В мою вторую норвежскую тюрьму меня сопровождал Нильс. Чтобы добраться туда, надо было ехать на юг страны часа три на машине. Водителем у нас был Бьёрн, старый знакомый Нильса, в прошлом – сотрудник тюремной системы, а теперь доброволец, но из тех, кто имеет ключи от всех тюрем Норвегии.
Мы ехали по красивой дороге: нас окружали мрачноватые горы, покрытые типичной северной растительностью, теми же самыми березами, например. Интересное сочетание, мое любимое – я не люблю южные страны, но люблю горы. Дорога часто превращалась в серпантин, иногда мы останавливались, чтобы посмотреть сверху на мир, расположенный внизу – там были фьорды и острова, на которых теснились уютные норвежские города. Чем-то все это напоминало мне Рио-де-Жанейро – город на другом конце земли, в котором я побывала за несколько месяцев до того. В горах лежал снег, но холода не чувствовалось – я заметила, что в Осло, при такой же температуре воздуха, что и в Москве, почему-то теплее и люди не выглядят замерзшими. Психология другая, что ли?
Городок, в который мы приехали, был маленький, но приятный, аккуратный, старый. Раньше здесь были крепостные сооружения, теперь на их месте расположена тюрьма. Тюрьма тоже старая. Большое трехэтажное здание красного кирпича – женская тюрьма на двадцать человек. Трудно такое даже представить. Персонала было приблизительно столько же, включая, как у нас бы сказали, вольнонаемных. Нас сопровождали трое сотрудников – две надзирательницы, сестры - молодые, очень высокие, крупные блондинки, и начальник тюрьмы – мужчина лет тридцати пяти. Все трое оказались потомственными тюремщиками – их отцы тоже работали в системе. Сестры учатся, получают образование в специальном учебном заведении для тюремщиков, но образование достаточно широкое, и у них есть шансы, при желании, сменить профессию. Они не уверены, что посвятят всю свою жизнь тюремной службе – может быть, и нет, ведь им еще нет и тридцати. Но мне кажется почему-то, что они уже не уйдут из системы. Они могут переехать на другое место службы – это распространенный вариант для карьерного роста, сменить женскую тюрьму на мужскую – в этом тоже нет особых проблем, но совсем уйти из системы трудно, хотя заработки здесь не очень велики, даже немного ниже среднего по стране. Затягивает, что ли, тюремная служба? Или появляется особый вид профессионализма, привязанности к такой работе, понимание ее сущности, которого тоже нелегко добиться, надо потратить силы, время, и потом уже ценишь это свое умение. Чувствуешь, что на другом поприще уже не сможешь достичь таких результатов.
Итак, мы начали свой обход. Спрашивать о сроке, о преступлении – нельзя. Это личное, на него мы не имеем права посягать. Камеры рассчитаны на одного человека, но они гораздо меньшего размера, чем те, что я видела в Осло. Эти мне уже не так нравятся: я не могу подолгу находиться в слишком тесном помещении. Но вид из окна меня слегка успокаивает. В камере есть все, что надо для жизни, включая унитаз, так что выходить из нее не обязательно, но Нильс категорически против тюремной уединенности – он боролся против полной изоляции человека, с чьей бы стороны она ни наступала. Пусть даже арестант сам не хочет выходить – он должен, так считает Нильс. С его подачи во многих тюрьмах, включая эту, были отменены правила, по которым заключенный может запросить себе телевизор в камеру; это уже действительно полная изоляция – считает профессор Кристи. Для современного человека телевизор успешно заменяет общение с другими людьми, но от этого его проблемы, в том числе и те, которые привели его в тюрьму, только усугубляются. Он не должен потерять потребность и способность к общению, к умению считаться с другими людьми, поэтому пусть телевизор будет один на всех. Это воспитание, реабилитация, а не наказание. Пусть же все желающие выползут из своих нор и посмотрят телевизор вместе, а заодно побеседуют, обсудят проблемы, а там, гляди, и какие-нибудь полезные мысли появятся.
Камеры были неравноценными – чуть больше, чуть меньше, но, так как численность заключенных превышала лимит тюрьмы, в одной камере жили двое. Из-за недостатка площади «удобств» в ней не было, и арестантки вынуждены были ходить в туалет, расположенный в конце коридора. У них есть ключ от камеры, и это не вызывает особых нареканий. Ключи есть не у всех заключенных, это зависит от срока, от режима, от поведения, но большую часть дня почти все камеры открыты. Заключенные работают: кто-то в мастерских, кто-то в тюремной парикмахерской, кто-то на кухне и т.д. Прямо от работы отказаться нельзя – это будет считаться непослушанием и может привести к снижению ежедневного денежного довольствия (те самые 48 крон могут быть урезаны), но и потогонной системы здесь нет. Работают по 4-5 часов в день, не больше.
Каждый понедельник, как уже было замечено выше, вся норвежская тюрьма проходит через уриновый тест, и моя провожатая показывает мне специализированное оборудование – специальный унитаз, пробирки, этикетки, упаковки. На анализ мочу отправляют в лабораторию вне тюрьмы. Это дорогое удовольствие, и для норвежской тюремной системы, где делается более 20 тыс. уриновых тестов в год (дающих примерно 12% положительных результатов) на 2, 5 тысячи тюремного населения, это очень большой расход. Этот факт говорит мне о том, что сидят в тюрьмах по большей части наркоманы, что проносы наркотиков – вещь не редкая, и что в тюремной системе есть деньги, которые не жалко потратить на анализы. При положительном результате ничего особенного с заключенным не происходит: ему снижают денежное довольствие за нарушение правил и запирают в его собственной камере. Ну и, конечно, такому человеку трудно рассчитывать на взаимопонимание с системой; мучить и унижать его, конечно, не будут, но и смягчение режима в его случае будет происходить гораздо медленней.
Есть здесь и новомодный когнитивный тренинг для заключенных под названием «Искусство жизни». Тренинг этот пришел из Канады и действительно популярен на Западе – есть такое и в Англии, и в США. Суть его заключается в персональном консультировании заключенных, в отыскании у них когнитивных проблем, главная из которых – неумение анализировать типичные жизненные ситуации, в результате чего человек принимает неправильные решения, приводящие его, в конечном счете, в тюрьму. Идея программы в том, чтобы научить заключенного обдумывать свои поступки и тем самым свести на нет долю неоправданного риска в его поведении.
Мы посмотрели небольшую библиотеку. Присутствующие с гордостью продемонстрировали мне книги Достоевского и Макаренко на норвежском языке (это очень популярные авторы в стране), учебный класс с компьютерами, кафетерий, где можно готовить себе еду, сварить кофе (в большом холодильнике лежали продукты для личного и общего пользования), хорошенький внутренний дворик (здание построено в виде каре, но там арестантки не гуляют: у них свои дворы, с сетками). Мне удалось побеседовать с одной заключенной, которая пришла в парикмахерскую. Сама она из Бергена, но попала сюда и теперь страдает: ее мать с детьми приезжают редко – и дорого и далеко. Сама она с нетерпением ожидает, когда ее переведут в большую бергенскую тюрьму, в которой есть женский блок – там хуже, чем в этом спокойном, провинциальном тюремном раю, зато ближе к родным.
Потом гостеприимные тюремщики накормили нас обедом – вкусным и сытным, и мы отправились восвояси.
На обратной дороге разговорился Бьёрн (его имя значит «медведь»). Рассказал о том, как попал на тюремную службу. До того у него было свое торговое дело. Сначала он торговал вне тюрьмы, потом – рядом с тюрьмой, потом – в тюрьме. После чего стал служить в тюрьме, а закончил свою карьеру редактором главного норвежского тюремного журнала, который издается в 2000 экземплярах. Вот сколько у человека открылось талантов. Причем его тюремная служба началась, когда ему было уже за сорок, а сейчас ему – 65, но он бодр, крепок – мужчина хоть куда, – кажется, что он может еще раз повторить свой тюремный путь. Он не во всем соглашается с Нильсом – иногда ему кажется, что Нильс уж слишком строг и требователен к устройству тюрьмы, но они товарищи, и недопонимание не перейдет во вражду или взаимные оскорбления. Есть в норвежцах это странное качество – признание за другим человеком достоинства независимо ни от чего. Даже удивляешься – откуда это у них? Как они поняли, что это так важно, живя на северной окраине Европы, в маленькой стране, изрезанной горными хребтами и фьордами? Чем их так просветило?
Это небольшая, неимперская нация (хотя у них есть король, к которому они тоже относятся с традиционной симпатией), состоящая не из бывших рабов и их бывших хозяев, а из равных друг другу людей, за сотни лет трудовой жизни привыкших к взаимному уважению, вызвала во мне прилив любви и интереса. Неважно кто ты, плотник или ученый (ведь это только профессия), если ваши деды возделывали землю на соседних хуторах. Они, хоть и горожане от рождения, хорошо знают места, где жили их предки, и рассказывают об этом с детской, счастливой улыбкой. Это привычное уважение к соседу как-то незаметно переносится и на не столь уж привычные и очевидные объекты: на иммигрантов, независимо от цвета кожи, на иностранцев, на женщин.
Я всегда считала Нильса каким-то совершенно особым человеком, не от мира сего, но, побывав на его родине, поняла, что он – плоть от ее плоти; Норвегия, горная страна с горизонтальным человеческим рельефом, породила и призвала его.
Тюрьма №3. Мужская и незапланированная. Грустные размышления о тюремной архитектуре.
Бьёрн неожиданно предложил мне посетить Центральную тюрьму г. Осло – самую большую, рассчитанную на 350 мест, мужскую тюрьму Норвегии. Именно там он проработал больше двадцати лет, там у него до сих есть собственная комнатка в редакции журнала, и он готов показать мне заведение. Я согласилась – назавтра была суббота, других мероприятий не намечалось, я могла, разве что, побродить по городу или пописать у себя в комнатке – этим мне всегда предлагает заняться Нильс, который считает, что писательство в нашем деле важнее осмотра достопримечательностей. Но я все еще хочу наполниться впечатлениями не только от тюрем, я хочу увидеть мир, или, иными словами, – среду, в которой тюрьмы расположены.
Мы встретились с Бьёрном в полдень и поехали в тюрьму. Тюрьма расположена в центральной части города, построена 150 лет назад, недавно торжественно отмечался ее юбилей. К этому событию тюрьму отремонтировали, отреставрировали, где-то даже перестроили и добавили удобств.
На территории учреждения находится много разновременных построек, но ее ядро составляет настоящий пенитенциарий, построенный в середине 19-го века. В 1841 году городское начальство решило развивать тюремную систему по модной в то время Филадельфийской модели, предполагающей одиночное заключение и реабилитацию заключенных посредством труда и дисциплины. Через десять лет в Осло был построен классический пенитенциарий, состоящий из центральной смотровой башни, к которой сзади и с боков примыкали четыре трехэтажных тюремных блока-рукава, а спереди – административное здание. Пенитенциарий был рассчитан на 240 мест.
Меня вообще завораживают некоторые архитектурные сооружения. В том числе и тюрьмы, построенные с талантом и вдохновением. Я поняла это несколько лет назад, когда впервые посетила иностранную тюрьму. Это было во Франции, в Лионе, и моя первая западная тюрьма тоже оказалась пенитенциарием, построенным на двадцать лет позже норвежского. По сравнению с теми убогими, полуразрушенными бараками, которыми является большая часть российских тюремных построек, по сравнению с сооружениями, лишенными каких-либо архитектурных украшений и излишеств, как мне кажется, совершенно необходимых человеку, чтобы хоть немного ощущать себя нужным, не покинутым, иметь надежду на возвращение к родным и любимым, а не жить, подобно грешнику в аду, – по сравнению со всем этим французские тюрьмы показались мне дворцами. В них был и изыск, и лоск.
Конечно, и у нас есть красивые тюремные здания, чаще всего это старые царские тюрьмы в некоторых российских городах, которые сейчас служат следственными изоляторами. Но они так загажены и разрушены - и внутри, и снаружи - беспардонным содержанием, что в них уже трудно обнаружить первоначальный замысел. Хотя было два случая, когда мне это удалось.
Первый раз – во Пскове, когда Борис Иванович Федотов, талантливый тюремный администратор и настоящий гражданин города, сумел изыскать средства и силы для реставрации, обновления и создания необходимого для человека комфорта в старом тюремном замке, построенном в 1805 г. Из грязных, вонючих руин поднялся красавец-замок, и хорош он был не только по форме, но и по содержанию.
И второй случай – в Петербурге. Тюрьма Кресты (нынче - следственный изолятор) – пенитенциарий, построенный в 1894 году – не очень характерная для России модель тюрьмы. Тюрьма эта знаменита тем, что построенаснаружи была красива знаменитым в стиле русскогоим модернома Внутри – легко узнаваемым паноптикумом: при входе сразу попадаешь в центральную смотровую башню, от которой крестом ответвляются четыре трехэтажных рукава с размещенными в них, рассчитанными на одиночное заключение камерами – потому-то и Кресты. В этом торжественном и многозначительном устройстве душе чудится что-то важное, умное, даже справедливое. Но это только мираж, обман – больше ничего хорошего в этой тюрьме я не обнаружила. Одиночные камеры, в которых содержится от 6 до 8 человек, находились в ужасном состоянии: зимой – без отопления, без горячей воды, без белья, даже без стекол, окна закрыты всем имеющимся в наличии тряпьем, которое только смогли собрать заключенные – настоящий ад.
Норвежский пенитенциарий сверкал почти храмовой непогрешимостью интерьера. Сходство с храмом ему придавали и круглые, сводчатые, высокие потолки в центральной башне. Сердце замирало от чистоты, белизны и соразмерности. Но, Боже мой, это всего лишь тюрьма, это не храм, это место для наказания и изоляции, а если и храм, то храм человеческой слабости и несовершенства.
Здесь же расположена главная тюремная библиотека Норвегии, где действительно много книг, причем имеются книги на разных языках, например, Достоевский и Мандельштам – уже по-русски. Здесь же была и фильмотека, при помощи которой может получить неплохое образование даже тот, кто не любит читать. Кроме того, как объяснил мне Бьёрн, книги, которых здесь нет, можно заказать и в других библиотеках города.
Норвегия – дорогая страна, но именно поэтому образование и медицина здесь бесплатны. Более того, в стране нет элитарных или частных школ, и, всякий раз, когда речь идет об их создании, в обществе начинаются обсуждения, дебаты и споры, главная идея которых – отстоять прежнее устройство. Дети, которые учатся вместе, независимо от своих способностей и имущественного состояния родителей, остаются в рамках все того же горизонтального общественного рельефа. Куда бы их потом не занесло, чем бы они ни занялись и как бы ни преуспели в зрелые годы, общее детство станет залогом того, что они так и останутся единым народом, способным к уважению и самоуважению, наделенным чувством собственного достоинства и знающим цену ординарной человеческой жизни.
Мне удалось заглянуть в камеру, осмотреть коридор, в котором имелся холл для общих занятий, но так как была суббота и начальства в тюрьме не оказалось, мои возможности были несколько ограничены. Бьёрн отвел меня в блок, в котором сидели оперативные дежурные – там были мониторы, подсоединенные к камерам слежения, и прочие устройства, при помощи которых можно было руководить этим непростым заведением. Дежурной в тот день оказалась женщина. Здесь же находились комнаты для встречи заключенных с родными, в том числе и для интимных свиданий, что в других странах (Англия, США, Франция, Польша), тюрьмы которых мне довелось уже посетить, предусмотрено не было.
Но главная интрига была впереди. Мы покинули пенитенциарий и, пройдя хитрыми тропами по двору тюрьмы, пришли в другое здание – это был небольшой трехэтажный особнячок, в котором помещался особого вида режим содержания. Сюда свозили со всей Норвегии осужденных, которым оставалось до конца срока не более восьми месяцев. Это были те, кто совершил тяжкие преступления (по норвежским меркам это не только убийства, которых здесь совершается не более 30-40 в год, но и распространение наркотиков) и имеет плохой послужной список за время отбывания наказания. Т.е., мужчины, которые изначально получили большие сроки (3-5 лет) и не смогли уйти досрочно. Такие тоже нуждаются в реабилитации, в послаблении, в смене режима и места наказания.
Внутри особняка идет вполне нормальная жизнь. Люди живут не в камерах, а в комнатах, у всех жильцов есть ключи. Тренажерный зал, бильярд, кухня, комнаты отдыха. Здесь можно учиться, работать, принимать родственников, даже женщин – если это не случайная, а заранее известная особа или жена, в том случае, конечно, если она не замечена в чем-либо предосудительном, в частности, в употреблении наркотиков.
Внутри это вполне нормальное для жизни место, похожее на комфортабельное студенческое общежитие, но нет свободного выхода наружу, и находится этот славный дом не где-нибудь, а на территории самой большой тюрьмы страны. В этом есть что-то иррациональное, как в сказке: сиди дома, а на улицу носа не кажи, а то съедят злые волки. То ли жизнь до жизни, то ли жизнь после жизни. Совсем другое время и место.
Русский.
Но все это было не главное. Главное ждало меня впереди, и его имя было… назовем его Ларс. Дело в том, что Бьёрн предупредил меня, что здесь есть один заключенный, которого все называют «русским». Но он, конечно, не русский, просто жил в России и знает язык. Если я захочу, меня, мол, с ним познакомят. Я захотела.
Ларс – молодой мужчина тридцати лет отроду. Не стану описывать его внешность, сообщая, что он высок (ведь норвежцы, кажется, самый высокий народ в мире, и здесь все высокие), строен, симпатичен. Это не главное. Главное было в другом. Во-первых, он действительно хорошо говорил по-русски, а во-вторых, он вел себя как русский – был эмоционален, расторможен и откровенен. Мы провели с ним вместе часа два, пока Бьёрну не надоели наши счастливые физиономии и заговорщицкий вид.
Итак, история Ларса. Ларс, как многие люди с криминальными интересами, после школы стал изучать криминологию. Но не доучился. Его втянули в наркобизнес. После чего (история умалчивает, как) он оказался в России. Не будем вдаваться в подробности, хотя Ларс уже должен быть на свободе.
В России у него вскоре появилась любимая девушка, позже ставшая его женой, звали ее как меня - Людмилой. (Это известие очень его растрогало. Чуть ли не слезы сверкнули в его голубых скандинавских очах.) Но он приехал в Россию не потому, что у нас хорошие девушки: «Очень хорошие, а моя жена была прекрасной, у меня никогда больше не будет такой женщины!», вкусная еда: «Вот борщ – это еда! Потом – селедка, голубцы, пельмени. Я, как только въезжал в Россию, сразу искал, где бы борща отведать. У нас тут, в Норвегии, вообще никакой кухни нет. Разве это еда? Одни бутерброды! Надоело – до смерти!» – а потому приехал, что он перевозил оттуда в Норвегию амфитамин. Это и было его главным мужским делом, охотой, войной, или что там у мужчин выходит на первое место в иерархии мужественности. Он работал, кажется, в каких-то геологических трестах и успешно конспирировался в течение пяти лет. Взяли его в Мурманске.
Сам он тоже употреблял. Его прекрасная жена, Людмила, поэтому и оставила его. Сказала, что раз он не хочет жить как все нормальные люди, она не хочет жить с ним. И ушла. Он очень расстраивался, но делать нечего. А потом попал в мурманское СИЗО. Воспоминания у него остались не очень отчетливые, но тяжелые, хотя он пробыл там всего две недели, после чего был передан Норвежским властям. Его счастье! Хотя, кто знает, где счастье?
В Норвегии он попал, по его словам, «на сталинский режим». Его тюрьма была где-то в провинции, режим был строгий, но он, невзирая на строгости, умудрялся и употреблять, и торговать наркотиками, так как его друзья-бандиты его не бросили, а все время отирались где-то рядом. Амфитамин очень распространенный наркотик в Норвегии, он выпускается в безопасной таблеточной форме. Так мне потом объяснил Нильс.
Ларсу удалось даже бежать со своего «сталинского режима» – ему помогли «кореша»: он каким-то чудом пробрался к забору и сиганул через него, и пока «вохра» озиралась, он был таков. Три дня гулял на свободе, уехал куда-то на поезде, но его настигли в гостинице, где он заночевал.
- Ну и что? Били они тебя?
- Ты что?! Это же не Россия. Сказали, мол, давай парень, собирайся, доставим тебя по назначению.
- И не разу не вмазали?
- Да нет, конечно. Какое там!
Ну и что это за тюремные приключения? Суета сует, да и только.
Ларс как нарушитель режима как раз и был лишен той самой части денежного довольствия и часто сидел в своей камере взаперти. Теперь его перевели сюда, в эту подрайскую землицу, так как ему осталось полгода до освобождения и он уже три недели не употреблял наркотики. Его старые товарищи потеряли с ним связь и не знают, где он. После тюрьмы он собирается перейти по доброй воле в другое заведение, где лечат от наркомании. Надеется на полное выздоровление.
Спрашиваю, есть ли у него девушка. Оказывается, есть, но так как она тоже наркоманка, сюда ее не пускают. Обидно. Спрашивает у меня, как я сюда попала.
Рассказываю про Нильса. Он в полном восторге: Кристи?! Так он же настоящий гуру! Оказывается, Ларс читал книги Нильса, пока сидел в «сталинской тюрьме», и это были лучшие минуты его тюремной жизни. Спрашиваю его, что он сейчас читает. Он уходит в свою комнату и через пару минут выносит мне трехтомник Макаренко и томик Достоевского. На норвежском языке. Немая сцена.
На прощание я предлагаю ему записать рецепт борща.
-Ты знаешь рецепт борща?!
- Конечно, знаю, я же обыкновенная российская женщина.
- Лучшего подарка ты не могла бы мне сделать!
Рассказываю ему в подробностях, что и как надо делать. Мы идем с ним на кухню, а там уже все есть – и свекла, и мясо, и морковь с томатом. В общем, он решил этим заняться немедленно, тем самым уменьшить боль разлуки со мной.
- Жалко с тобой расставаться. Ты больше не придешь?
Объясняю, что уже уезжаю, да и меня не стали бы пускать к нему так часто. Скорее всего. Хотя, кто знает. Спрашиваю его, хотел бы он, чтобы к нему пришел Нильс?
- Еще бы! Это же просто сказка!
Я предлагаю ему написать Нильсу записку и выразить в ней свои пожелания вперемешку с биографией. Он с готовностью берется.
Мы прощаемся, целуемся. Он чуть не плачет. Мне тоже грустно.
Нильс, которому я рассказала очередную сказочную историю, в этот раз в восторг не пришел. Однажды наркодельцы уже свили гнездо на его факультете криминологии, и у них были неприятности – обыски, допросы. Но посетить, при случае, моего подопечного пообещал.
Эпилог.
Кроме этого, среди множества маленьких радостей и открытий – красивых мест, интересных встреч, задушевных бесед и трапез с Нильсом – меня ждали еще две поездки по Норвегии. Уже не тюремные.
Одна – с Нильсом, в местечко Видароссен, где находится описанный им рай[1] коллективной, столь любимой им жизни – антропософская деревня, все жители которой приезжие и жизнь которой устроена по особым правилам. Сюда уже более тридцати лет со всех концов Норвегии привозят тех, кого Нильс называет экстраординарными людьми, у нас бы их, в лучшем случае, назвали умственно отсталыми. Это уже взрослые люди, которые живут здесь в искусственных семьях (от трех до пяти человек, нуждающихся в постоянном уходе и столько же тех, кто этот уход обеспечивает). Последние – в основном иностранцы, молодежь, они приезжают сюда по приглашению руководства деревни. С каждым новым сотрудником руководство заключает годовой контракт, по которому он не зарабатывает здесь денег, но живет на полном довольствии, получая средства только на карманные расходы – около 2000 крон в месяц.
На «семью» выделяется домик, в котором есть отдельная комната для каждого жильца. В каждом домике – свой обед, свой распорядок, свои подробности жизни. Есть, конечно, и координация сверху, а также общие службы для всех жителей деревни: медицина, большое хозяйство – и растениеводство, и животноводство здесь свое; общие дела: собрания, культурные мероприятия, театр, религия, ремесла – в общем, самостоятельная жизнь вдали от большого мира.
Нильс говорил мне, что если бы деревня была поближе к Осло и Хедда бы согласилась (Хедда против) он бы с радостью переехал сюда на постоянное жительство. Когда-то он действительно здесь жил, и до сих пор здесь живет человек, за которым Нильс ухаживал. Он любит этот бесхитростный мир, лишенный «благ» современной цивилизации. Он может подолгу беседовать с теми, кого в нашей стране часто даже не считают людьми, – а он считает их людьми в высшей степени. Это антропософский подход: человек носитель духа, и его рациональное не имеет большого значения. Дух не зависит от ума и степени социализации, а значит, в антропософских понятиях, ценность этих людей ничем не ниже, чем ценность нобелевских лауреатов.
Я сама родилась на территории психиатрической лечебницы, спрятанной от людских глаз в подмосковном лесу, и мое раннее детство прошло, в том числе, и среди хронических больных, которые свободно перемещались по крошечному поселку, основное население которого состояло из сотрудников больницы. Мой дед служил там врачом, и больные приходили к бабушке на чай. Она была добра к ним, и они приносили ей подарки: кружевные салфеточки, елочные игрушки из ваты и папье-маше – это была продукция трудотерапии, или большие конфеты, которые я запомнила, но вновь увидела только когда была уже совсем взрослой – это были квадратики суфле. В поселке была молочная ферма, и по вечерам мы все, и больные, и здоровые, и дети, и взрослые, стояли в одной очереди за парным молоком. С тех пор у меня в душе хранится множество запутанных сигналов: запах коровника напоминает мне о больнице, а запах больницы – о безмятежном детстве.
Эти воспоминания приближают к моей душе все, что хоть чем-то напоминает ту далекую детскую жизнь – ведь она легла в основу моего жизненного опыта. Я не чураюсь больных, сумасшедших, заключенных, врачей, милиционеров, больниц, любых учреждений, в том числе и маленьких странных миров, среди которых затерялся и Видароссен. Но, проведя здесь целый день, я покидала его в какой-то тяжелой тоске – что-то показалось мне слишком приблизительным, холодным, намеренным, неживым. Я сказала об этом Нильсу, и он, как обычно, понял мое чувство.
– Что ж, антропософским делам свойственна рассудочность. Антропософы – холодные люди. Это ты и ощутила.
Второе путешествие я совершила в одиночестве. На скоростном поезде я пересекла Скандинавские горы и спустилась к морю. Поездка была интересной, но болезненной: на спуске меня начало тошнить, как на утлом суденышке во время сильной морской качки, и удовольствие от красивых видов было испорчено. В Бергене меня, как родную, ждала целая семья – семья политического иммигранта из Азербайджана, писателя- сатирика, художника и журналиста, талантливого и неукротимого Аяза Ахметова. Семью эту, состоящую тогда только из трех человек (теперь их четверо), мы когда-то приютили у себя, чтобы припрятать их от враждебных сил, бушующих в большом мире – от азербайджанского политического сыска, от русских националистов и милиционеров. Но прикрытие наше оказалось непрочным, и когда дело дошло до того, что враждебные силы стали рваться в квартиру, где жили наши друзья, они уехали еще дальше на север. Неохотно, с надрывом и ощущением еще одной потери.
Они живут в Норвегии уже семь лет, и за это время родили еще одного сына, выучили местный язык, устроились на работу, обзавелись хозяйством. Живут они без особого веселья, по мусульманским обычаям не пьют ни вина, ни пива, но к этой стране относятся с уважением, хотя физическая недоступность любимой родины делает порой их жизнь почти пластмассовой.
Аяз рассказал мне, как происходил процесс его сближения с политическим убежищем: сначала он испытывал полное недоверие к искренности приема – он даже не захотел бесплатно вставлять зубы, которые потерял в Бакинской тюрьме, о чем сейчас сожалеет. Он долго пребывал в депрессии, не видел перспектив. Что значит безъязыкая жизнь для человека, для которого главное – язык и перо. Но помимо воли он наблюдал за тем, что происходило с его семьей. Сын, красавец Ахмет, получил в дар от отца неукротимость, видимо, вместе с другими талантами. Его школьная жизнь не задалась – возникли проблемы и в общении со сверстниками, и в учебе. Казалось, ну что тут поделаешь? Либо перерастет, либо так и будет. Но в школе ему выделили персонального психолога и дело пошло на лад. Теперь, когда Ахмету уже девять, таких проблем у него нет, он вполне счастливый норвежский ребенок и на азербайджанские упреки своей матери Мензер он с гордостью отвечает по-норвежски. Не говоря уже о младшем, Тургуте, который родился в Бергене.
Мензер, чья дорога в эмиграцию была чуть легче, так как она следовала за мужем и спасала семью, пошла на курсы и выучила норвежский, а через несколько лет получила место учительницы в школе. Собственно, она и была учительницей английского языка, здесь же стала преподавать турецкий, причем сначала – только своему сыну. Дело в том, что в Норвегии есть законы, которые предоставляют ребенку, прибывшему из другой страны, право на изучение родного языка. Этим правом и воспользовалась Мензер и стала преподавать в школе родной язык своему сыну, получая за это зарплату. Сейчас у нее много школ и учеников, и хотя бывают простои, ее зарплата никак не ниже средней по стране.
Аяз, человек большого ума и редкой наблюдательности, в конце концов понял, что немного холодноватые и депрессивные на вид норвежцы совсем не безразличны к нему и его семье. Просто выразить это не умеют понятным для южного человека способом. А если к ним внимательно приглядеться и начать расшифровывать их послания и сигналы, то все становится на свои места. И соседи у них оказались дружелюбными и привязчивыми, полюбили их горячих, черноглазых детей, участвуют в их воспитании. И хотя эти отношения все равно не насыщают душу, они вызывают искреннее уважение. А этого уже достаточно, чтобы начать здесь жить по-настоящему.
Аяз так и сделал. Он как-то незаметно выучил норвежский язык и нашел себе работу – теперь он работает переводчиком в местном муниципалитете, помогает тем, кто, так же как и он, оказался беженцем из второго или третьего мира. Он экономист, у него есть желание подтвердить свой диплом, он уже и сам во многом разобрался. Есть мысль освоить местную журналистику, что ему по силам, я не сомневаюсь. А на досуге он читает по-норвежски Достоевского (!!!!), для того, чтобы понять, как звучит сатира по-норвежски. Он ведь – сатирик.
И еще. Мы много разговаривали с Мензер, обо всем. И она, преданно любящая свою теплую, благоуханную родину, где остались все ее родные и близкие, в первую очередь – мама, высказала крамольную мысль.
- Я уже не хочу, чтобы мои дети учились в азербайджанской школе, где все покупается и продается. У меня там никогда не будет денег, и моих детей будут унижать. А они уже привыкли к достойной жизни.
И я подумала, что это тоже сказка. Еще одна норвежская сказка. Живут люди где-то в южной феодальной стране, думая, что это их родина, и что они – у себя дома. Но на самом деле – уже не у себя, так как они, каким-то сказочным образом, оторвались от реальности и стали преступно мечтать о том, что у них есть гражданские права и человеческое достоинство, а потому они могут рассчитывать на то, что с ними будут считаться. За людей считать. Но это опасное заблуждение, и их, в конце концов, объявляют преступниками и сажают в тюрьму. Их ждет казнь, но внезапно происходит чудо: добрая волшебница, фея – какая-нибудь авторитетная международная организация вырывает их из лап тирана, который правит их прекрасной, но умственно отсталой родиной. И спасает от смерти. А потом, при помощи все той же феи, они попадают в другую страну, в северную, где живут такие же люди, как они. Точно такие – с таким же чувством собственного достоинства. И не сразу, конечно, но постепенно, как гуляют по Дерибасовской, они начинают понимать, что чужбина-то осталась там, на благословенном юге. А здесь, на хмуром севере – и есть их родина.
17 ноября 2003 г.
[1] Christie, Nils (1987) Beyond Loneliness and Institutions. Communes for Extraordinary People. Scandinavian University Press, Oslo. Книга Н. Кристи переведена на русский язык под названием «По ту сторону одиночества».