В ЛЕСУ РОД И ЛАСЬ
– Ну, а что там, к примеру с Новым годом, ничего не стало ненужным? – это он, редактор.
– Ещё как стало, – обрадовался я. – С удовольствием напишу об этом! С удовольствием!
И сейчас же понял, что написать об этом будет далеко не просто, и вот в чём тут дело. Ненужным сегоднястало очень многое из того, что было когда-то Новым годом, но вот причины этой ненужности – очень разные: что-то просто устарело – и такая ненужность мне не интересна; что-то стало вчерашним днём вместе с тем, как стало вчерашним и позавчерашним днём детство автора этих строк, – когда-нибудь я напишу об этом рассказ или повесть, но к факультету ненужных вещей, каким я его задумал в самом начале, мои «только детские книги читать» имеют только очень косвенное отношение, и говорить об этом тоже вроде бы не место; наконец, что-то ушло в прошлое и сделалось ненужным вместе с ой самой одной шестой частью суши, и это тоже какой-то совсем другой факультет – для кого-то свой и желанный, для кого-то – тоскливый и тягостный. Недавно говорили с женой, вспоминали это самое советское детство. «А ты помнишь зимние шапки с пришитыми к ним резинками», – спросила меня жена, и от одного этого воспоминания об этой вынужденной и почти повальной убогости мне стало как-то грустно-грустно. Не имеющие своей формы, облегающие голову, с резинкой, пришитой к висящим внизу ушам, так, чтобы можно было, скрестив её внизу, поднять эту резинку на шапку, как бы обмотав ею голову… Убогость и нищета, нищета и убогость, как и варежки на резинке, и ещё многое, означавшее советское детств о, – слава Богу, что всё это стало ненужным, – я полагаю, что антропология от этого не оскудеет, а, напротив, выиграет. А вот о том, без чего она, может быть, и не оскудеет до безобразия, но и не станет богаче, я и попробую всё-таки рассказать.
1.
«В лесу род и лась», – пели мы в детском саду и в школе, делая ударение на этом то ли правильном, но почему-то позабытом, то ли – неправильном, но неожиданно вынырнувшем из ниоткуда, втором слоге. «А почему я родил а сь, а ёлочка – род и лась», – спрашивали у воспитательницы наиболее пытливые из девочек и чаще всего не получали на этот вопрос никакого ответа. А вот мальчишки этот ответ знали и радостно транслировали, в новогоднем экстазе перекрикивая водивших вокруг ёлочки хоровод девчонок словами, которые и были ответом на все на свете вопросы относительно генеалогии и анатомии лесной красавицы. «А кто её родил?» – орали они вместо академически-нейтрального “в лесу она росла”. И ещё азартнее продолжали: «Четыре пьяных ёжика и пьяный крокодил!». Да, вот так вот все вместе и рожали – впятером: ёжики, собравшиеся в колючую кучку, видимо, от сознания собственной ничтожности, и крокодил, вступивший с этими ёжиками в неопределённо-непристойные (в этом не сомневался никто из юных певцов!) отношения, сдобренные с обеих сторон чрезмерным употреблением крепких алкогольных напитков. Должен заметить, что выучивалась эта песня на ура и воспроизводилась, как правило, с большим воодушевлением: не певших совсем не было, – были только те, кто пел про «зимой и летом», и те, кто – про ёжиков и крокодила. На репетициях в детском саду оба варианта звучали как равноправные, перебивая один другой, на главном торжестве официальный вариант заметно доминировал в силу опасений репрессивных мер к предпочитавшим материально-телесному верху материально-телесный же низ, но правда нет-нет, да и пробивалась. Не зря же эту песню запевала молодёжь, в конце концов! А раз молодёжь, то – «не задушишь, не убьёшь», и гадом буду, если это не так. При этом певшие и официальный, и низовой варианты дети были наряжены в костюмы, изготовление которых в домашних условиях начиналось задолго до самого праздника: снимались выкройки, стучали швейные машинки, закусывались языки – «чтобы не пришить память», пахло клеем, красками и Бог ещё знает чем.
И вот пришли другие времена – времена новых информационных технологий и технических возможностей и великой китаизации, в том числе, и новогоднего рынка. Родителям больше не нужно шить костюмы снежинок и зайчиков, а детям – по тридцать раз кряду примерять их, проклиная всё на свете во главе с самим Новым годом. Всё стало можно купить – на любой вкус и по сравнительно невысоким ценам: короны и заячьи уши, красные носы и носы синие, шпаги и другие, королевские, короны. И стало легко, довольно разнообразно и без угрозы «остаться без памяти». И в разучивании песен тоже нет, в общем-то, никакой необходимости: ноутбук, Интернет, динамик скоро будут, наверное, даже в общественных уборных. Здесь тебе и «В лесу родилась ёлочка», и все остальные удовольствия. Одним словом, жить стало легче, жить стало веселее. Легче – да, но вот веселее ли? Без утомительных домашних примерок новогодних костюмов, без стука швейных машинок, без прикусывания детских языков? Без долгих же и утомительных репетиций пения «В лесу родилась ёлочка» и азартного прокрикивания дошедших до детских ушей первых сведений о деталях ёлкиного появления на свет? Без ёжиков и крокодилов?
Сегодня нашему ребёнку шестнадцать: в детский сад он не ходил, школьные новогодние праздники, как правило, были праздниками за родительские деньги с аниматорами на арендованных площадках – быстро, профессионально, без «заморочек» и лишней головной боли. Однажды, лет десять тому назад, мы были на ледовом шоу в старом ещё и ныне уже не существующем Дворце спорта: три билета – три подарка. Дарились поющие зайцы, приехавшие к нам из Китая. Воспроизвести один-в-один то, что они пели, я не смогу ни за что на свете, но текст песни был примерно следующий: «Кто в сугроб сядет, тот красависа, это я – заиса». Признаюсь, это было очень весело: три зайца, одновременно поющие такую лабуду, которая и не снилась всем на свете пьяным ёжикам с крокодилами впридачу. Пьяные ёжики ушли – трезвые китайские зайцы остались.
2.
Если говорить про Новый год, то как не вспомнить о новогодних поздравлениях. Начинались они задолго и готовились – тщательно. Недели за три-четыре до самого праздника преображались отделения почтовой связи, и у окошечек, за которыми сидели почтовые феи, вырастали совершенно особые – новогодние – очереди.
– Девушка, мне вон ту, с Дедом Морозом, и ещё три вот с этими шариками!
– А мне, пожалуйста, две со снеговиком, и ещё у вас были такие, с тройкой, которая летит по небу…
– Мне пятнадцать разных, но чтобы на одной обязательно были Дед Мороз и Снегурочка!
Стоять в этой очереди было одно удовольствие, потому что в этой очереди стояли совсем необычные люди. Я, например, никак не мог понять, ну вот откуда вот этот, требующий «тройку в небесах», знает, что ему непременно нужна эта самая тройка? А эта, стоящая передо мной женщина, почему она берёт «четырнадцать каких угодно», а одну – непременно с Дедом Морозом и Снегурочкой?
Я догадался об этом только теперь, когда уже нет ни открыток, ни очередей за ними, и почти никто не пишет за две-три недели до праздника – от руки! синим по белому! – по пятнадцать-двадцать открыток, «поздравляя» и «желая» дорогим и любимым «счастья в Новом году» и «всего самого светлого». Чем были те очереди? Всё очень просто: они были перебиранием в памяти этих самых дорогих и любимых, припоминанием их характеров и склонностей, семейных обстоятельств и ещё многого другого. Всех вспомнить, для всех купить по открытке, каждому угодить, каждого обрадовать. «Вот я ему тройку-то с Дедом Морозом, вот он уж будет доволен! А ей – снеговика, и шары на ёлке, и ещё – циферблат и стрелка на двенадцати!». Открытки куплены, подписаны, брошены в почтовый ящик. Вот теперь можно подумать и о столе, ну и о подарках для самых близких.
Когда мои деревья были ещё большими, а новогодние сны – волшебными, про чудеса, а не про деньги, я жил за Кудыкиной горой, в деревне, описанной Толстым в «Детстве Никиты». Почтальонку, разносившую по домам газеты и письма, звали тётя Лида. Это был очень фактурный персонаж, который мог бы жить в брэдберивском Грин Тауне, и последний, я в этом уверен, ста бы от её присутствия ещё ярче и таинственнее. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, «с толстой сумкой на ремне», и в каком-то огромном платке вместо форменной фуражки, тётя Лида шла по деревенской улице, подходя по очереди к каждому дому, и вот тут она начинала копаться в этой самой сумке, извлекая из неё на свет шары и тройки, Дедов Морозов и снеговиков со Снегурками. Откопав все, она ссыпала их в почтовый ящик, затыкала его свежим номером «Сельской жизни» и шла дальше, оставляя ящик шуметь и смеяться, говорить на все голоса и пищать тонкими-тонкими голосами в ожидании тех, кто достанет всё это и будет весь вечер разглядывать эти открытки, эти окошки в сказку, подаренную ему его близкими.
Давно уже нет тёти Лиды – ушла-таки в этот самый Грин Таун, шла-шла, да так и вышла на ведущую в него дорогу. И почтовых ящиков тоже нет, и смеха и писка в них – тоже. А поздравления сегодня приносит телефон – смсками, которые начинают пищать за час до курантов, с чужим текстом, не сочинённым, а скопированным и разосланном по всем «контактам». Разумеется, никто этого текста не читает и ни в какие окошки больше не заглядывает тоже.
3.
Да, теперь всё в наших руках – в смысле, телефон, который и есть наше всё. А в телефоне – они, «контакты» – все здесь, под рукой, да что там – под пальцем! Никого не нужно припоминать, ни с кем не надо выстраивать долгих и трудных отношений. Раз, два, три, четыре, пять – «контакты», шевелитесь! А не то забаню, заблочу, в общем – почти обезглавлю и сделаю вид, что всё всегда так и было.
А ещё в телефоне вообще всё, что я только захочу – музыка, кино, книги, а лень читать – аудиокниги: закрыл глаза – и слушай себе на здоровье. Вот только слушать – совсем не хочется. И читать. И кино смотреть – тоже. То ли дело когда-то – часов до семи, до восьми сваришь картошку, свёклу, всё остальное, разделаешь селёдку, – вот тут надо поторопиться, потому что в девять – она, «Ирония судьбы», и пропустить её, конечно, нельзя: обряд есть обряд, это почти святое. А теперь торопиться некуда – всё в телефоне, и даже «Ирония судьбы» – тоже. Вот только отчего-то не смотрится, да и всё тут! Когда всё под рукой, ничегошеньки не хочется!
Но и это ещё не всё, что сделал этот разбойник-телефон, далеко не всё. Потому что ещё он забрался в дом и унёс из него тихий домашний Новый год – с семейными поздравлениями и дурачествами, с благотворной камерностью и интимностью. Теперь всё – для всех; всё кричит, стараясь перекричать и заслонить собою: «А вот я! А вот у меня! А смотрите, как круто! А я круче самого себя!». Люди разучились говорить тихо, они уже забыли о том, что такое шёпот, он кажется им бессмысленным и пустой тратой времени. Всё кричит, всё стремится вскарабкаться на самую высокую точку и продемонстрировать оттуда все свои прелести. Сомневаетесь, не верите? Я тоже сомневался, но несколько лет назад мой коллега пригласил меня на дачу – меня и ещё три-четыре человека, все – приличные люди, маленькое «академическая компания», мужское сообщество, которому есть что обсудить за рюмкой «Киндзмараули». На следующий день это наше обсуждение было уже во всеобщем доступе – в нескольких десятках снимков, сделанных одним из нас, нашим молодым коллегой, впервые приглашённым в «академическое сообщество» и решившим, что об этом просто необходимо рассказать и городу, и миру. С большим трудом и не сразу мне удалось убедить его убрать фотоснимки из Интернета – не потому, что кому-то из запечатлённых на них было за что-то стыдно или что-то ещё в этом духе, а потому что просто – не надо. «Понимаете, – объяснял я, – просто не надо?». – «Почему? – недоумевал мой приятель и коллега. – Не понимаю, нет». Снимки он удалил, понял или нет – не знаю, но когда захожу по делам в социальные сети и вижу детей и жён, подруг и друзей, новогодние застолья дома и новогодние же корпоративы, что-то мне подсказывает, что победителем из нашего спора вышел всё-таки не я, а он, мой приятель, потому и не понимавший, почему он должен удалять эти снимки, что смотрел он вперёд, в будущее, а я с моим «просто не надо» остался в приснопамятном «позавчера».
– Вы есть в социальных сетях? – спрашивают меня студенты или посетители в музее, после экскурсий.
Признаюсь: несколько лукавя, я отвечаю, что меня там нет. Если же без лукавства, то так: в какой-то момент я почти принял для себя решение уйти из них и удалил все фотоснимки, видеозаписи и т.п., но уйти совсем не решился – иногда необходимо, полезно, «просто надо». Но «Иронию судьбы» я буду смотреть по телевизору и никому не покажу, какая шуба была у моей селёдки.
4.
А вообще, многие вещи должны становиться ненужными, в этом нет совершенно ничего апокалипсического. И об этих ненужных вещах должны рассказывать подобные мне ретрограды – с придыханием и чувством глубокого сожаления. Таково наше, ретроградское, дело. Жаль только одного – что пьяные ёжики и тройки с Дедами Морозами, почтальонка тётя Лида и её Грин Таун, «Ирония судьбы» и домашняя селёдка под шубой как-то очень быстро и совсем некстати оказались иероглифами более загадочными и ненужными, чем «это я – заиса».