Отец закатил глаза:
– С вами невозможно спорить, Фермин.
– Потому что если уж я прав, то прав.
Я взял сверток, который сам же приготовил накануне вечером: две книги Рильке и апокрифическое эссе о легких закусках и глубинах национального самосознания, приписываемое Ортеге, и оставил Фермина с отцом пререкаться по поводу нравов и обычаев.
День выдался чудесный: ясное лазурное небо, свежий прохладный ветерок, пахнувший осенью и морем. Больше всего я любил Барселону в октябре, когда неудержимо тянет пройтись, и каждый становится мудрее благодаря воде из фонтана Каналетас, которая в это время чудесным образом не пахнет хлоркой. Я шел легким шагом, поглядывая на чистильщиков обуви и мелких канцелярских крыс, возвращавшихся после утренней чашечки кофе, продавцов лотерейных билетов и на танец дворников, неторопливо и с таким тщанием орудовавшим метлами, словно они взялись вымести из города все до последней пылинки. К этому времени в Барселоне стали появляться все новые автомобили, и у светофора на улице Бальмес я увидел по обе стороны конторских служащих в серых пальто, голодным взглядом пожиравших «студебеккер», словно это была только что вставшая с постели певичка. От Бальмес я поднялся до Гран Виа, где нагляделся на светофоры, трамваи, автомобили и даже мотоциклы с колясками. В витрине я увидел плакат фирмы «Филипс», возвещавший пришествие нового мессии, телевидения, которое, как утверждалось, в корне изменит нашу жизнь и превратит нас в людей будущего вроде американцев. Фермин Ромеро де Торрес, неизменно бывший в курсе всех изобретений, уже поделился со мной своими предположениями, к чему это приведет.
– Телевидение, друг Даниель, это Антихрист, и, поверьте, через три‑четыре поколения люди уже и пукнуть не смогут самостоятельно, человек вернется в пещеру, к средневековому варварству и примитивным государствам, а по интеллекту ему далеко будет до моллюсков эпохи плейстоцена. Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умрет от хохота, банальных шуток и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый.
|
|
Кабинет профессора Веласкеса располагался на втором этаже филологического факультета, в глубине коридора, ведущего к южной галерее, с выложенным в шахматном порядке плиточным полом. Я нашел профессора у дверей аудитории, где он рассеянно слушал студентку с эффектной фигурой в тесном гранатовом платье, оставлявшем на виду икры, достойные прекрасной Елены, в блестящих шелковых чулках. Профессор Веласкес слыл донжуаном, и злые языки утверждали, будто духовное образование каждой девушки из приличной семьи не может считаться завершенным без традиционного уикенда в каком‑нибудь отельчике на бульваре Ситжес с чтением александрийских стихов в обществе сего достойного наставника. Инстинкт коммерсанта подсказал мне, что не стоит прерывать их беседу; я решил выждать и, чтобы убить время, подвергнуть рентгеноскопии прелести удостоившейся высокого внимания ученицы. Возможно, приятная прогулка подняла мне настроение, возможно, сказались мои восемнадцать лет и то, что я провел куда больше времени среди муз, переплетенных в старинные тома, чем в компании девушек из плоти и крови, долгие годы казавшихся мне призраками Клары Барсело, но в тот момент, занятый изучением роскошного тела студентки, которую мог видеть только со спины, я представлял ее себе в трех проекциях классической перспективы, и у меня просто слюнки текли.
|
|
– О, да это Даниель! – воскликнул профессор Веласкес. – Слушай, хорошо, что пришел ты, а не тот шут гороховый, что в прошлый раз, ну тот, с фамилией тореадора, который был либо пьян, либо его просто следовало запереть, а ключ выбросить. Представляешь, ему вздумалось спросить меня об этимологии слова «препуций»[35], причем сделал он это совершенно недопустимым тоном, с издевкой.
– Лечащий врач прописал ему какое‑то кардинальное средство. От печени.
– Видимо, от этого он целый день ходит так и не проснувшись, – проскрипел Веласкес. – Я бы на вашем месте позвонил в полицию. Наверняка он у них на учете. А как у него ноги воняют… подумать только, сколько еще осталось здесь этих дерьмовых красных, которые не моются со времен падения Республики.
Я уже собирался придумать какое‑нибудь оригинальное оправдание для Фермина, когда студентка, беседовавшая с профессором Веласкесом, обернулась, и у меня отвисла челюсть.
Она мне улыбнулась, и у меня вспыхнули уши.
– Привет, Даниель, – сказала Беатрис Агилар.
Я ей кивнул, онемев, когда понял, что исходил слюной по сестре моего лучшего друга, которой втайне побаивался и которую, как мне казалось, терпеть не мог.
– А, так вы, кажется, знакомы? – спросил заинтригованный Веласкес.
– Даниель старый друг семьи, – объяснила Беа. – И он единственный, кому хватило мужества сказать мне как‑то, что я самоуверенная дура.
|
|
Веласкес потерял дар речи.
– Это было девять лет назад, – внес я поправку. – И я погорячился.
– Что ж, я до сих пор жду твоих извинений.
Веласкес от души рассмеялся и забрал у меня из рук пакет.
– Мне кажется, я здесь лишний, – сказал он, вскрывая его. – О, отлично! Слушай, Даниель, передай отцу, что я ищу книгу Франсиско Франко Баамонде под названием «Сид Кампеадор: юношеские послания из Сеуты» с предисловием и комментариями Пемана.
– Считайте, уже передал. Через пару недель мы вам что‑нибудь сообщим.
– Ловлю тебя на слове, а теперь мне надо спешить: у меня еще встреча с тридцатью двумя невеждами.
Профессор Веласкес подмигнул мне и исчез в недрах аудитории, оставив нас с Беа наедине. Я не знал, куда девать глаза.
– Слушай, Беа, когда я тебя обозвал, по правде говоря, я…
– Я пошутила, Даниель. Мы тогда были детьми, а Томас и так тебе изрядно врезал.
– Да уж. До сих пор искры из глаз сыплются.
Беа улыбалась мне, кажется предлагая мир или по крайней мере перемирие.
– К тому же ты был прав, я действительно самоуверенна, а иногда и немного дура, – сказала Беа. – Я ведь не слишком тебе нравлюсь, Даниель, верно?
Вопрос совершенно сбил меня с толку, обезоружил и даже напугал тем, как легко утратить неприязнь к человеку, которого считаешь врагом, если он демонстрирует тебе дружелюбие.
– Это неправда.
– Томас говорит, что на самом деле я тебе не то чтобы не нравлюсь, просто ты не перевариваешь моего отца, а платить за это приходится мне. А его ты боишься. Я тебя не виню, его все боятся.
Вначале я был растерян, но вскоре уже улыбался и кивал:
– Выходит, Томас знает меня лучше, чем я сам.
– Не удивляйся. Мой брат всех нас насквозь видит, просто помалкивает. Но если вдруг однажды откроет рот, стены рухнут. Он очень любит тебя, знаешь?
Я пожал плечами и потупился.
– Он постоянно рассказывает о тебе, твоем отце, книжной лавке и об этом вашем приятеле, что теперь с вами работает. Томас полагает, что он не реализовавшийся гений. Порой мне даже кажется, что он считает своей настоящей семьей вас, а не нас.
Я встретил ее взгляд – твердый, открытый, спокойный. Не зная, что сказать, я просто улыбнулся. Она загнала меня в угол своей искренностью, и я отвел глаза и стал смотреть в окно.
– Не знал, что ты здесь учишься.
– Да, на первом курсе.
– Литература?
– Мой отец считает, что точные науки не для слабого пола.
– Да. Слишком много цифр.
– Мне все равно, я люблю читать, а кроме того, здесь можно познакомиться с интересными людьми.
– Как профессор Веласкес?
Беа криво улыбнулась:
– Я всего лишь на первом курсе, но знаю уже достаточно, чтобы видеть пройдох за версту, Даниель. Особенно людей его типа.
Я спросил себя, к какому, интересно, типу она относит меня.
– Кроме того, профессор Веласкес друг моего отца. Они оба члены совета Ассоциации защиты и развития сарсуэлы и испанской поэзии.
Я сделал вид, что весьма этим впечатлен.
– А как твой жених, лейтенант Каскос Буэндиа? Улыбка исчезла.
– Пабло приедет через три недели в увольнительную.
– Ты, должно быть, рада.
– Да, очень. Он замечательный парень, хоть я и представляю себе, что ты о нем думаешь.
Это вряд ли, подумал я. Беа смотрела на меня немного настороженно. Я уже хотел сменить тему, но мой язык меня опередил.
– Томас говорит, что вы собираетесь пожениться и перебраться в Эль‑Ферроль.
Она быстро кивнула:
– Как только у Пабло закончится служба.
– Тебе, должно быть, не терпится, – сказал я, и в голосе моем прозвучала издевка; голос вообще звучал вызывающе, я и сам не знал почему.
– Если честно, мне все равно. Его семье принадлежит там пара верфей, и Пабло возглавит одну из них. У него прирожденный дар руководителя.
– Это заметно.
Беа сдержала улыбку:
– Кроме того, после стольких лет Барселону я знаю вдоль и поперек…
Ее взгляд стал грустным, усталым.
– Как я поняла, Эль‑Ферроль замечательный город. Полный жизни. А морепродукты там, говорят, просто фантастические, особенно крабы. – Беа вздохнула и покачала головой. Казалось, если бы не была такой гордячкой, она вот‑вот заплачет от досады. Но она негромко рассмеялась. – Уж девять лет прошло, а тебе все еще нравится меня обижать, верно, Даниель? Что ж, давай, не смущайся. Я сама виновата, думала, что мы станем друзьями или сделаем вид, что стали, но, похоже, мне далеко до моего брата. Прости, что отняла у тебя время.
Она повернулась и пошла по коридору, ведущему к библиотеке. Я смотрел, как она шла по черным и белым плитам, а ее тень прорезала полосы света, струившегося сквозь оконные стекла.
– Беа, постой!
Проклиная свой характер, я бросился следом. Посреди коридора нагнал, схватив за руку. Ее взгляд обжег меня.
– Извини. Но ты ошибаешься: это не твоя вина, а моя. Это мне далеко до твоего брата, да и до тебя. А если я тебя обидел, то из зависти к этому придурку, что ходит у тебя в женихах, и от злости, что такая, как ты, готова последовать за ним хоть в Эль‑Ферроль, хоть в Конго.
– Даниель…
– Ты ошибаешься во мне, мы можем стать друзьями, если теперь, зная, сколь малого я стою, позволишь мне протянуть тебе руку. И с Барселоной ты не права, полагая, что знаешь ее наизусть; берусь доказать, что это не так, если ты разрешишь мне показать тебе город.
Я видел, что ее лицо осветилось улыбкой, а по щеке скатилась тихая слезинка.
– Надеюсь, ты не врешь, – сказала она, – иначе я все расскажу брату, и он тебе голову оторвет.
Я протянул ей руку:
– Согласен. Друзья? Она протянула мне свою.
– Во сколько у тебя заканчиваются занятия в пятницу? – спросил я.
Она на секунду задумалась:
– В пять.
– Ровно в пять я буду ждать тебя в галерее и, прежде чем стемнеет, докажу, что ты видела в Барселоне далеко не все и что не должна ехать в Эль‑Ферроль с этим кретином, которого, как мне кажется, просто не можешь любить, а если ты все‑таки сделаешь это, образ города будет преследовать тебя, и ты умрешь от тоски.
– Ты кажешься очень уверенным в себе, Даниель.
Я, никогда не знавший наверняка даже который час, с убежденностью невежды кивнул. Я смотрел, как она удалялась по бесконечному коридору, пока ее силуэт не растворился в сумраке теней, спрашивая себя, что же я делаю.
Шляпный магазин Фортунь, точнее, то, что от него осталось, располагался на первом этаже узкого, почерневшего от копоти здания довольно жалкого вида на улице Сан‑Антонио, рядом с площадью Гойи. На заляпанных жирной грязью стеклах все еще читалось название, а на фасаде по‑прежнему развевалась реклама в форме котелка, обещавшая модели по индивидуальному заказу и последние новинки парижской моды. Дверь была закрыта на висячий замок, к которому, казалось, лет десять никто не прикасался. Я прижался лбом к стеклу, пытаясь проникнуть взглядом в темные глубины.
– Если вы по поводу аренды, то опоздали, – произнес голос у меня за спиной. – Управляющий зданием уже ушел.
Женщине, заговорившей со мной, было около шестидесяти; она была одета так, как одеваются в Испании безутешные вдовы. Из‑под покрывавшего голову розового платка выглядывала пара буклей, стеганые шлепанцы были надеты на длинные ярко‑красные носки, закрывавшие лодыжку до середины. Я сразу понял, что передо мной консьержка.
– А что, магазин сдается? – спросил я.
– А вы разве не затем пожаловали?
– Вообще‑то нет, но, кто знает, вдруг заинтересуюсь.
Консьержка нахмурилась, не зная, как лучше поступить: считать меня вертопрахом или истолковать свои сомнения в пользу обвиняемого. Я изобразил свою самую обворожительную улыбку.
– Давно магазин закрылся?
– Да уж лет двенадцать, с тех пор как старик умер.
– Сеньор Фортунь? Вы знали его?
– Я, милок, вот уж сорок восемь годков торчу на этой лестнице.
– Тогда, возможно, вы знали и сына сеньора Фортуня?
– Хулиана? А как же.
Я достал из кармана обгоревшую фотографию и показал ей.
– Не могли бы вы сказать, юноша на этом снимке и есть Хулиан Каракс?
Консьержка недоверчиво взглянула на меня, взяла фотографию и уставилась на нее.
– Вы его узнаете?
– Каракс была девичья фамилия его матери, – сурово заметила консьержка. – Да, это Хулиан. Я помню его этаким блондинчиком, а здесь, на фото, волосы его, кажись, темнее.
– А не скажете ли, кто эта девушка рядом с ним?
– А кто спрашивает‑то?
– Ox, извините, меня зовут Даниель Семпере. Я пытаюсь разузнать что‑нибудь о сеньоре Караксе, то есть Хулиане.
– Хулиан уехал в Париж, еще в восемнадцатом или девятнадцатом году. Отец хотел в армию его определить и все такое. Небось, мать увезла бедняжку, чтоб он туда не загремел. Сеньор Фортунь остался один, здесь, на последнем этаже.
– А Хулиан когда‑нибудь возвращался в Барселону?
Консьержка молча на меня посмотрела:
– Вы чего, не в курсе? В том же году Хулиан помер в Париже.
– Извините?
– Я говорю, скончался Хулиан. В Париже. Вскоре по приезде. Уж лучше б в армию пошел.
– А можно спросить, как вы об этом узнали?
– От его отца, как же еще? Он сам мне сказал. Я задумчиво кивнул:
– Понятно. А он не говорил, от чего умер его сын?
– Вообще‑то, старик был неразговорчив. Хулиан уехал, а немного погодя пришло письмо, и когда я его спросила, что за письмо, старик сказал, что сын его помер и если еще чего пришлют, можно выкинуть. Что это у вас с лицом?
– Сеньор Фортунь вас обманул. Хулиан не умер в 1919 году.
– Да вы что!
– Он жил в Париже по крайней мере до 1935 года, а затем вернулся в Барселону.
Лицо консьержки осветилось:
– Значит, Хулиан здесь, в Барселоне? Где?
Я молча кивнул, надеясь таким образом подвигнуть консьержку рассказать мне что‑нибудь еще.
– Матерь Божья… Вы меня обрадовали, хорошо, если жив, уж очень он был ласковым в детстве, правда со странностями, и к тому же страсть как любил фантазировать, но что‑то в нем такое было, отчего его все любили. В солдаты он не годился, это было сразу видно. Моей Исабелите он ужас как нравился. Знаете, одно время я даже думала, они поженятся и все такое, дело‑то молодое… Можно еще взглянуть?
Я снова протянул ей фотографию. Консьержка долго смотрела на нее, как на талисман или обратный билет в свою юность.
– Знаете, просто невероятно, ну прямо как сейчас его вижу… а этот ненормальный сказал, что он умер. Есть же такие люди… А каково ему было в Париже? Уверена, он разбогател. Мне всегда казалось, что он станет богачом.
– Не совсем. Он стал писателем.
– Сказки сочинял?
– Что‑то в этом роде. Романы.
– Для радио? Здорово! Знаете, меня это не удивляет. Еще мальчишкой он все рассказывал истории детям из соседних домов. Летом моя Исабелита с племянницами забирались по вечерам на крышу послушать. Говорят, он никогда не рассказывал дважды одно и то же. Но все о душах и мертвецах. Я же говорю, он был немного странный. Хотя, при таком отце, вообще чудо, что он не свихнулся. И меня не удивляет, что в конце концов жена его бросила, мерзавца эдакого. Поймите, я ни во что не лезу. По мне, так это и впрямь не мое дело, только человек этот был недобрым. Здесь, на лестнице, рано или поздно все становится известно. Знаете, он ее бил. Постоянно слышались крики, полиция не раз приезжала. Нет, я понимаю, муж должен жену поколачивать, чтоб больше уважала, а как же иначе, ведь вокруг одно распутство, и девочки растут уже не такими, как раньше, но этот лупил ее за просто так, понимаете? У бедной женщины была единственная подруга, моложе ее, по имени Висентета, она жила тут на пятом этаже, во второй квартире. Иногда бедняжка пряталась у нее дома от побоев. И рассказывала ей разные вещи…
– Например?
Консьержка с заговорщическим видом изогнула бровь и незаметно осмотрелась по сторонам:
– Мальчик был не от шляпника.
– Хулиан? Вы хотите сказать, что Хулиан не был сыном сеньора Фортуня?
– Так француженка говорила Висентете, не знаю уж, с горя ли или еще почему. Та рассказала мне об этом через много лет, когда они здесь уже не жили.
– А кто же тогда был настоящим отцом Хулиана?
– Француженка ей не сказала. Может, и не знала. Эти иностранки, они такие…
– Думаете, муж ее за это бил?
– Да кто его знает. Ее трижды отвозили в больницу – слышите? – трижды. А этот негодяй трубил на весь белый свет, что она сама виновата, что она пьяница и ударяется обо все подряд в доме, как к бутылке приложится. Но я‑то знаю. Он вечно скандалил с соседями. Моего покойного мужа, да будет земля ему пухом, он как‑то обвинил в краже в своем магазине, мол, все мурсийцы воры и бродяги, но мы‑то, представьте, из Убеды…
– Так вы, наверное, узнали и эту девушку на фотографии, рядом с Хулианом?
Консьержка снова сосредоточилась на снимке.
– Никогда не видала. Очень симпатичная.
– Судя по фотографии, они похожи на жениха и невесту, – предположил я, в надежде, что это оживит ей память.
Она протянула мне снимок и покачала головой.
– Я в этих снимках не разбираюсь. Вообще‑то у Хулиана, кажись, не было невесты, ну дак если бы и была, он бы мне не сказал. Я ведь не сразу узнала, что моя Исабелита с ним крутила… вы, молодежь, никогда ничего не рассказываете. Это мы, старики, болтаем без умолку.
– А вы помните его друзей, кого‑нибудь из тех, что приходил сюда?
Консьержка пожала плечами:
– Уж столько времени прошло. И потом, знаете, в последние годы Хулиан редко здесь бывал. Он подружился в школе с юношей из хорошей семьи, Алдайя, представьте себе. Сейчас о них уже не говорят, а тогда упомянуть их было все равно что королевскую семью. Куча денег. Я знаю, потому что иногда они присылали за Хулианом машину. Вы бы видели, что за машина! Такая и Франко не снилась. С шофером, вся сверкает. Мой Пако, который в этом разбирался, называл ее «ролсрой», или что‑то в этом духе. Так‑то вот.
– Вы не запомнили имя этого друга Хулиана?
– Знаете ли, с фамилией Алдайя имена уже не нужны, вы ж понимаете. Помню еще одного мальчика, немного шалый был, звали его Микель. Небось тоже одноклассник. Но что у него за фамилия была и как он выглядел, не скажу.
Казалось, разговор зашел в тупик, и я боялся, что консьержке не захочется его продолжать. Я решил спросить, что подсказывала интуиция:
– Живет ли кто‑нибудь сейчас в квартире Фортуня?
– Нет. Старик умер, не оставив завещания, а его жена, насколько я знаю, все еще в Буэнос‑Айресе, она даже на похороны не приехала.
– А почему в Буэнос‑Айресе?
– Думаю, чтобы быть от него как можно дальше. По правде, я ее не виню. Она все поручила адвокату, очень странному типу. Я его никогда не видела, но моя дочь Исабелита, которая живет на шестом в первой квартире, как раз этажом ниже, говорит, что иногда он, поскольку у него есть ключ, является ночью, часами ходит по квартире, а потом исчезает. Как‑то она даже сказала, что слышала стук женских каблуков. Ну, что вы на это скажете?
– Может, это тараканы, – предположил я.
Она посмотрела на меня в полном недоумении. Вне всяких сомнений, тема была для нее слишком серьезной.
– И за все эти годы никто больше в квартиру не входил?
– Крутился здесь один тип весьма зловещей наружности, из этих, что все время улыбаются и хихикают, но в каждом слове подвох. Сказал, что он из криминальной бригады. Хотел осмотреть квартиру.
– Он объяснил зачем?
Консьержка отрицательно покачала головой.
– Вы запомнили, как его зовут?
– Инспектор такой‑то. Я даже не поверила, что он полицейский. Что‑то тут не так. Видать, какие‑то личные счеты. Я отправила его на все четыре стороны, сказала, что у меня нет ключей, и, если ему что‑то нужно, пусть звонит адвокату. Он ответил, что вернется, но больше я его здесь не видела. Да и слава богу.
– А вы, случайно, не знаете имени и адреса этого адвоката?
– Это вам следует спросить у управляющего, сеньора Молинса. Его контора здесь, неподалеку, улица Флоридабланка, 28, второй этаж. Скажите ему, что вы от сеньоры Ауроры, то есть от меня.
– Я вам очень благодарен. А скажите, сеньора Аурора, значит, квартира Фортуня пуста?
– Да нет, не пуста, с тех пор, как старик умер, оттуда никто ничего не выносил. Временами из нее пованивает. Небось крысы развелись.
– А можно было бы взглянуть на нее одним глазком? Вдруг мы найдем что‑нибудь, указывающее на то, что стало с Хулианом на самом деле…
– Ой, нет, я не могу этого сделать. Вам надо поговорить с сеньором Молинсом, он за все отвечает.
Я обольстительно улыбнулся:
– Но, полагаю, ключи‑то у вас. Хоть вы и сказали тому типу… И не говорите мне, что не умираете от любопытства, желая узнать, что там внутри.
Донья Аурора косо на меня посмотрела:
– Вы сам дьявол.
Дверь приотворилась с громким скрипом, словно надгробная плита, и на нас повеяло смрадным, спертым воздухом. Я толкнул ее, пробуждая ото сна коридор, погруженный в непроницаемый мрак. Пахло гнилью и сыростью. В грязных углах с потолка свисала паутина, похожая на седые пряди волос. Разбитую плитку, которой был выложен пол, покрывало что‑то, напоминавшее ковер из пепла. Я заметил нечеткие следы, что вели в глубь квартиры.
– Матерь Божья, – пробормотала консьержка, – да здесь дерьма больше, чем в курятнике.
– Если хотите, я пойду один, – предложил я.
– Как же, так я вас одного туда и пустила. Идите, а уж я за вами.
Закрыв за собой дверь, мы на какую‑то секунду, пока глаза не привыкли к темноте, замерли у порога. За моей спиной слышалось нервное дыхание женщины, и до меня долетал резкий запах ее пота. Я чувствовал себя расхитителем гробниц, чья душа отравлена алчностью и нетерпением.
– Стойте, что это за звук? – взволнованно спросила моя спутница.
В сумерках послышалось хлопанье крыльев: кого‑то явно вспугнуло наше появление. Мне показалось, что в конце коридора мечется какое‑то светлое пятно.
– Голуби, – догадался я. – Наверное, они залетели через разбитое стекло и свили здесь гнездо.
– Терпеть не могу этих гнусных птиц, – сказала консьержка. – Они только и делают, что срут.
– Зато, донья Аурора, они нападают только когда голодны.
Мы сделали еще несколько шагов, дошли до конца коридора и оказались в столовой, которая выходила на балкон. Посередине был полуразвалившийся стол, покрытый ветхой скатертью, напоминавшей саван. В почетном карауле у этого гроба стояли четыре стула и два запыленных буфета, в которых хранилась посуда, коллекция ваз и чайный сервиз. В углу стояло старое пианино, некогда принадлежавшее матери Каракса. Крышка была поднята, клавиатура почернела, а щели между клавишами были едва видны под слоем пыли. Напротив балкона белело кресло с истертыми подлокотниками. Рядом с ним пристроился кофейный столик, на котором лежали очки и Библия в выцветшем кожаном переплете с золотым тиснением – из тех, что дарят к первому причастию. Книга была заложена на какой‑то странице алой ленточкой.
– В этом кресле старика нашли мертвым. Врач говорит, он сидел тут мертвый два дня. Грустно вот так умереть, в одиночестве, как собака. Знаете, хоть он такое и заслужил, а мне его жалко.
Я приблизился к креслу, ставшему для Фортуня смертным одром. Рядом с Библией лежала небольшая коробочка с черно‑белыми фотографиями, старыми портретами, снятыми в студии. Я встал на колени, чтобы рассмотреть их, не решаясь к ним прикоснуться. Я подумал, что оскверняю память несчастного, однако любопытство взяло верх. На первом снимке была молодая пара с ребенком лет четырех. Я узнал его по глазам.
– Вот видите, это сеньор Фортунь в молодости, а это она…
– У Хулиана были братья или сестры?
Консьержка, вздохнув, пожала плечами:
– Судачили, будто из‑за побоев у нее случился выкидыш, но я не знаю, так ли это. Люди любят чесать языками, уж это правда. Однажды Хулиан рассказал соседским детишкам, что у него якобы есть сестра, которую один он может видеть, что она появляется из зеркал, сама словно бы соткана из пара, и живет с самим Сатаной во дворце на дне озера. Бедняжка Исабелита целый месяц мучилась ночными кошмарами. Временами этот мальчишка был как помешанный.
Я заглянул на кухню. Стекло маленького окошка, выходившего во внутренний дворик, было разбито, с улицы доносилось нервное и враждебное хлопанье голубиных крыльев.
– Во всех квартирах расположение комнат одинаковое? – спросил я.
– В тех, что под номером два и выходят на улицу, – да[36]. Но так как это мансарда, здесь все немного по‑другому, – объяснила консьержка. – У кухни и чулана есть слуховые оконца. Вдоль по коридору – три комнаты, в конце – ванная. Довольно удобно, похожая квартира у моей Исабелиты, правда, теперь здесь как в могиле.
– А вы знаете, какую комнату занимал Хулиан?
– Первая дверь – спальня, вторая ведет в самую маленькую комнату. Скорее всего, это она и есть.
Я углубился в коридор. Краска лоскутами свисала со стен. Дверь в ванную была приоткрыта. Из зеркала на меня смотрело лицо. Оно могло быть моим – или той сестры Хулиана, что жила в зеркалах. Я попытался открыть вторую дверь.
– Она заперта на ключ, – сказал я.
Женщина удивленно посмотрела на меня.
– Но в дверях нет замков.
– В этой есть.
– Наверное, его врезал старик, потому что в других квартирах…
На пыльном полу я обнаружил цепочку следов, которые вели к запертой двери.
– Кто‑то входил в комнату, – сказал я. – Совсем недавно.
– Не пугайте меня! – вскинулась консьержка.
Я подошел к другой двери. Замка не было. Я толкнул ее и она с ржавым скрипом легко отворилась. В центре стояла полуразвалившаяся кровать с балдахином, желтые простыни напоминали саван. В изголовье висело распятие. На комоде – небольшое зеркальце, тазик для умывания, кувшин. Рядом стул. У стены стоял шкаф с приоткрытыми дверцами. Я обогнул кровать и оказался у ночного столика, накрытого стеклом, под которым можно было разглядеть старые фотографии, извещения о похоронах и лотерейные билеты. На столике стояла музыкальная шкатулка из резного дерева, рядом лежали карманные часы, на которых навсегда застыло время – пять двадцать. Я попытался завести шкатулку, но после шести нот мелодия захлебнулась. В ящике ночного столика я обнаружил пустой футляр для очков, щипчики для ногтей, обтянутый кожей флакон и медальон с изображением Богоматери Лурдской.
– Где‑то должен быть ключ от той комнаты, – сказал я.
– Наверное, он у управляющего. Нам бы поскорее уйти отсюда…
Мой взгляд наткнулся на музыкальную шкатулку. Я открыл крышку: внутри, блокируя механизм, лежал золотистый ключ. Я вынул его, и шкатулка снова заиграла. Я узнал мелодию Равеля.
– Думаю, это тот самый ключ, – улыбнулся я консьержке.
– Послушайте, если дверь заперта, то явно неспроста. Хотя бы из уважения к памяти умершего…
– Донья Аурора, если хотите, можете подождать меня в привратницкой.
– Вы сам дьявол и есть. Ладно, идите, открывайте.
Вставляя ключ в замок, я ощутил на своих пальцах легкое дуновение холодного воздуха из отверстия в замочной скважине. На двери в бывшую комнату своего сына сеньор Фортунь установил огромный засов, почти в три раза больше щеколды на входной двери. Донья Аурора наблюдала за мной с некоторой опаской, словно я собирался открыть ящик Пандоры.
– У этой комнаты окна выходят на улицу? – спросил я.
Консьержка отрицательно покачала головой:
– Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.
Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму. – Господи Иисусе… – прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.