чуть не сожгла папу. — Страдающие глаза налились слезами — она беспомощно разрыдалась.
— С папой все в порядке, — сказал Ирв. Энди промолчал. Он вспомнил это внезапное ощущение — как бы внутри тепловой капсулы.
— Я никогда больше не стану так делать, — сказала она. — Никогда.
— Хорошо, — сказал Энди и положил руку ей на плечо. — Хорошо, Чарли.
— Никогда, — повторила она.
— Не говори так, кнопка, — сказал Ирв, поглядывая на нее. — Не ограничивай себя. Ты поступишь, как будет нужно. Сделаешь, как сумеешь. И это все, за что ты можешь ручаться. По-моему, одно из любимых занятий господа бога — заставлять действовать тех, кто говорит «никогда». Совершать поступки. Понимаешь меня?
— Нет, — прошептала Чарли.
— Потом поймешь, — сказал Ирв и посмотрел на Чарли с таким состраданием, что Энди охватил прилив тоски и страха.
Затем Ирв взглянул на жену:
— Норма, подай мне вон ту палку, у твоей ноги.
Норма подала палку, вложила ему в руку, опять сказала, чтобы не напрягался, отдохнул. Поэтому один лишь Энди слышал, как Чарли повторила «никогда», затаив дыхание, почти неслышно, словно тайную клятву.
X x x
— Смотрите, Энди, — сказал Ирв, проведя палкой прямую линию по пыли. — Это — проселочная дорога, мы по ней приехали. Бейлингсоруд. Если вы проедете четверть мили к северу, справа будет лесная дорога. Обычный автомобиль по ней не пройдет, но «виллис» должен, если не дадите ему заглохнуть и будете умело жать на сцепление. В двух местах покажется, что дорога кончилась, но продолжайте двигаться — она появится снова. Ее нет на картах, понимаете? Ни на одной.
Энди кивнул, наблюдая, как палка прочерчивает лесную дорогу.
— Она уведет вас на двадцать миль к востоку, и если вы не застрянете и не собьетесь, то выедете на дорогу Сто пятьдесят около Хоуг корнере. Повернете налево — к северу — и примерно через милю по Сто пятьдесят пятой встретится другая лесная дорога. Она идет низиной, по болоту, нетвердая такая. «Виллис» должен проехать, а может, и нет. Я не ездил по ней лет пять. Она, как мне известно, ведет к Вермонту и, наверное, единственная не будет блокирована. Эта вторая дорога выведет вас на шоссе Двадцать два, к северу от Черри-плейн, к югу от границы с Вермонтом. К тому времени худшее будет позади — хотя, полагаю, они всюду сообщили вашу фамилию и показали фотографии по телевизору. Но мы желаем вам самого лучшего. Правда, Норма?
— Да, — сказала Норма, это прозвучало как вздох. Она посмотрела на Чарли. — Ты спасла жизнь своему папе, малышка. Запомни это.
— Правда? — спросила Чарли. Голос ее был так безжизнен, что Норма немного испугалась, но Чарли попыталась изобразить подобие улыбки, и Норма облегченно улыбнулась в ответ.
— Ключи в «виллисе» и… — Он нагнул голову, прислушиваясь. — Слышите?
Отдаленные звуки сирены, то низкие, то высокие, несомненно приближались.
— Это пожарные, — сказал Ирв. — Если едете, то поскорее.
— Давай, Чарли, — позвал Энди. Она подошла, глядя на него красными от слез глазами. Слабая улыбка исчезла, как неяркое солнце в тучах, но Энди обрадовался и тому, что она вообще появилась. Ее лицо было лицом человека, чудом оставшегося в живых, потрясенное, ошеломленное. В это мгновение Энди пожалел, что не обладает ее даром: он бы знал, против кого использовать его.
Он сказал:
— Спасибо вам, Ирв.
— Извините, — тихо промолвила Чарли. — За дом, за цыплят и… за все другое.
— Не твоя вина, кнопка, — сказал Ирв. — Они сами напросились. Береги папулю.
— Хорошо, — пообещала она.
Энди взял ее за руку и повел за амбар, где под легким навесом стоял «виллис».
Пожарные сирены звучали уже рядом, когда он завел его и проехал по лужайке к дороге. Дом превратился в пылающий ад. Чарли не могла смотреть на него. Последний раз Энди увидел Мэндерсонов в зеркальце заднего вида. Ирв прислонился к амбару, кусок белой юбки, которым была обмотана его раненая рука, покраснел, рядом с мужем стояла Норма. Здоровой рукой он обнял ее. Энди махнул — в ответ Ирв чуть приподнял раненую руку. Норма не пошевелилась, думая, вероятно, о материнской посуде, своем секретере, любовных письмах — о том, чего не оплачивают и никогда не оплатят страховые деньги.
X x x
Они нашли первую лесную дорогу именно там, где сказал Ирв Мэндерс. Энди переключил сцепление на все четыре колеса и свернул на нее.
— Держись, Чарли, — сказал он. — Поболтает.
Чарли держалась. Лицо ее было белым, бескровным. Энди нервничал, глядя на нее. Домик, думал он. Домик Грэнтера Макти на берегу Ташморского пруда, вернее озера. Если бы мы смогли добраться туда и отдохнуть. Она восстановит силы — потом подумаем, что делать дальше.
Подумаем завтра. Утро вечера мудренее.
«Виллис» с рычанием нырял по дороге, оказавшейся тропой для двухколесной повозки; посредине рос кустарник и даже низкорослые сосенки. Этот лес раскорчевывали лет десять назад, и Энди усомнился, ездил ли кто-нибудь тут с тех пор, кроме случайного охотника. Через шесть миль дорога действительно кончилась, Энди пришлось дважды останавливаться, чтобы сдвинуть упавшие деревья. После второго раза, чувствуя боль в голове и в сердце, разогнувшись, он увидел задумчиво смотревшую на него большую олениху. На секунду она задержалась, затем исчезла в глубине леса, вильнув белым хвостом. Энди взглянул на Чарли, увидел, как та изумленно смотрит вслед животному… и приободрился. Немного дальше снова появилась колея, и около трех часов дня они выехали к двухрядной дороге, с твердым покрытием, которая и была дорогой 152.
X x x
Расцарапанный, грязный, едва способный двигаться из-за поврежденной лодыжки Орвил Джеймисон сидел на обочине Бейлингсроуд в полумиле от фермы Мэндерсов и говорил в портативный радиотелефон. Его слова передавались на временный командный пункт в, фургоне, стоявшем на главной улице Гастингс Глена. Фургон был оборудован радио со встроенным шифрующим устройством и мощным передатчиком. Сообщение О'Джея было зашифровано, усилено и отправлено в Нью-Йорк, где его перехватила ретрансляционная станция, послав дальше в Лонгмонт, штат Вирджиния, а там Кэп сидел и слушал в Своем кабинете.
Лицо Кэпа не было таким просветленным и самодовольным, как утром, когда он ехал в офис на велосипеде. Сообщению О'Джея трудно было поверить: они знали, что девочка чем-то обладает, некоторой способностью, но этот рассказ о неожиданной бойне и разгроме был как молния среди ясного неба, по крайней мере для Кэпа. Четверо или шестеро его людей мертвы, другие в страхе убежали в лес, полдюжины машин пылает, дом сгорает дотла; ранен посторонний человек, который того гляди начнет рассказывать всем и каждому, что банда неофашистов без ордера на арест явилась к порогу его дома и пыталась захватить мужчину с девочкой, которых он пригласил на ленч.
После доклада О'Джея (хотя тот продолжал говорить, почти в истерике повторяя одно и то же) Кэп положил трубку, плотнее устроился в своем вращающемся кресле и попытался поразмыслить. Подумал, что ни одна тайная операция со времен Залива Свиней на Кубе не кончалась таким сокрушительным провалом — и это на американской земле.
В кабинете царил полумрак, солнце ушло на другую сторону здания, и появились густые тени, но света он не включал. Рэйчел Вызвала его по переговорному устройству, он резко сказал ей, что не Желает разговаривать ни с кем. Без всяких исключений. Он почувствовал себя старым.
В памяти возникли слова Уэнлесса: «Я говорю о разрушительном потенциале». Теперь это был не просто вопрос о потенциале. Но мы ее поймаем, думал он, тупо глядя в другой конец комнаты. Да, мы обязательно ее поймаем. Он вызвав Рэйчел.
— Свяжите меня с Орвилом Джеймисоном, как только он Сможет прилететь сюда, — сказал он. — И с генералом Брэкманом в Вашингтоне. Разговор чрезвычайной важности. В штате Нью-Йорк сложилась потенциально щекотливая ситуация. Срочно сообщите ему.
— Слушаюсь, сэр, — почтительно сказала Рэйчел.
— В девятнадцать ноль-ноль созовите всех шестерых заместителей директора. Также разговор чрезвычайной важности. Я хочу также поговорить с шефом полиции штата там, в Нью-Йорке. — Они участвовали в прочесывании, и Кэп хотел им это напомнить. Если Контору начнут обливать грязью, он позаботится, чтобы и полиция получила свою долю. Он намеревался, однако, подчеркнуть, что если они будут выступать единым фронтом, то все смогут выйти из этой ситуации в довольно приличном виде. Поколебавшись, он сказал:
— И когда позвонит Джон Рэйнберд, скажите, что мне нужно поговорить с ним. Для него есть новое задание.
— Да, сэр.
Кэп отпустил клавишу переговорного устройства, откинулся в кресле, разглядывая тени.
— Ничего непоправимого не случилось, — сказал он в сторону теней. Это был девиз его жизни — не напечатанный на свитке тонкого полотна, не вывешенный на стенке, не выгравированный на медной настольной дощечке, а запечатленный в его сердце как безусловная истина.
Ничего непоправимого. До сегодняшнего вечера, до сообщения О'Джея он этому верил. Именно эта философия проложила дорогу наверх сыну бедного пенсильванского шахтера. Он верил в нее и сейчас, хотя эта вера на мгновение заколебалась. Если говорить о Мэндерсе и его жене, то у них, вероятно, есть родственники, разбросанные от Новой Англии до Калифорнии, и каждый из них может стать потенциальным рычагом давления. Здесь, в Лонгмонте хватало сверхсекретных досье, чтобы любое слушанье в конгрессе, касающееся методов Конторы, было бы… ну, трудно услышать. Автомобили и даже агенты — всего лишь винтики, хотя пройдет немало времени, пока он привыкнет к мысли о смерти Стейновица. Кто заменит Эла? Этот ребенок вместе с папашей заплатит, пусть не за все, хотя бы за него. Кэп позаботится об этом.
Но девочка… Как обуздать девочку?
Есть разные способы. Разные методы.
Дело Макги все еще лежало на тележке. Он поднялся, подошел к ней и стал нервно листать папку. Интересно, думал он, где в эту минуту находится Джон Рэйнберд?
ВАШИНГТОН
В ту минуту, когда Кэп Холлистер мельком подумал о Джоне Рэйнберде, тот сидел в номере отеля «Мэйфлауэр», смотря телевиэионную игру под названием «Кто сообразительней». Сидел в кресле, голый, сдвинув ноги. Он ждал наступления темноты. Стемнеет, он будет ждать ночи. Наступит ночь, он будет ждать рассвета. Рассветет, почти замрет жизнь в отеле, он перестанет ждать, поднимется в номер 1217 и убьет доктора Уэнлесса. Затем опять спустится сюда, продумает, что рассказал Уэнлесс перед смертью, а когда взойдет солнце — он немного поспит.
Джон Рэйнберд был миролюбивым человеком. Он был в мире почти со всеми — с Кэпом, Конторой, Соединенными Штатами. В мире с богом, сатаной и вселенной. И если он до сих пор не был в мире с самим собой, то лишь оттого, что миссия его пока не окончилась… За его спиной много удачных дел — на нем немало почетных шрамов. Неважно, что люди отворачиваются от него со страхом и отвращением. Неважно, что он потерял глаз во Вьетнаме. Сколько ему платят — также неважно. Большую часть денег он тратил на ботинки. Он очень любил ботинки. (Его отца похоронили босым. Кто-то украл мокасины, приготовленные для похорон.)
Если не считать ботинок, Джон Рэйнберд интересовался двумя проблемами. Одна из них — смерть. Его собственная смерть, разумеется. Он готовился к ее неизбежности не менее двадцати лет. Иметь дело со смертью — единственное постоянно занятие, в котором он преуспел. Становясь старше, он интересовался смертью все больше и больше, подобно художнику, все более интересующемуся интенсивностью и уровнем света, писателю, занятому характерами и оттенками смысла, которые он познает на ощупь, словно слепой, Читающий по шрифту Брайля. Его больше всего интересовал уход… сам отлет души… уход из тела, из того, что люди считают жизнью, и переход в какое-то другое состояние. Что ты должен чувствовать, когда уходишь навсегда? Кажется ли это сном, от которого ты очнешься? Ждет ли там дьявол из христианской религии, готовый проткнуть твою вопящую душу вилами и потащить ее в ад, словно кусок мяса на вертеле? Ощущаешь ли ты радость? Знаешь ли ты, что уходишь? Что видят глаза умирающих?
Рэйнберд надеялся, что получит возможность узнать все сам. В его профессии смерть зачастую наступала быстро и неожиданно. Мгновенно. Он надеялся, что у него будет время подготовиться к собственной смерти и все прочувствовать. В последнее время он внимательно, с надеждой найти тайну в глазах, всматривался в лица людей, которых убивал. Смерть очень интересовала его.
Его также интересовала маленькая девочка, которая так заботила всех. Эта Чарли Макги. Как считал Кэп, Джон Рэйнберд имел смутное представление о семействе Макги и ничего не знал о «лот шесть». На самом деле Рэйнберд знал почти столько же, сколько сам Кэп, — что определенно обрекло бы его на ликвидацию, догадайся Кэп об этом. Они подозревали, что девочка наделена способностью или потенциальной способностью излучать энергию. А может быть, у нее еще куча других способностей. Он хотел бы встретиться с девочкой, посмотреть, что это за способности. Знал он также о том, что Макги обладал, по словам Кэпа, «потенциальной силой внушения», но это не волновало Джона Рэйнберда. Он еще не встречал человека, способного внушить что-нибудь ему самому.
«Кто сообразительней» кончилось. Начались неинтересные новости. Джон Рэйндберд сидел, ничего не ел, не пил, не курил, очищенный и опустошенный, ожидая, когда подойдет время для убийства.
X x x
Несколько ранее в тот день Кэп беспокойно размышлял о том, как бесшумно двигается Рэйнберд. Доктор Уэнлесс его не услышал. Он очнулся от глубокого сна, потому что чей-то палец щекотал его под носом. Проснулся и увидел склонившееся над кроватью чудовище из кошмара. Один глаз мягко поблескивал в свете лампы из ванной, которую Уэнлесс всегда оставлял гореть, ночуя вне дома. На месте второго глаза зияла дыра.
Уэнлесс открыл было рот, чтобы закричать, но Джон Рэйнберд одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот. Уэнлесс задергался.
— Ш-ш-ш, — сказал Рэйнберд. Он произнес это умиротворенно и снисходительно, как говорит мать ребенку, меняя пеленки. Уэнлесс задергался сильнее.
— Хотите жить — не шевелитесь и молчите, — сказал Рэйнберд.
Уэнлесс взглянул на него, изогнулся разок и затих.
— Будете вести себя смирно? — спросил Рэйнберд. Уэнлесс кивнул. Лицо его наливалось кровью. Рэйнберд убрал руки — Уэнлесс стал хрипло хватать воздух. Из одной ноздри вытекала тонкая струйка крови.
— Кто… вы… Кэп… послал вас?
— Рэйнберд, — угрожающе сказал он. — Да. Кэп послал меня. В темноте глаза Уэнлесса казались громадными. Он облизал губы. Лежа в постели со сбитыми вокруг костлявых коленей простынями, он выглядел самым старым ребенком в мире.
— У меня есть деньги, — быстро зашептал он. — Счет в швейцарском банке. Куча денег. Все ваши. Рта не раскрою. Клянусь богом.
— Не нужны ваши деньги, доктор Уэнлесс, — сказал Рэйнберд. Уэнлесс уставился на него, левый угол рта опустился в чудовищной ухмылке, левое веко закрыло глаз и дрожало.
— Если хотите остаться живым после восхода солнца, — сказал Рэйнберд, — побеседуйте со мной, доктор Уэнлесс. Прочитайте мне лекцию. Семинар для одного. Я буду внимательным, хорошим слушателем. И награжу вас жизнью, которую вы проведете вдали от глаз Кэпа и Конторы. Понимаете?
— Да, — хрипло отозвался Уэнлесс.
— Согласны?
— Да… но что?..
Рэйнберд положил два пальца на губы доктора Уэнлесса, и тот мигом умолк. Его костлявая грудь быстро поднималась и опускалась.
— Я произнесу два слова, — сказал Рэйнберд, — и вы начнете свою лекцию. Включите в нее все, что знаете, все, о чем подозреваете, все ваши теоретизирования. Вы готовы услышать эти два слова, доктор Уэнлесс?
— Да, — кивнул доктор Уэнлесс.
— Чарлина Макги, — сказал Рэйнберд, и доктор Уэнлесс заговорил. Сначала он медленно выдавливал слова, затем они полились быстрее. Он рассказал всю историю испытаний «лот шесть» и того, главного эксперимента. Многое из рассказанного Рэйберд знал, но Уэнлесс добавил кое-что новое. Профессор повторил всю проповедь, прочитанную в то утро Кэпу. Рэйнберд внимательно слушал, иногда хмурясь, слегка похлопывая руками, хихикая над метафорой Уэнлесса относительно обучения туалету. Это поощрило Уэнлесса говорить быстрее; когда же он, как все старики, начал повторяться, Рэйнберд снова наклонился и снова одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот.
— Извините, — сказал Рэйнберд.
Уэнлесс извивался и бился, как рыба, под тяжестью Рэйнберда. Тот надавил сильнее. Когда Уэнлесс стал затихать, Рэйнберд быстро убрал руку, зажимающую нос. Настоящее дыхание доктора походило на шум воздуха, вырывающегося из шины, проколотой большим гвоздем. Глаза вращались в орбитах, как у перепуганной лошади… и все же в них трудно было что-нибудь разглядеть.
Рэйнберд схватил доктора Уэнлесса за воротник пижамы и сдвинул на край постели, чтобы свет из ванны светил ему прямо в лицо. И снова зажал доктору нос.
Мужчина, если перекрыть доступ воздуха в легкие и он лежит без движения, иногда может прожить до девяти минут без необратимых последствий для мозга; женщина, при несколько большем объеме легких и немного лучшей системе выделения углекислого газа, может протянуть десять или двенадцать минут. Конечно, борьба и страх значительно сокращают время выживания.
Доктор Уэнлесс бился сорок секунд, затем его попытки спастись ослабели. Он сильно бил руками по гранитной маске, заменявшей Джону Рэйнберду лицо. Притуплено барабанил пятками по ковру на полу. Пустил слюну в мозолистую ладонь Рэйнберда. И настал тот самый момент.
Рэйнберд наклонился вперед, с детским нетерпением изучая глаза Уэнлесса.
Но было все то же, всегда одно и то же. Из глаз, казалось, исчез страх, вместо него в них появилась озадаченность, не удивление, не понимание или благоговейный страх — просто озадаченность. На какое-то мгновение два озадаченных глаза уставились на единственный Джона Рэйнберда, и Рэйнберд знал, что эти глаза видят его. Неясно, все более расплывчато, по мере того как доктор уходил все дальше и дальше, но его видели. Затем ничего не осталось, кроме остекленевшего взгляда. Доктор Джозеф Уэнлесс больше не находился в отеле «Мэйфлауэр». Рэйнберд сидел на кровати рядом с куклой человеческого роста.
Он был неподвижен, одна рука все еще закрывала рот куклы, другая крепко зажимала его ноздри. Полная уверенность не помешает — пусть пройдет еще минут десять.
Он думал о том, что рассказал ему Уэнлесс о Чарлине Макти. Возможно ли, чтобы ребенок обладал такой силой? Он полагал, что это возможно. В Калькутте он видел, как человек прокалывал себя ножами — ноги, живот, грудь, шею, — затем вытаскивал ножи, не оставляя ран. Оказалось, что это возможно. И, конечно, интересно.
Он думал обо всем этом, но поймал себя на мысли: что почувствуешь, убивая ребенка? Сознательно он никогда этого не делал (хотя однажды подложил бомбу в самолет, бомба взорвалась, убив шестьдесят семь человек на борту, и возможно, среди них были дети, но это не одной то же, то было безлично). Его профессия не часто требовала убийства детей. Контора, в конце концов, не террористическая организация, как бы ни хотелось некоторым, скажем, некоторым слюнтяям в конгрессе, считать так. Они, в конце концов, — научное учреждение. Может, с ребенком все будет по-другому? В конце может появиться другое выражение в глазах, что-то другое, а не озадаченность, опустошающая и — да, да — так печалящая его.
Возможно, в смерти ребенка он отчасти откроет для себя то, что ему так хочется знать.
Именно такого ребенка, как эта Чарлина Макги. — Моя жизнь как прямая дорога в пустыне, — негромко сказал Джон Рэйнберд. Он внимательно посмотрел в мутные голубые кусочки мрамора, бывшие недавно глазами доктора Уэнлесса. — Но твоя жизнь никуда больше не ведет, мой друг… мой добрый Друг.
Он поцеловал Уэнлесса сначала в одну щеку, потом в другую. Затем вытащил на кровать и набросил на него простыню. Она опустилась мягко, словно парашют, и облегла его торчащий, теперь уже неподвижный нос.
Рэйнберд вышел.
Ночью он думал о девочке, способной якобы возжигать пламя. Он много думал о ней. Ему хотелось знать, где она находится, что думает, какие видит сны. Он испытывал к ней подобие нежности, стремление защитить ее.
Минуло шесть часов утра — он засыпал, уверенный: девочка будет его.
ТАШМОР, ШТАТ ВЕРМОНТ
Энди и Чарли Макги добрались до коттеджа у Ташморского озера спустя два дня после пожара на ферме Мэндерсов. Начать с того, что «виллис» был далеко не в лучшей форме, а поездка по грязи через лесные дороги, указанные им Ирвом, не принесла ему пользы.
Наступила ночь бесконечного дня, начавшегося в Гастингс Глене. Они были менее чем в двадцати ярдах от конца второй и худшей из двух лесных дорог. Перед ними, скрытая густыми зарослями кустарника, лежала дорога 22. Они не видели дороги, но время от времени слышали шелест и шум пролетавших мимо автомашин и грузовиков. Ночь они провели в «виллисе», обнявшись, чтобы было теплее. И двинулись вновь в путь на следующее утро — вчерашнее утро — вскоре после пяти, когда дневной свет был всего лишь блеклой белой полоской на востоке.
Чарли — бледная, вялая, измученная — не спросила отца, что случится, если пикеты на дорогах передвинуты дальше на восток. Если пикеты передвинуты, их поймают, и на этом все кончится. Не вставал и вопрос о том, чтобы бросить «виллис». Чарли не могла идти, не мог идти и он.
Поэтому Энди выехал на шоссе, и весь этот октябрьский день они вертелись по второстепенным дорогам под белым небом, которое грозилось дождем, но так и не пролило его. Чарли много спала. Энди беспокоился, что она спит нездоровым сном, стараясь убежать от случившегося с ними, вместо того чтобы попытаться приспособиться к происшедшему.
Дважды останавливался он у придорожных кафе, покупал котлеты с жареным картофелем. Во второй раз он воспользовался пятидолларовой бумажкой, которую дал ему водитель фургона Джим Полсон. Мелочь из телефонов была почти израсходована. Он, вероятно, выронил часть монет из карманов в то сумасшедшее утро у Мэндерсов, но не мог этого вспомнить. Кое-что еще исчезло: за ночь ушли пугающие омертвелые пятна на лице. Он ничего не имел против их исчезновения.
Большая часть котлет и картофеля, купленных для Чарли, осталась несъеденной.
Прошлым вечером они остановились на площадке отдыха у шоссе через час после наступления темноты. Никого не было. Стояла осень, и сезон кочевья индейцев прошел до следующего года. Грубо сработанное объявление выжженными по дереву буквами гласило: «НОЧЕВКА ЗАПРЕЩЕНА, КОСТРОВ НЕ РАЗВОДИТЬ, ПРИВЯЖИТЕ СОБАКУ, МУСОР НЕ БРОСАТЬ — ШТРАФ — 500 ДОЛЛАРОВ».
— Тоже мне чистюли, — пробормотал Энди и проехал на «виллисе» в дальний конец усыпанной гравием площадки, к рощице на берегу узкого журчащего ручья. Они с Чарли вышли из машины и, не сговариваясь, направились к воде. Небо затянули облака. Но было не холодно. Звезды не просматривались, и ночь казалась очень темной. Присели, прислушались к говору ручейка. Он взял руку Чарли, тут она заплакала — громкие захлебывающиеся рыдания, казалось, готовы были разорвать ее. Он обнял ее и побаюкал.