ПРЕДИСЛОВИЕ
Мной задуман большой, многотомный труд и мастерстве актера (такназываемая "система Станиславского"). Изданная уже книга "Моя жизнь в искусстве" представляет собой первыйтом, являющийся вступлением к этому труду. Настоящая книга, о "работе над собой" в творческом процессе"переживания", является вторым томом. В ближайшее время я приступаю к составлению третьего тома, в которомбудет говориться о "работе над собой" в творческом процессе "воплощения". Четвертый том я посвящу "работе над ролью". Одновременно с этой книгой я должен был бы выпустить ей в помощь своегорода задачник с целым рядом рекомендуемых упражнений ("Тренинг и муштра"). Я этого не делаю сейчас, чтоб не отвлекаться от основной линии моегобольшого труда, которую я считаю более существенной и спешной. Лишь только главные основы "системы" будут переданы - я приступлю ксоставлению подсобного задачника. Как эта книга, так и все последующие не имеют претензии на научность.Их цель исключительно практическая. Они пытаются передать то, чему менянаучил долгий опыт актера, режнссера и педагога. Терминология, которой я пользуюсь в этой книге, не ьыдумана мною, авзята из практики, от самих учеников и начинающих артистов. Они на самойработе определили свои творческие ощущения в словесных наименованиях. Ихтерминология ценна тем, что она близка и понятна начинающим. Не пытайтесь искать в ней научных корней. У нас свой театральныйлексикон, свой актерский жаргон, который вырабатывала сама жизнь. Правда, мыпользуемся также и научными словами, например "подсознание". "интуиция", ноони употребляются нами не в философском, а в самом простом, общежитейскомсмысле. Не наша вина, что область сценического творчества в пренебрежении унауки, что она осталась неисследованной и что нам не дали необходимых словдля практического дела. Пришлось выходить из положения своими, так сказатьдомашними, средствами. Одна из главных задач, преследуемых "системой", заключается вестественном возбуждении творчества органической природы с ее подсознанием, Об этом говорится в последнем, XVI отделе книги. К этой ее частиследует отнестись с исключительным вниманием, так как в ней - сутьтворчества и всей "системы". Об искусстве надо говорить и писать просто, понятно. Мудреные словапугают ученика. Они возбуждают мозг, а не сердце. От этого в моменттворчества человеческий интеллект давит артистическую эмоцию с ееподсознанием, которым отведена значительная роль в нашем направленииискусства. Но говорить и писать "просто" о сложном творческом процессе трудно.Слова слишком конкретны н грубы для передачи неуловимых, подсознательныхощущений. Эти условия вынудили меня искать для этой книги особой формы,помогающей читателю чувствовать то, о чем говорится в печатных словах. Япытаюсь достигнуть этого с помощью образных примеров, описаний школьнойработы учеников над упражнениями и этюдами. Если мой прием удастся, то печатные слова книги оживут от чувствованийсамих читателей. Тогда мне будет возможно объяснить им сущность творческойработы и основы психотехники. Драматическое училище, о котором я говорю в книге люди, которые в нейдействуют, не существуют в действительности. Работа над так называемой "системой Станиславского" начата давно. Впервое время я записывал свои заметки не для печати, а для себя самого, впомощь поискам, которые производились в области нашего искусства и егопсихотехники- Нужные мне для иллюстрации люди, выражения, примеры,естественно, брались из тогдашней, далекой, довоенной эпохи (1907-1914 гг.). Так незаметно, из года в год, накапливался большой материал по"системе". Теперь из этого материала создана книга. Было бы долго и трудно менять ее действующих лиц. Еще труднее сочетатьпримеры, отдельные выражения, взятые из прошлого, с бытом и характераминовых, советских людей. Пришлось бы менять примеры и искать другиевыражения. Это еще дольше и затруднительнее. Но то, о чем я пишу в своей книге, относится не к отдельной эпохе и еелюдям, а к органической природе всех людей артистического склада, всехнациональностей и всех эпох. Частое повторение одния и тех же мыслей, которые считаю важными,допускается умышленно. Для простят мне читатели эту назойливость. В заключение считаю своим приятным долгом поблагодарить тех лиц,которые в той или другой мере помогли мне в работе над этой книгой своимисоветами. указаниями, материалами и пр. В книге "Моя жизнь в искусстве" я говорил о той роли, какую сыграли вмоей артистической жизни мои первые учителя: Г. Н. н А. Ф. Федотоны, Н. М.Медведева, Ф. П. Комиссаржевский, впервые научившие меня подходить кискусству, а также и мои товарищи по МХТ, во главе с Вл. Ив.Немировичем-Данченко, в общей работе научившие меня пчень многому ичрезвычайно важному. Я всегда, и особенно теперь, при выпуске этой книги,думал и думаю о них с сердечной признательностью. Переходя к тем лицам, которые помогали мне в проведении в жизнь такназываемой "системы", в создании и выпуске этой книги, я прежде всегообращаюсь к моим неизменным спутникам и верным помощникам в моей сценическойдеятельности. С ними я начинал свою артистическую работу в ранней молодости,с ними я продолжаю служить своему делу и теперь, в старости. Я говорю озаслуженной артистка Республики 3. С. Соколовой и заслуженном артистеРеспублики В. С. Алексееве. которые помогали мне проводить в жизнь такназываемую "систему". С большой благодарностью и любовью я храню память о моем покойном другеЛ. И. Сулержнцком. Он первый признал мои начальные опыты по "системе", онпомогал мне разрабатывать ее на первых порах и проводить в жизнь, он ободрялменя в минуты сомнения и упадка энергии. Большую помощь оказал мне при проведении в жизнь "системы" и присоздании этой книги режиссер и преподаватель Оперного театра моего имени Н.В. Демидов. Он давал мне ценные указания, материалы, примеры: он высказывалмне свои суждения о книге и вскрывал допущенные мною ошибки. За эту помощьмне приятно теперь высказать ему свою искреннюю благодарность. Сердечно благодарен за помощь по проведению "системы" в жизнь, зауказания и критику при просмотре рукописи этой книги заслуженному артистуРеспублики, артисту МХТ М. Н. Кедрову. Приношу также мою искреннюю признательности заслуженному артистуРеспублики, артисту МХТ Н. А. Подгорному, который давал мне указания припроверке рукописи книги. Выражаю самую глубокую благодарность Е. Н. Семиновской, взявшей на себябольшой труд по редактированию этой книги и выполнившей свою важную работу спревосходным знанием дела и талантом. К. СтаниславскийВСТУПЛЕНИЕ
...февраля 19.. г. в N ском городе, где я служил. меня с товарищем,тоже стенографом, пригласили для записи публичной лекции знаменитогоартиста, режиссера и преподавателя Аркадия Николаевича Торцова. Эта лекцияопределила мою дальнейшую судьбу: во мне зародилось непреодолимое влечение ксцене, и в настоящее время я уже принят в школу театра и скоро начну занятияс самим Аркадием Николаевичем Торцовым и его помощником Иваном ПлатоновичемРахмановым. Я бесконечно счастлив, что покончил со старой жизнью и выхожу иа новыйпуть. Однако кое-что от прошлого мне пригодится. Например. моя стенография. Что если я буду систематически записывать все уроки и по возможностистенографировать? Ведь таким образом составится целый учебник. Он поможетповторять пройденноеВпоследствии же, когда я сделаюсь артистом, эти записибудут служить мне компасом в трудныг моменты работы. Решено: буду вести записи в форме дневника2.. ДИЛЕТАНТИЗМ...........................19...г. С трепетом ждали мы сегодня первого урока Торцова. Но АркадийНиколаевич пришел в класс лишь для того, чтобы сделать невероятноезаявление: он назначает спектакль, в котором мы будем играть отрывки из пьеспо собственному выбору. Этот спектакль должен состояться на большой сцене, вприсутствии зрителей, труппы и художественной администрации театра. АркадийНиколаевич хочет посмотреть нас в обстановке спектакля: на подмостках, средидекораций, в гриме, костюмах, перед освещенной рампой. Только такой показ,по его словам, даст ясное представление о степени нашей сценичности3. Ученики замерли в недоумении. Выступать в стенах нашего театра? Этокощунство, профанация искусства! Мне хотелось обратиться к АркадиюНиколаевичу с просьбой перенести спектакль в другое, менее обязывающееместо, но, прежде чем я успел это сделать, он уже вышел из класса. Урок отменили, а освободившееся время было предоставлено нам для выбораотрывков. Затея Аркадия Николаевича вызвала оживленные обсуждения. Сначала ееодобрили очень немногие. Особенно горячо поддерживали ее стройный молодойчеловек, Говорков, уже игравший, как я.слышал, в каком-то маленьком театре,красивая, высокая, полная блондинка Вельяминова и маленький, подвижной,шумливый Вьюнцов. Но постепенно и остальные стали привыкать к мысли о предстоящемвыступлении. В воображении замелькали веселые огоньки рампы, Скоро спектакльстал казаться нам интересным, полезным и даже необходимым. При мысли о немсердце начинало биться сильнее. Я, Шустов и Пущин были сначала очень скромны. Наши мечты не шли дальшеводевилей или пустеньких комедии Нам казалось, что только они нам по силам.А вокруг все чаще и увереннее произносились сначала имена русских писателей- Гоголя, Островского. Чехова. а потом и имена мировых гениев. Незаметно длясебя и мы сошли с нашей скромной позиции, и нам захотелось романтического,костюмного, стихотворного... Меня манил образ Моцарта, Пущина - Сальери.Шустов подумывал о Дон Карлосе. Потом заговорили о Шекспире, и наконец мойвыбор пал на роль Отелло. Я остановился на ней потому, что Пушкина у менядома не было, а Шекспир был: мною же овладел такой запал к работе, такаяпотребность тотчас же приняться за дело, что я не мог тратить времени напоиски книги. Шустов взялся исполнить роль Яго. В тот же день нам объявили, что первая репетиция назначена на завтра. Вернувшись домой, я заперся в своей комнате, достал "Отелло", уселсяпоудобнее на диван, с благоговением раскрыл книгу и принялся за чтение. Носо второй же страницы меня потянуло на игру. Против моего намерения руки,ноги, лицо сами собой задвигались. Я не мог удержаться от декламации. А тутпод руку попался большой костяной нож для разрезания книг. Я сунул его запояс брюк, наподобие кинжала. Мохнатое полотенце заменило головной платок, апестрый перехват от оконных занавесок исполнил роль перевязи. Из простыни иодеяла я сделал нечто вроде рубахи и халата. Зонтик превратился в ятаган. Нехватало щита. Но я вспомнил, что в соседней комнате - столовой -за шкафоместь большой поднос, который может заменить мне щит. Пришлось решиться навылазку. Вооружившись, я почувствовал себя подлинным воином, величественным икрасивым. Но мой общий вид был современен, культурен, а Отелло-африканец. Внем должно быть что- то от тигра. Чтобы найти характерные ухватки тигра, я предпринял целыйряд упражнений: ходил по комнате скользящей, крадущейся походкой, ловколавируя в узких проходах между мебелью; прятался за шкафы, поджидая жертву;одним прыжком выскакивал из засады, нападал на воображаемого противника,которого заменяла мне большая подушка: душил и "по-тигриному" подминал еепод себн Потом подушка становилась для меня Дездемоной. Я страстно обнималее, целовал ее руку, которую изображал вытянутый угол наволочки, потом спрезрением отшвыривал прочь и снова обнимал, потом душил и плакал надвоображаемым трупом. Многие моменты удавались превосходно. Так, незаметно для себя, я проработал почти пять часов. Этого несделаешь по принуждению! Только при артистическом подъеме часы кажутсяминутами. Вот доказательство того, что пережитое мною состояние былиподлинным вдохновением! Прежде чем снять костюм, я воспользовался тем, что все в квартире ужеспали, прокрался в пустую переднюю, где было большое зеркало, зажегэлектричество и взглянул на себя. Я увидел совсем не то, чего ожидал.Найденные мною во время работы позы и жесты оказались не теми, какими онимне представлялись. Больше того: зеркало обнаружило в моей фигуре такиеугловатости, такие некрасивые линии, которые я не знал в себе раньше. Оттакого разочарования вся моя энергия сразу исчезла......................19......г. Я проснулся значительно позже обыкновенного, поскорее оделся и побежалв школу. При входе в репетиционную комнату, где меня уже ждали, я таксконфузился, что вместо того, чтобы извиниться, сказал глупую, трафаретнуюфразу: - Кажется, я опоздал немного. Рахманов долго смотрел на меня с укором инаконец сказал: - Все сидят, ждут, нервничают, злятся, а вам кажется, что вы тольконемного опоздали! Все пришли сюда возбужденные предстоящей работой, а выпоступили так, что у меня теперь пропала охота заниматься с вами. Возбудитьжелание творить трудно, а убить его- чрезвычайно легко. Какое вы имеете право останавливать работу целойгруппы? Я слишком уважаю наш труд, чтобы допускать такую дезорганизацию, ипотому считаю себя обязанным быть по-военному строгим при коллективнойработе- Актер, как солдат, требует железной дисциплины. На первый разограничиваюсь выговором, без занесения в дневник репетиций. Но вы должнысейчас же извиниться перед всеми, а на будущее время взять себе за правилоявляться на репетицию за четверть часа до, а не после ее начала. Я поспешил извиниться и обещал не опаздывать. Однако Рахманов незахотел приступать к работе: и первая репетиция, по его словам,-событие вартистической жизни, о ней надо навсегда сохранить самое лучшеевоспоминание. Сегодняшняя же испорчена по моей вине. Так пусть жезнаменательной для нас репетицией, взамен неудавшейся первой, станетзавтрашняя. И Рахманов вышел из класса. Но этим инцидент не кончился, так как меня ждала другая "баня", которуюзадали мне мои товарищи под предводительством Говоркова. Эта "баня" была ещежарче первой. Теперь уж я не забуду сегодняшней несостоявшейся репетиции. Я собирался рано лечь спать, так как после сегодняшней трепки ивчерашнего разочарования боялся браться за роль. Но мне попалась на глазаплитка шоколада. Я надумал растереть ее вместе со сливочным маслом.Получилась коричневая масса. Она недурно ложилась на лицо и превратила меняв мавра. От контраста со смуглой кожей зубы стали казаться белее. Сидя передзеркалом, я долго любовался их блеском, учился скалить их и выворачиватьбелки глаз. Чтобы лучше понять и оценить грим, потребовался костюм, а когда я наделего, то захотелось играть. Ничего нового я не нашел, а повторил то, чтоделал вчера, но оно уже потеряло свою остроту. Зато мне удалось увидеть,какой будет внешность моего Отелло. Это важно......................19......г. Сегодня первая репетиция, на которую я явился задолго до ее начала.Рахманов предложил нам самим устроить комнату и расставить мебель- Ксчастью, Шустов согласился на все мои предложения, так как внешняя сторонаего не интересовала. Мне же было чрезвычайно важно расставить мебель так,чтобы я мог ориентироваться среди нее как в своей комнате. Без этого мне невызвать вдохновения. Однако желаемого результата достигнуть не удалось. Ялишь силился поверить тому, что нахожусь в своей комнате, но это не убеждаломеня, а лишь мешало игре. Шустов знал уже весь текст наизусть, а я принужденбыл то читать роль по тетрадке, то передавать своими словами приблизительныйсмысл того, что мне запомнилось. К удивлению, текст мешал мне, а не помигал,и я охотно обошелся бы без него или сократил его наполовину. Не только словароли, но и чуждые мне мысли поэта и указанные им действия стесняли моюсвободу, которой я наслаждался во время этюдов дома. Еще неприятнее было то, что я не узнавал своего голоса. Кроме того,оказалось, что ни мизансцена, ни образ, установившиеся у меня при домашнейработе, не сливались с пьесой Шекспира. Например, как втиснуть всравнительно спокойную начальную сцену Яго и Отелло яростный оскал зубов,вращение глаз, "тигриные" ухватки, которые вводят меня в роль. Но отрешитьсяот этих приемов игры дикаря и от созданной мною мизансцены не удалось,потому что у меня не было взамен ничего другого. Я читал текст роли - особо,играл дикаря - особо, без связи одного с другим. Слова мешали игре, а играсловам: неприятное состояние общего разлада. Опять я не нашел ничего нового при домашней работе и повторял старое,что меня уже не удовлетворяло. Что это за повторение одних и тех же ощущенийи приемов? Кому они принадлежат-мне или дикому мавру? Почему вчерашняя играпохожа на сегодняшнюю, а сегодняшняя на завтрашнюю? Или мое воображениеиссякло? Или в моей памяти нет материала для роли? Почему вначале работа шлатак бойко, а потом остановилась на одном месте? Пока я так рассуждал, а соседней комнате хозяева собрались к вечернемучаю. Чтобы не привлекать к себе ни внимания, мне пришлось перенести своизанятия в другое место комнаты и говорить слова, роли как можно тише. Кмоему удивлению, эти ничтожные перемены оживили меня, заставили как-топо-новому отнестись к моим этюдям и к самой роли. Секрет открыт. Он в том, что нельзя долго застревать на одном, безконца повторять избитое. Решено. Завтра на репетиции я ввожу экспромты во все: и в мизансцены, ив трактовку роли, и в подход к ней......................19......г. С первой же сцены на сегодняшней репетиции я ввел экспромт: вместо тогочтобы ходить, я сел и решил играть без жестов, без движений, отбросивобычные ужимки дикаря. И что же? С первых же слов я запутался, потерялтекст, привычные интонации и остановился. Пришлось скорее возвращаться кпервоначальной манере игры и мизансцене. По-виднмому, мне уже невозможнообходиться без усвоенных приемов изображения дикаря. Не я ими, а они мноюруководят. Что это? Рабство?.....................19......г. Общее состояние на репетиции было лучше: я привыкаю к помещению, вкотором происходит работа, и к людям, которые присутствуют при ней. Крометого, несовместимое начинает совмещаться. Прежде мои приемы изображениядикаря никак не сливались с Шекспиром. Во время первых репетиций ячувствовал фальшь и насилие, когда я втискивал в роль придуманныехарактерные манеры африканца, а теперь как будто кое-что удалось привить крепетируемой сцене. По крайней мере я менее остро чувствую разлад с автором......................19......г. Сегодня репетиция на большой сцене. Я рассчитывал на чудодейственную,возбуждающую атмосферу кулис. И что же? Вместо ярко освещенной рампы,суматохи, нагроможденных декораций, которых я ждал, были полумрак, тишина,безлюдье. Громадная сцена оказалась раскрытой и пустой. Лишь у самой рампыстояла несколько венских стульев, которые очерчивали контуры будущейдекорации, да с правой стороны была поставлена стойка, в которой горели триэлектрические лампочки. Как только я взошел на подмостки, передо мной выросло огромноеотверстие сценического портала, а за ним - казавшееся беспредельнымглубокое, темное про странство. Я впервые видел зрительный зал со сцены приоткрытом занавесе, пустой, безлюдный. Где-то там - как мне показалось, оченьдалеко - горела электрическая лампочка под абажуром. Она освещала лежавшиена столе листы белой бумаги; чьи-то руки готовились записывать "каждое лыков строку."... Я весь точно растворился в пространстве. Кто-то крикнул: "Начинайте". Мне предложили войти в воображаемуюкомнату Отелло, очерченную венскими стульями, и сесть на свое место. Я сел,но не на тот стул, на который полагалось сесть по моей же мизансцене. Самавтор не узнавал плана своей комнаты. Пришлось другим объяснить мне, какойстул что изображает. Долго не удавалось втиснуть себя в небольшоепространство, окаймленное стульями; долго я не мог сосредоточить внимание натом, что происходит вокруг. Мне трудно было заставить себя смотреть наШустова, который стоял рядом со мной. Внимание тянулось то в зрительный зал,то в соседние со сценой комнаты - мастерские, в которых, невзирая на нашурепетицию, шла своя жизнь-ходили люди, переносили какие-то вещи, пилили,стучали, спорили. Несмотря па все это. я продолжал автоматически говорить и действовать,Если бы долгие домашние упражнения не вбили в меня приемы игры дикаря,словесный текст, интонации, я бы остановился с первых же слов. Впрочем, этов конце концов и произошло. Виною тому был суфлер. Я впервые узнал, что этот"господин" - отчаянный интриган, а не друг актера. По-моему, тот суфлерхорош, который умеет весь вечер молчать, а в критический момент сказатьтолько одно слово, которое вдруг выпало из памяти артиста. Но наш суфлершипит все время без остановки и ужасно мешает. Не знаешь, куда деваться икак избавиться от этого не в меру усердного помощника, который точно влезаетчерез ухо в самую душу- В конце концов он победил меня. Я сбился,остановился и попросил его не мешать мне......................19......г. Вот и вторая репетиция на сцене. Я забрался в театр спозаранку и решилготовиться к работе не наедине-в уборной, а при всех-на самой сцене. Тамкипела работа. Устанавливали декорацию и бутафорию для нашей репетиции. Яначал свои приготовления. Было бы бесцельно среди царившего хаоса искать тот уют, к которому япривык во время упражнений дома. Надо было прежде всего освоится сокружающей, новой для меня обстановкой. Поэтому я приблизился к авансцене истал смотреть в зловещую черную дыру сценической рамки, чтобы привыкнуть кней и освободиться от тяги в зрительный зал. Но чем больше я старался незамечать пространства, тем больше думал о нем и тем сильнее становилась тягатуда в зловещую темноту, за портал. В зто время проходивший мимо менярабочий рассыпал гвозди. Я стал помогать собирать их. И вдруг мне сталохорошо, даже уютно на большой сцене. Но гвозди были собраны, добродушныйсобеседник мой ушел, и снова меня придавило пространство, и опять я началсловно растворяться в нем. А ведь только что я чувствовал себя прекрасно!Впрочем, Впрочем, оно и понятно: собирая гвозди, я не думал о черной дырепортала. Я поспешил уйти со сцены и сел в партере. Началась репетиция других отрывков: но я не видел происходящего насцене,- я с трепетом ждал своей очерсди. Есть хорошая сторона в томительном ожидании. Оно доводит человека дотого предела, когда хочется, чтобы поскорее наступило и потом окончилось то,чего боишься. Мне довелось пережить сегодня такое состояние. Когда настала наконец очередь моего отрывка н я вышел на сцену, тамбыла уже декорация, собранная из отдельных стенок театральных павильонов,кулис, пристановок и прочего. Некоторые части были повернуты изнанкой.Мебель тоже была сборная. Тем не менее общий вид сцены при освещении казалсяприятным, и в приготовленной для нас комнате Отелло было уютно. При большомнапряжении воображения в этой обстановке, пожалуй, можно было найти кое-что,напоминавшее мою комнату. Лишь только раздвинулся занавес и открылся зрительный зал, я весь,целиком очутился в его власти. При этом во мне родилось новое, неожиданноедля меня ощущение. Дело в том, что декорация и потолок загораживают отактера-сзади большую арьерсцену,сверху - громадное темное пространство, с боков - прилегающие к сцене комнаты ис???ды декораций. Такая изоляция, конечно, приятна. Но плохо то, что приэтом павильон приобретает значение рефлектора, отбрасывающего все вниманиеактера в зрительный зал. Так музыкальная эстрада раковиной отражает звукиоркестра н сторону слушателей. Еще новость: от страха у меня явиласьпотребность забавлять смотревших, чтобы они - сохрани бог! - не соскучились.Это раздражало, мешало вникать в то, что я делал и говорил; при этомпроизнесение наговоренного текста, привычные движения опережали мысли ичувства. Появились торопливость, скороговорка. Такая же торопливостьпередалась действиям и жестам. Я летел по тексту так, что дух захватывало, ине мог изменить темпа. Даже любимые места роли мелькали, точно телеграфныестолбы на ходу поезда. Малейшая запинка - и катастрофа неизбежна. Янеоднократно с мольбой обращал взоры к суфлеру, но он, как ни в чем небывало, старательно заводил часы. Не подлежит сомнению, что это была местьза прошлое......................19......г. Я пришел в театр на генеральную репетицию еще раньше, чем обыкновенно,так как надо было позаботиться о гриме и костюме. Меня поместили впрекрасную уборную и приготовили музейный восточный халат марокканскогопринца из "Шейлока". Все это обязывало хорошо играть. Я сел загримировальный стол, на котором было заготовлено несколько париков, волосы,всевозможные гримировальные принадлежности. С чего начать? Я стал набирать на одну из кистей коричневую краску, ноона так затвердела, что мне с трудом удалось зацепить небольшой слой, неоставлявший на коже никаких следов. Я заменил кисточку растушевкой, Тот жерезультат. Я обмазал краской палец и стал водить им по коже- На этот раз мнеудалось слегка окрасить ее. Я повторил такие же опыты с другими красками, нолишь одна из них, голубая, ложилась лучше. Однако голубая краска как будтоне нужна была для грима мавра. Я попробовал помазать щеку лаком и приклеитьмаленькую прядь волос. Лак щипал, волосы торчали... Я примерил один парик,другой, третий, не сразу поняв, где их передняя и где задняя сторона. Всетри парика при негримировапном лице слишком обнаруживали свою"париковатость". Я хотел смыть то немногое, что мне с таким трудом удалосьналожить на лицо. Но- как смыть? В это время в уборную вошел высокий, очень худой человек в очках и вбелом халате, с торчащими усами и длинной эспаньолкой. Этот "Дон Кихот"перегнулся пополам и без долгих разговоров начал "обрабатывать" мое лицо. Онбыстро снял с него вазелином все, что я намазал, и начал вновь кластькраски, предварительно смазав кисти салом. На жирную кожу краски ложилисьлегко и ровно. Потом "Дон Кихот" покрыл лицо тоном смуглого загара, как иполагается для мавра. Но мне было жаль прежнего, более темного цвета,который давал шоколад: тогда сильнее блестели белки глаз и зубы. Когда грим был окончен, костюм надет и я посмотрел на себя в зеркало,то искренне подивился искусству "Дон Кихота" и залюбовался собой.Угловатость тела пропала под складками халата, а выработанные мною ужимкндикаря очень подходили к общему облику. Заходили в уборную Шустов и другие ученики. Их тоже поражала моявнешность, они хвалили ее в один голос, без тени зависти. Это ободряло нвозвращало мне прежнюю уверенность в себе. На сцене меня поразиланепривычная расстановка мебели: одно из кресел было неестественно отодвинутоот стены почти на середину сцены, стол слишком пододвинут к суфлерской будкеи словно выставлен напоказ на авансцене, на самом видном месте. От волненияя расхаживал по сцене и поминутно задевал полами костюма и ятаганом замебель и за углы декораций. Но это не мешало машинальному болтанию слов ролии безостановочной ходьбе по сцене. Казалось, что мне удастся с грехомпополам дотянуть отрывок до конца. Но когда я подошел к кульминационныммоментам роли, в голове вдруг мелькнула мысль: "Сейчас остановлюсь". Меняохватила паника, и я замолчал, растерянный, с белыми пустыми кругами передглазами... Сам не знаю, как и что направило меня опять па автоматичность,которая и на этот раз выручила погибавшего. После этого я махнул на себя рукой. Одна мысль владела мною: скореекончить, разгримироваться и бежать из театра. И вот я дома. Один, Но оказывается, что сейчас самый страшный для менякомпаньон-это я сам. Невыносимо скверно на душе. Хотел было пойти в гости-отвлечься, но не пошел: так и кажется, что все узнали уже о моем позоре ипоказывают на меня пальцами. К счастью, пришел милый, трогательный Пущин, Он заметил меня в числезрителей и хотел узнать мое мнение о своем исполнении Сальери. Но я ничегоне мог сказать ему, так как хотя и смотрел его игру из-за кулис, но отволнения и ожидания своего собственного выступления ничего не видел, чтоделалось на сцене. О себе я ничего не спрашивал. Боялся критики, котораямогла бы убить остатки веры в себя. Пущнн очень хорошо говорил о пьесе Шекспира и о роли Отелло. Но онпредъявляет к ней такие требования. на которые я не могу ответить. Он оченьхорошо говорил о горечи, изумлении, потрясении мавра, когда тот поверил, чтов Дездемоне под прекрасной маской живет ужасный порок. Это делает ее вглазах Отелло еще страшнее. После ухода друга я попробовал подойти к некоторым местам роли в духетолкования Пущина-и прослезился: так мне стало жаль мавра......................19......г. Сегодня днем показной спектакль. Мне все заранее известно: как я придув театр, как сяду гримироваться, как явится "Дон Кихот" и перегнетсяпополам. Но если даже я себе понравлюсь в гриме и мне захочется играть,- всеравно из этого ничего не выйдет. Во мне было чувство полного безразличия ковсему. Однако такое состояние продолжалось до тех пор, пока я не вошел всвою уборную. В этот момент сердце так забилось, что стало трудно дышать.Явилось ощущение тошноты и сильной слабости. Мне показалось, что язаболеваю. И отлично. Болезнью можно будет оправдать неудачу первоговыступления. На сцене меня смутили прежде всего необычайная, торжественная тишина ипорядок. Когда же я вышел из темноты кулис на полный свет рампы, софитов,фонарей, я обалдел и ослеп. Освещение было настолько ярко, что создаласьсветовая завеса между мной и зрительным залом. Я почувствовал себяогражденным от толпы и вздохнул свободно. Но глаз скоро привык к рампе, итогда чернота зрительного зала сделалась еще страшнее, а тяга в публику ещесильнее. Мне показалось, что театр переполнен зрителями, что тысячи глаз ибиноклей направлены на одного меня. Они словно насквозь пронизывали своюжертву. Я чувствовал себя рабом этой тысячной толпы и сделалсяподобострастным, беспринципным, готовым на всякий компромисс. Мне хотелосьвывернуться наизнанку, подольститься, отдать толпе больше того, что у менябыло и что я могу дать. Но внутри, как никогда, было пусто. От чрезмерною старания выжать из себя чувство, от бессилия выполнитьневозможное во всем теле появилось напряжение, доходившее до судорог,которые сковывали лицо, руки, все тело, парализовали движения. походку. Всесилы уходили на это бессмысленное, бесплодное напряжение. Пришлось помочьодеревеневшему телу и чувству голосом, который я довел до крика! Но и тутизлишнее напряжение сделало свое дело. Горло сжалось, дыхание сперлось, звуксел на предельную верхнюю ноту. с которой уже не удалось сдвинуть его Врезультате - я осип. Пришлось усилить внешнее действие и игру. Я уже не был в состоянииудержать рук, ног и словоизвержения, которые усугубляли общее напряжение,Мне было стыдно за каждое слово, которое я произносил, за каждый жест,который я делал и тут же критиковал Я краснел, стискивал пальцы ног, рук исо всей силой вдавливал себя в спинку кресла. От беспомощности и конфузамною вдруг овладела злоба. Сам не знаю на кого - не то на себя, не то назрителей. При этом я на несколько минут ощутил независимость от всегоокружающего и сделался безудержно смелым. Знаменитую фразу: "Крови. Яго,крови!" я извергнул из себя помимо воли. Это был крик исступленногострадальца. Как это вышло - сам не знаю. Может быть, я почувствовал в этихсловах оскорбленную душу доверчивого человека н искренне пожалел его. Приэтом трактовка Отелло, сделанная недавно Пущиным, воскресла в памяти сбольшой четкостью и заволновала чувство. Мне почудилось, что зрительный зал на секунду насторожился и что потолпе пробежал шорох, точно порыв ветра по верхушкам деревьев. Лишь только я почувствовал одобрение, во мне закипела такая энергия,которую я не знал. куда направить. Она несла меня. Не помню, как я игралконец сцены. Помню только, что рампа, черная дыра портала исчезли из моеговнимания, что я освободился от всякого страха и что на сцене создалась дляменя новая, неведомая мне, упоительная жизнь. Не знаю более высокогонаслаждения, чем эти несколько минут, пережитых мною на подмостках. Язаметил, что Пашу Шустова удивило мое перерождение, Я зажег его, и онзаиграл с большим одушевлением. Занавес задвинулся, и в зрительном зале зааплодировали. На душе у менястало легко и радостно. Вера в свой талант сразу окрепла. Появился апломб.Когда я победоносно возвращался со сцены в уборную, мне казалось, что всесмотрят на меня восторженными глазами. Принарядившись и приосанившись, как подобает гастролеру, я важно и, каквспоминается мне сегодня. с неумело напущенным на себя безразличием вошел вантракте в зрительный зал. К моему удивлению, там не было праздничногонастроения, не было даже полного освещения, как полагается на "всамделишнем"спектакле. Вместо тысячной толпы, которая чудилась мне со сцены, я увидел впартере всего человек двадцать. Для кого же я старался? Впрочем, скоро мнеудалось утешить себя: "Пусть зрители сегодняшнего спектаклямалочисленны.-сказал я себе,-но они знатоки искусства: Торцов, Рахманов,видные артисты нашего театра. Вот кто мне хлопал! Я не променяю их жидкихаплодисментов на бурные овации тысячной толпы..." Выбрав в партере место, которое было хорошо видно Торцову и Рахманову,я сел. в надежде, что они подзовут меня и скажут что-нибудь приятное! Дали свет рампы. Занавес раздвинулся, и тотчас же с лестницы,приставленной к декорации, точно слетела вниз ученица Малолеткова. Она упалана пол, забилась и крикнула: "Спасите!" - таким душу раздирающим криком, чтоя похолодел. Затем она стала что-то говорить. но так быстро, что ничегонельзя было понять. Потом вдруг, забыв роль, остановилась на полуслове.закрыла руками лицо и ринулась за кулисы, откуда послышались ободрявшие иувещевавшие ее глухие голоса. Занавес задвинулся, но у меня в ушах ещезиучал ее крик: "Спасите!" Что значит талант! Чтобы его почувствовать,достаточно выхода и одного слова. Торцов, как мне показалось, был сильно наэлектризован. "Да ведь и сомной произошло то же, что с Малолетковой,- рассуждал я,- одна фраза: "Крови,Яго, крови!"-и зрители были в моей власти". Сейчас, когда пишутся эти строки, я не сомневаюсь в своем будущем.Однако такая уверенность не мешает мне сознавать, что того большого успеха,который я приписал себе, пожалуй, и не было. А все же где-то в глубине душивера в себя трубит победу.. СЦЕНИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО И СЦЕНИЧЕСКОЕ РЕМЕСЛО.....................19......г. Сегодня мы собрались, чтобы выслушать замечания Торцова о нашей игре напоказном спектакле. Аркадий Николаевич говорил: - В искусстве прежде всего надо уметь видеть и понимать прекрасное.Поэтому в первую очередь вспомним и отметим положительные моменты показа.Таких моментов было только два: первый, когда Малолеткова скатилась слестницы с отчаянным криком "спасите!", а второй был у Названова, в сцене"Крови, Яго, крови!". В обоих случаях как вы, игравшие, так и мы,смотревшие, всем существом отдались тому, что происходило на подмостках,замерли и зажили одним, общим для всех волнением. Эти удачные моменты, взятые отдельно от целого, можно признатьискусством переживания, которое культивируется в нашем театре и изучаетсяздесь, в его школе. - Что же это за искусство переживания? - заинтересовался я. - Вы его познали на собственном опыте. Вот и расскажите нам, как этимоменты подлинно творческого состояния ощущались вами. - Ничего не знаю и не помню,- говорил я, одурманенный похвалойТорцова.- Знаю только, что это были незабываемые мгновения, что только так яхочу играть и что такому искусству я готов отдать всего себя... Пришлось замолчать, иначе брызнули бы слезы. - Как?! Вы не помните своего внутреннего метания в поисках чего-тострашного? Вы не помните, что ваши руки, глаза и все ваше существоготовились куда-то ринуться и что-то схватить? Вы не помните, как вы кусалигубы и едва сдерживали слезы?-допытывался Аркадий Николаевич. - Вот теперь, когда мне рассказали о том, что было, я как будто начинаювспоминать свои ощущения,- признался я. - А без меня вы не смогли бы этого понять? - Нет, не смог бы. - Значит, вы действовали подсознательно? - Не знаю, может быть. А это хорошо или плохо? - Очень хороню, если подсознание повело вас по верному пути, и плохо,если оно ошиблось. Но на показном спектакле оно вас не подвело, и то, что вынам дали в эти несколько удачных минут, было превосходно, лучше всего, чтотолько можно пожелать. - Правда? - переспросил я, задыхаясь от счастья. - Да! Потому что лучше всего, когда актер весь захвачен пьесой Тогдаон, помимо воли, живет жизнью роли, не замечая, как чувствует, не думая отом, что делает, и все квыходит само собой, подсознательно. Но, к сожалению,таким творчеством мы не всегда умеем управлять.