Несколько раз заходила женщина в храм. Постоит, помолчит, свечку зажжет и уходит. Потом все же решилась — подошла спросить, как ей быть. На работу ей надобно устроиться, а профессия инженерная, сугубо мужская. Не берут.
Молебен заказала, потом еще один. Помолились соборно. Через некоторое время радостно сообщает, что предложили хорошее место и как раз по специальности. Вскоре прибежала вновь:
— Батюшка, надо молебен о помощи в учении отслужить, экзамены квалификационные на подтверждение диплома заставляют сдавать, так я сразу сюда…
Отслужили.
Сдала.
Перекрести меня, дочка!
Пожилой, сухонький, сильно кашляющий старичок зашел в храм, когда священника в нем не было, и спросил у дежурной:
— Как бы мне святого отца увидеть?
— Священника?
— Да.
— Его сейчас нет, а что вы хотели?
— Хочу, чтобы он меня перекрестил.
— А вы что, не крещеный?
Рассказал дедушка, что крещеный он, но вот к Богу раньше не обращался: всю жизнь на государственной службе, причем такой, где о Господе даже думать не принято было. Сейчас же болезнь одолела, врачи головами качают, сам он чувствует, что смерть не за горами, да и жену недавно похоронил.
— Мне надобно, чтобы он меня просто перекрестил, рукою. Ну, раз его нет, то ты хоть меня перекрести, дочка.
Перекрестила. Поблагодарил старик и «какую-нибудь» молитву попросил:
— А то скоро помирать, а я ни одной молитвы не знаю.
Были в храме буклеты о Серафиме Саровском, с молитвой, иконой и календариком. Один из них и взял старичок, а, уходя, попросил:
— Ты меня, дочка, когда уходить буду, в спину перекрести, все же легче будет.
Долги
Не секрет, что наш храм-часовня построен горняцкими силами. Всё с шахтерской лопаты: и красота, и благолепие. Но по протоптанной дорожке за помощью раз за разом неловко бегать. Той же горняцкой лопатой весь город стоит, надобно и честь знать, хотя бы на некоторое время.
Колокола, облачения, утварь, иконы — работа ручная. Больших денег стоит.
Спрашиваю у духовника, как быть?
— Заказывай, делай, бери.
— Так, а деньги откуда?
— Молись, служи, Бога проси.
Так и передал прихожанам. Молимся да служим, насколько можем. Господь помогает. Через тех, кому Он нужен. С мебелью церковной проблема была — Владимир Сафонов пожертвовал. Обнаружилась нужда в иконах (теперь они снаружи храм-часовню украшают) — другой Владимир, Фролов, все заботы на себя взял. Колокола же в Днепропетровске заказал и оплатил Александр Тимошенко.
Всех не перечислишь, а надо бы. Да и дорожка к горнякам снегом не заметается и травой не зарастает, что ни день, то — «помогите». Растет синодик храмового поминовения «о здравии» благодетелей, строителей и жертвователей. Так что долгов почти нет — денежных. А вот молитвенных — так много, что хватит ли жизни?
Благодарение
Удивительно, но очень многие заходящие в храм с удивлением узнают, что можно молиться не только о «ком-то» или о «чем-то», но и конкретно о себе грешном. Еще большее непонимание вызывает утверждение, что за все нужно благодарить Бога. Хотя, как известно, самой высокой, совершенной молитвой считается именно молитва благодарения. Наши же молитвенные воздыхания обычно протекают на примитивном уровне: «Господи, дай!»
И все же…
В недавнее зимнее утро пришла в нашу часовню женщина. Перекрестилась, поцеловала храмовый образ, вздохнула и произнесла:
— Слава Богу, дождалась.
—???
— Муж у меня умер недавно. Чернобылец. Расходов много, дети, а тут холода еще. Надежда только на его, покойника, пенсию, да и то едва в натяжку хватает. Уж так Бога просила, чтобы помог! И что вы думаете? Вчера вечером приносит почтальон пенсию, а ее почти в три раза увеличили! Еле утра дождалась, чтобы Бога поблагодарить….
Дивны Твои дела, Господи.
Чистильщик
— Ты бы, батюшка, пришел двор почистил.
—???
— Гуркотит что-то ночью, стучится. Петух ни свет, ни заря кричит и в погребе гупает кто-то.
Дошло: освятить просят усадьбу. Попробовать что-то объяснить о суевериях и страхах от неверия? Не получится. В лучшем случае скептически выслушают, покивают головой, то ли в знак согласия, то ли в смысле: говори, мол, говори, а дело свое поповское иди и делай.
Это в селе так обычно и происходит. В городе — немного по-иному. Тут уже о полтергейсте порассуждают, знакомых книжных магов вспомнят, последние прогнозы доморощенных астрологов в пример приведут. Одно объединяет и город, и село — абсолютная уверенность в существовании того, кто специально желает зла и неприятностей. Но это не тот враг рода человеческого, о котором сказано в Писании и у св. Отцов. Нет. Зачем так далеко ходить? Источник обычно рядом. С амплитудой от соседки до тещи или до свекрухи со свекром.
Впрочем, все эти рассуждения — констатация того, что Ветхий Завет и сегодня чрезвычайно актуален. Собрал я свой требный чемоданчик и пошел «двор чистить». Встретил хозяин. Сухонький мужичок, лет под семьдесят, по случаю моего прихода опрятно одетый и постоянно что-то бурчащий — для себя или для меня (?). На мои «Да что вы говорите!» и «Надо же!» — никакой реакции. Сплошные рассуждения, что жить спокойно вороги не дают, вон в позапрошлом году в огороде пшеницу, что по краям посеял, так узлом повязали, что и картошка не уродилась.
— Конек-горбунок погулял, что ли? — спросил я деда.
Тот продолжал что-то бубнить, не отвечая.
— Вы ему громче говорите, он слышит плохо, — разъяснила вышедшая хозяйка.
Пришлось повторить громогласно. Дед недоуменно посмотрел на меня и ответствовал:
— Какая лошадь?! Мы их отродясь не держим. Туточки, через усадьбу, бабка живет, она и творит это непотребство.
Поражаюсь я моим сельским прихожанам. Обычно к старости они одни остаются на хозяйстве: дети разъезжаются. Забот же не становится меньше, так как в аккурат к сбору вишни, затем картошки и прочих овощей они, дети которые, приезжают со всем своим разросшимся семейством. Нельзя сказать, что младшее поколение вовсе не помогает сажать, полоть и воевать с жуком. Но рано по утрам в огородах я обычно наблюдаю только бабушек с дедушками в косыночках и кепочках.
Той силушки, что у моих стариков была ранее, теперь не достает. Количество же соток в поле и на усадьбе, как и число кудахтающих и мычащих «домочадцев», отнюдь не убавилось. Ясно, что со всем не управишься, а поправки на свои годы и здоровье они не хотят делать. И то, что раньше быстро и четко получалось, нынче никак не успеть. То одно не ладится, то другое. Надобно причину искать, а виноватые всегда оказываются на стороне. Изначально так повелось, от Адама.
Жили хозяин и хозяйка в большом доме. Первый, вернее, нижний его этаж, построенный первоначально как подвал, с маленькими оконцами вверху, постепенно стал для жильцов основным «домом». Верхние комнаты поражали чистотой и симметричностью расстановки мебели и посуды в серванте, аккуратностью разложенных особым порядком вещей, подушек и прочего. Тут не жили — для гостей держали. По-моему, в последний раз хозяева заходили в эти помещения на Рождество или на Пасху. Прошлую.
Перед красным углом, на столе я разместил свои «святости» (именно так у нас называют то, что лежит в требном чемодане). На улице разжег кадило (от нынешних софринских углей исходит такой смрад при растопке, что невольно помянешь «геенну огненную»). Начал потихоньку служить положенный молебен.
Хозяйка стояла за моей спиной с зажженной свечой, исправно повторяя все знакомые слова читаемых молитв. А, когда надобно, и «Господи, помилуй» выводила тихим голоском.
Дед расположился чуть далее. Свечу не зажег, сказав, что лампада перед иконами стоит, и нечего зря свечи тратить, так как «муж и жена одна с…», единственной свечки вполне хватит. Спорить было бесполезно, я это уже понял, да и рассчитывал, что, промолчав, заставлю деда остановить бурчание.
Зря надеялся. Ворчун продолжал свое, не обращая внимания на несколько раз повторенное родной бабкой:
— Да цыть ты, старый!
Прислушиваться было некогда. Но все же становилось очевидно, что это своего рода репортаж-комментарий всех моих слов и действий, гвоздь которого — сетование, что все нынче не так, и попы тоже. Почти не настоящие, мол, попы, и нечего их в иконостас вешать.
Действительно, среди множества разнокалиберных икон с вставленными под стекло цветочками и свечами красовалась моя фотография, с которой, правда, соседствовали еще две иерейские. Один из священников, сподобившихся одной со мной чести, был знакомый, а другой, как я догадался, мой предшественник — из старого, разрушенного в хрущевское лихолетье, храма.
Когда я наклеивал по стенам положенные изображения крестиков, прежде чем помазать их освященным маслом, дед расстроенно бубнил, что «уси шпалеры попортил» (шпалеры — это обои по-местному). Но больше всего его взволновало окропление жилища святой водой.
— Эт-та же, хто теперь серванту и шифоньер мыть будет?
На улице, при окроплении дома, построек и усадьбы, старик приободрился и, гордо взирая на поглядывающих из-за забора соседей, несколько раз громогласно, дабы все слышали, сообщил, что теперь, после чистки, никто ему не страшен.
Под занавес дед заявил:
— Ты, батюшка, над скотинкой молитву-то прочти и лозой вербной похлещи.
— Так я водой окроплю!?
— Лозой тоже надо. Для чего я ее держу тут? Испокон веку попы скотину святостью окропляли и лозой праздничной хлестали.
Нашел молитву об освящении стада. Помолились. Водицей святой окропил коровенку с теленком да петуха с гусями и курами. Лозой, правда, хлестать не стал. Хозяйка на супруга шикнула:
— Ты, старый, понавыдумываешь, аж соромно за тебя.
Дед, к удивлению, замолчал, а когда я уже к калитке пошел, как запоет звонким таким голосом: «Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, о Твоих великих благодеяниих на нас бывших…»
Тут и слезы на глаза. И у бабули, и у меня.
Так что чистильщик я теперь еще.
И слава Богу!
Смешинка попала
Прислуживали как-то мне на литургии два алтарника, Александр и Владимир. Обоим лет по 14. Обоих с утра обуяла страшная веселость, да и сам я этому посодействовал. Дело было так. Накануне Саша взорвал на уроке химии какую-то колбу, о чем мне не преминула доложить учительница, наша прихожанка. Ну, и обозвал я паренька в шутку «террористом». Заодно спросил Володю, мол, как у тебя успехи? А тот возьми и ляпни: «от одного до двенадцати» (у нас двенадцатибальная система оценок знаний). И что же?
Пора начинать служить, а в алтаре — никакой серьезности, сплошные смешки, плавно переходящие в хохот…
Прикрикнул.
Успокоились, но не совсем. Раз за разом приходилось зверски взглядывать то на одного, то на другого. Да еще записка о упокоении «помогла», который раз уже приходит: «Упокой, Господи, мужа моего Трофима со сродниками его злыднями».
Как ни бился, молитвенного настроения в алтаре не устанавливалось. Хлопцы продолжали раз за разом прыскать от смеха, насобирав за это по паре кафизм и по десятку поклонов…
Дело к Великому входу. Стараюсь сосредоточится, на пономарей уже смотрю аки на аспидов, возгласы и прошения растягиваю — в общем, всем видом выражаю крайнее неудовольствие.
Заканчивается Херувимская.
Беру с жертвенника Дары.
Алтарники впереди со свечами.
Чинно выходим, и тут Владимир цепляется на солее за ковровую дорожку, спотыкается и, перебирая ногами, выставив вперед свечу, летит в храм, пытаясь не упасть… Остановился в районе центрального аналоя. Вытянулся рядом с Александром — лицом, естественно, ко мне: красный, слезы выступили, смех распирает. Саня не выдерживает и чуть ли не зубами стискивает подсвечник, дабы не было слышно «Г-г-ы-ы».
Мне надо говорить «Великого Господина…» и т. д., но говорить я не могу!
…Не знаю, сколь долго тянулась пауза. Хуже всего было то, что я увидел на клиросе, переведя туда взгляд от этих красных, внутренне и внешне хохочущих, пономарей. Регент стоял, засунув в рот кулак, дабы не рассмеяться…
Не помянул я в тот раз и половины из надобного…
Венчание
После Димитровской храм полупустой, зато на венчание автобус привез половину соседнего поселка, уже успевшего отметить «начало» семейной жизни молодых.
Расшумелись, зажигая свечи, устроились по сторонам. Пока я их утихомиривал, то следил и наблюдал — нет ли в этот раз доброжелателей с чайником. Недавно, пока я готовился к венчанию, сердобольные родственники у церковной паперти остограммивали всех желающих — прямо из чайника в пластмассовые стаканчики.
Нынче все спокойно, достойно и чинно… за исключением дрожащей невесты.
— Ты, что замерзла?
— Нет-т-т, ст-т-рашно.
— Чего?
— Мне расс-с-с-казывали, что невесты в обморок падают.
— Ты не упадешь, у тебя для обмороков имя неподходящее.
Заулыбалась невеста со странным и непопулярным нынче именем — Вера. Куда и страх девался…
Вообще-то обмороки невест — не такое уж редкое явление и происходят в четко определенное время — перед возложением венцов. Причем есть секунды — именно в начале обморока — когда лицо девушки меняется до неузнаваемости.
Хотя был у меня случай, когда сознание решил потерять жених.
Представьте: красивая пара. Он высокий, пригожий — и барышня ему под стать: кровь с молоком. Храм полон. Свадебка с размахом.
Перешли к центральному аналою. Читаю начальные молитвы и слышу: сзади что-то не так. Оборачиваюсь. Что за диво? Мой красавец-жених позеленел и еле держится на ногах. Тихонько спрашиваю:
— Ты что?
— Мне плохо.
Если невеста падает в обморок — это дело обычное и всем понятное. Но если жених, да еще «первый парень на деревне», то это грозит стать этапом в истории села. Рубежом, как «до войны» и «после войны».
Понимая, что подобного допустить ну никак не возможно, быстро посылаю пономаря соорудить «мою чашу»: в большой стапятидесятиграммовый ковчежец в пропорции 50 к 50 кагору с кипятком — «батюшковская запивка».
Нарушая все уставные и народно-традиционные последовательности венчания, под удивленные взгляды клироса и завистливые — свадебных гостей, заставляю жениха выпить горяченького… Он на глазах обретает нормальный и привычный, торжественный молодо-красивый вид.
Уже намного позже я расспрашивал молодого мужа, что же с ним случилось?
— Знаете, батюшка, меня такой страх обуял, непонятно отчего. Слабость какая-то, никогда раньше подобного не испытывал.
И здесь «страшно»! Хотя ведь без исповеди и причастия стараюсь к венцу не подпускать. Нужный, наверно, этот страх. Очищающий.
Странный человек
Жил в нашем городе странный человек. В советское время эта странность раздражала власть предержащих. Да и в перестроечные годы одно упоминание его фамилии вызывало неоднозначную реакцию. Но перевести недовольство в иную форму, чем просто негативная характеристика, было невозможно за отсутствием «состава преступления». Тем более, что свои гражданские обязанности перед обществом он исполнял, то есть на работу ходил исправно, нареканий на производстве не получал, прописку имел постоянную. В наличии были также законная супруга и дом с небольшим хозяйством. Вот только детей не было.
Верил странный человек в высшую силу и в Святого Духа, но считал их при этом разумными энергиями, между собой как-то связанными, но совершенно самостоятельными. Его религиозная мистика никак не укладывалась в рамки традиционных религий. Точно также его нельзя было назвать ни эзотериком, ни теософом, ни спиритом, потому что из каждой системы он что-то принимал, а что-то напрочь отвергал.
Особенностью странного человека были постоянные попытки преобразовать духовную энергию в материальную силу, а также силу — в мысль, которую можно передать на расстояние при помощи «святого луча». Он изобретал и мастерил «улавливатели» космических энергий, перед которыми читал заклинания и одному ему ведомые «молитвы». Он сооружал странные ящики, обложенные электродами, и засовывал в них собственную голову или головы тех, кто провозглашал себя его учениками. Подобные опыты, как он утверждал, создают возможность иного восприятия бытия, когда каждый сможет видеть в себе несколько начал и сущностей. Ученики долго у него не задерживались, и их уходы сопровождались или очередным скандалом, или жалобами в милицию.
Когда открылись храмы, и в них стало возможно купить религиозную литературу, странный человек зачастил в церковь, но ненадолго. Единственным его приобретением, которым он пользовался в своей дальнейшей «практике», стала брошюрка с беседой св. Серафима Саровского. Слова преподобного старца о том, что цель жизни есть стяжание Духа Святаго, он воспринял, как подтверждение своей теории. Однако напрочь отбросил советы батюшки Серафима, какими способами достигается это «стяжание».
Я пытался беседовать со странным человеком, но тщетно. Может быть, знаний не хватило или опыта священнического, Бог весть. Ушел от него в раздражении, а он меня с улыбкой проводил.
Недавно странный человек умер. За две или три недели до смерти он выбросил все свои «приборы» и «сооружения». Он ходил по дому с деревянным крестом в руках, а затем, когда стало совсем худо, лежал с ним на диване, постоянно повторяя «Отче наш». Он заставлял жену читать ему православные книжки, оставшиеся в его библиотеке, и раз за разом восклицал: «Вот она — Правда. Вот она!». В конце концов, попросил привести к себе священника, которому исповедовался более трех часов. Причастие принял уже перед самой смертью. Все недостойным себя считал…
Странным человеком был этот странный человек.
Бабушкина хатынка
Бабушка все помнила. Она уже плохо видела, плохо слышала, но память ее была отчетливо ясной. До своего 90-летию старушка добралась, опираясь на палочку, согнувшись к земле, но с рассуждением и воспоминаниями. Прошлое стало понятней, и виделось не в столь горестном свете. Бабушка уже спокойно рассказывала об ушедших детях и муже. Она не боялась смерти и совершенно искренне удивлялась, что Господь «до сих пор по земле ее носит».
Бабушка очень хотела, что бы о ней, когда она помрет, молились в «ее» храме. Ведь она его с детства любила. Здесь ее, в далеком 1914 году, крестили, а в 1932 — венчали.
Бабушка помнила по именам всех настоятелей и для всех них просила милости Божией, хотя и меняли тех настоятелей перед вторым закрытием храма в год по два раза.
Еще бабушка всегда во время службы в храме на одном и том же месте стояла. Даже тогда, когда в 1991 году храм только-только открыли после тридцатилетнего лихолетья, и по паперти мела поземка, а из пустых оконных проемов завывали ветры, она со «своего места» — ни на шаг.
Настоятель побеспокоится:
— Ты бы, Федоровна, к алтарю поближе, там не так дует.
— То не мое место, батюшка, — серьезно ответствует бабушка, — там Мотря и Клавдия стояли.
А Мотря эта, вместе с Клавдией, уже давно в ином мире Бога славит, но для Федоровны они всегда тут, вместе с ней.
Очень хотелось бабушке, что бы молитва о ней в храме не забывалась. Летним утром, когда только рассветать стало, при первом крике петушином, собралась Федоровна «по делу» — к настоятелю. Рано пришла, ко вторым петухам. Батюшка с матушкой и детишками еще почивали. Бабушка уселась на скамеечке возле калитки настоятельской, дожидаясь, когда священник пойдет в церковь. Батюшка удивился столь раннему визиту, да еще в будний день, а старушка ему платочек передает:
— Возьми, отец, документ…
В аккуратно свернутом платке лежала дарственная.
— Я хатынку свою, отец-батюшка, на церкву переписала. Правнукам она без надобности, по городам да заграницам живут, а ты меня в храме поминать будешь, — объяснила старушка.
К Покрову преставилась Федоровна. А хатынку ее решили на приходе продать. Денег за усадьбу дали немного: село-то, в котором бабушка жила, вымерло все. Какие там цены? Смех один. Но продали. За вырученные деньги заказал настоятель большой храмовый аналой у местных умельцев. Новая бабушкина хатынка ныне в центре храма стоит. Кто не подойдет к хатынке, тот и вспомнит о Федоровне. А как иначе? Она ведь тут дома.
О рае и начальниках
Храм был переполнен.
Да и неудивительно. В алтаре одних архиереев — семь душ. О маститых митрофорных, многолетних «с украшениями» протоиереях, об архидиаконах и прочих, в сослужении находящихся, и говорить не стоит. Много их было.
Блаженнейший служил. Событие неординарное и радостное.
Хор пел на левом клиросе. Вверху, под сводами.
На противоположной стороне клиросные места были заполнены приглашенными.
Вся полнота городской и угольной власти, включая гостей из соседних городов, наблюдала из своего «высока» за митрополичьим богослужением. Некоторые молились. Искренне.
Другие просто отстаивали «нужное» мероприятие, ну, а третьи, спрятавшись за спинами молящихся и отбывающих, не выпускали из рук мобильные телефоны, руководя «шахтной добычей» и организовывая дальнейшие пункты визита Предстоятеля. И вот эту-то «строгую дисциплину» правого клироса совершенно неожиданно нарушил один из руководителей города. В аккурат после Херувимской он побледнел, часто задышал, схватился за грудь и упал… Лицо заострилось, глаза как-то сразу запали, а кожа стала пепельного цвета.
Что послужило причиной данного инцидента, сказать трудно. Однако известно, что прибаливает в последнее время этот «начальник», в кабинет к которому никогда не зарастает поповская тропа.
Так или иначе, руководящая масса зашевелилась, расступилась, к упавшему подскочили и склонились одновременно руководитель городских врачей, прокурор и зам. городского головы.
Искусственное дыхание главный медик вкупе с прокурором провели мастерски. Поповский благодетель, слава Тебе, Господи, открыл глаза и задал риторический вопрос:
— Где я?
Замголовы отозвался во мгновение ока:
— В раю. Слышь, вон, ангелы поют…
Хор действительно в это время красочно, слитно, «райским» распевом завершал входное «Аллилуйя».
Очнувшийся и уже почти пришедший в себя начальник с болью глянул на замголову и выдал:
— А ты чего тогда тут делаешь?
Харитоныч и кризис
Харитоныч долго стоял рядом, не вмешиваясь в мой разговор с прихожанами. Правое ухо у него почти глухое, а вот левое слышит хорошо, поэтому, если дед, левым боком повернутый, находится недалеко — жди реплики или разглагольствования. Так оно и случилось.
— Что ты, батюшка, все вздыхаешь: «кризис», да «кризис», — начал Харитоныч. — У нас в селе у того кризис, кто в огороде не працюе и молоко в магазине купуе.
— Харитоныч, а в городе?
— А в городе сами виноваты. Поехал к дочке, а они чай пакетиком по одному разу заваривают и в мусор… Где тут грошей напасешься?