– Даже не знаю, зачем было спрашивать, – сказал он. – Ну кто еще, кроме вас, может заявиться в такое время?
Исаак кутался в странную смесь халата, бурнуса и русской шинели. Его стеганые тапочки в совершенстве гармонировали с шерстяной клетчатой шапкой, похожей на берет с кисточкой.
– Надеюсь, я не вытащил вас из постели, – сказал я.
– Ну что вы! Я только‑только начал читать молитву боженьке на сон грядущий.
Он посмотрел на Беа с таким выражением, словно перед ним подожженная связка динамитных шашек.
– Для вашего же блага, надеюсь, это не то, о чем я подумал, – начал он весьма угрожающим тоном.
– Исаак, это моя подруга Беатрис, и, с вашего позволения, я хотел бы ей все здесь показать. Не волнуйтесь, она человек надежный.
– Семпере, я знавал грудных детей, у которых было больше здравого смысла, чем у вас.
– Мы только на минутку.
Исаак сокрушенно засопел, внимательно рассматривая Беа с почти полицейской подозрительностью.
– А вы знаете, что в данный момент находитесь в одной компании с умственно отсталым? – спросил он.
Беа вежливо улыбнулась:
– Кажется, я уже начинаю это понимать.
– Изумительная наивность. Вы знаете правила? Беа кивнула, и Исаак, бормоча что‑то себе под нос, пропустил нас, привычно вглядываясь в уличный мрак.
– Я был у вашей дочери Нурии, – сказал я как бы мимоходом. – У нее все в порядке. Много работы, но, в общем, все хорошо. Она передавала вам привет.
– Ну конечно, и парочку отравленных стрел в придачу. Вы совершенно не умеете врать, Семпере. Но все равно, спасибо за попытку. Давайте, проходите уже.
Он протянул мне светильник и принялся запирать входную дверь, не обращая на нас никакого внимания.
– Когда закончите, вы знаете, где меня найти.
|
|
Вдоль призрачных стен начинался бесконечный лабиринт книг, едва различимый в полумраке. От светильника под нашими ногами на полу расползались пятна мутного света. Беа, ошеломленная, остановилась на пороге. Я улыбнулся, узнавая на ее лице то же самое выражение, которое, должно быть, видел на моем много лет назад мой отец. Мы углубились в туннели и галереи лабиринта, открывшегося нашему взору. Метки, оставленные мной в последний раз, когда я приходил сюда, были на месте.
– Пойдем, я хочу что‑то показать тебе, – сказал я Беа.
Пока мы шли, я несколько раз сбивался с пути, теряя собственный след, и нам приходилось возвращаться назад в поисках последней метки. Беа смотрела на меня со смесью тревоги и восхищения. Порой мой внутренний компас подсказывал мне, что мы потерялись в этом кольце спиралей, поднимавшемся к самому центру лабиринта. Но я снова и снова находил путь в запутанном клубке коридоров и подземных переходов, пока, наконец, мы не добрались до узкой галереи, казавшейся мостом в темноту. Я встал на колени возле самой последней полки и отыскал моего старого друга, надежно спрятанного за рядами томов, погребенных под толстым слоем пыли, которая блестела словно изморозь в лучах тусклого света. Я взял книгу и протянул ее Беа.
– Знакомься, это Хулиан Каракс.
– «Тень ветра», – прочла Беа, проводя пальцами по выцветшим буквам на переплете. – Я могу взять ее? – спросила она.
– Выбери любую, только не эту.
– Но это несправедливо. После всего того, что ты мне рассказал, я хочу именно эту книгу.
– Может быть, в другой раз. Только не сегодня. Я взял у нее из рук книгу и поставил обратно.
|
|
– А я приду сюда без тебя и возьму ее, и ты ничего не будешь знать, – сказала она насмешливо.
– Ты ее и за тысячу лет не найдешь.
– Это ты так думаешь. Я видела твои метки и тоже знаю легенду о Минотавре.
– Исаак тебя не впустит.
– Ошибаешься. Я ему понравилась больше, чем ты.
– С чего это ты взяла?
– Умею читать по глазам.
Я, сам того не желая, почему‑то ей поверил и постарался спрятать взгляд.
– Выбери любую другую. Вот, например, многообещающее название: «Свиньи центрального плоскогорья, знакомые незнакомцы: В поисках корней иберийской свиньи», автор Ансельмо Торквемада. Наверняка этой книги было продано гораздо большее количество экземпляров, чем всех романов Хулиана Каракса. От свиней всегда много пользы.
– Вот эта мне нравится больше.
– «Тэсс из рода д' Эрбервилей». Это оригинал. Отважишься взяться за Томаса Гарди на английском?
Она исподлобья посмотрела на меня.
– Значит, берешь.
– А ты сомневаешься? Мне кажется, эта книга меня ждала. Словно кто‑то спрятал ее здесь специально для меня задолго до того, как я родилась.
Я в изумлении уставился на нее. Беа усмехнулась:
– Я что‑то не то сказала?
И тогда, сам не понимая, что делаю, я вдруг наклонился и поцеловал ее, едва прикоснувшись губами к ее губам.
Была уже почти полночь, когда мы подошли к дому Беа. Почти всю дорогу мы молчали, не отваживаясь произнести то, о чем думал каждый из нас. Мы шли на расстоянии, словно прячась друг от друга. Беа шагала впереди, нервно выпрямив спину, зажав свою «Тэсс» под мышкой, а я следовал за ней всего в нескольких десятках сантиметров, ощущая вкус ее губ на своих губах. Я все еще чувствовал на себе косой взгляд Исаака, которым он наградил меня, когда мы с Беа уходили с Кладбища Забытых Книг. Я очень хорошо знал этот взгляд: именно так тысячу раз смотрел на меня отец, словно спрашивая, сознаю ли я, что творю. Последние часы пролетели для меня будто в другом измерении. Это был волшебный мир прикосновений и взглядов, которые я не понимал, но которые повергали в небытие рассудок и стыд. И сейчас, когда мы возвращались в реальность, как обычно подстерегавшую нас в сумерках улиц и кварталов, колдовство постепенно рассеивалось, оставляя после себя лишь болезненное желание и беспокойство, которому не было названия. Одного взгляда на Беа было достаточно, чтобы понять, что мои попытки сдерживать эмоции и обрести благоразумие были лишь жалким отголоском той снежной бури, которая бушевала у нее в душе. Мы остановились у подъезда и посмотрели друг на друга, даже не пытаясь скрыть захлестывавшие нас чувства. К нам медленно подошел ночной сторож, протяжным голосом напевая мелодии болеро и аккомпанируя себе громким позвякиванием внушительной связки ключей, которые он держал в руках.
|
|
– Наверное, ты предпочтешь, чтобы мы больше не встречались, – предположил я не слишком убедительно.
– He знаю, Даниель. Сейчас я ничего не знаю. Ты этого хочешь?
– Нет. Конечно нет. А ты?
Она пожала плечами, через силу улыбнувшись.
– Ты сам как думаешь? – спросила она. – Знаешь, а ведь я солгала тебе тогда, в университетском дворике.
– Насчет чего?
– Насчет того, что не хотела тебя видеть.
Мимо опять прошел сторож, искоса посмотрев на нас и усмехнувшись, не проявляя абсолютно никакого интереса к парочке влюбленных у подъезда и их перешептываниям, что, должно быть, с высоты его лет казалось банальным и старым как мир.
– Я никуда не тороплюсь, – произнес он. – Пойду постою на углу да выкурю сигаретку, а вы уж скажете, как закончите.
Я подождал, пока сторож отойдет.
– Когда я снова тебя увижу?
– Не знаю, Даниель.
– Завтра?
– Ради бога, Даниель! Я не знаю.
Я кивнул. Беа погладила меня по щеке.
– Сейчас будет лучше, если ты уйдешь.
– Ты ведь знаешь, где меня найти, правда? Она наклонила голову.
– Я буду ждать.
– Я тоже, Даниель.
Я уходил, не отводя взгляда от ее глаз. Сторож, на своем веку повидавший немало подобных сцен, уже шел открывать ей дверь в подъезд.
– Ну нахал, – пробормотал он мне, проходя мимо. – Такая конфетка…
Я подождал, пока Беа зайдет в парадное, и пошел прочь, оборачиваясь на каждом шагу. Меня вдруг охватила странная, абсурдная уверенность в том, что все возможно, мне казалось, будто даже эти пустынные улицы и враждебный ледяной ветер излучают надежду. Дойдя до площади Каталонии, я заметил, что огромная стая голубей собралась в самом ее центре. Стая казалась огромным покрывалом из белых крыльев, покачивающимся на ветру. Я уже хотел обойти их, но в тот же момент понял, что голуби уступают мне дорогу. При этом ни один не поднялся в воздух. Я осторожно стал пробираться между ними, а птицы расступались под моими ногами и снова смыкались за мной. Дойдя до центра площади, я услышал звон колоколов собора, отбивающих полночь. Я на мгновение остановился, со всех сторон окруженный океаном серебристых птиц, и подумал, что сегодня был самый странный и самый чудесный день моей жизни.
Когда я поравнялся с витриной, в нашей лавке все еще горел свет. Я подумал, что отец засиделся допоздна, разбирая свою корреспонденцию или же придумывая какой‑нибудь новый предлог, чтобы дождаться моего прихода и расспросить о свидании с Беа. Сквозь стекло я заметил чей‑то силуэт, раскладывающий книги в стопки, и узнал худощавый и нервный профиль Фермина, сосредоточенно занимавшегося привычным делом. Я постучал по стеклу. Фермин поднял голову, приятно удивленный, и махнул мне рукой, приглашая зайти.
– Все еще работаете, Фермин? Ведь уже так поздно.
– На самом деле я пытался скоротать время, чтобы потом зайти к бедняге дону Федерико и подежурить у него. Мы с Элоем из оптики договорились дежурить по очереди. Я ведь сплю очень мало, самое большее часа два‑три. А вы, как я посмотрю, парень не промах, Даниель. Уже за полночь, из чего могу сделать вывод, что ваше свидание с той малышкой прошло с оглушительным успехом.
Я пожал плечами.
– Честно говоря, не знаю, – признался я.
– Вам удалось ее обнять?
– Нет.
– Добрый признак. Никогда не доверяйте тем, кто охотно позволяет себя лапать на первом же свидании. Но тем более остерегайтесь тех, кому для этого требуется разрешение священника. Самые лакомые кусочки ветчины – простите за грубое сравнение – всегда посредине. Ну, если, конечно, подвернулась возможность, не будьте ханжой и пользуйтесь случаем. Однако если ищете серьезных отношений, как, например, я с моей Бернардой, запомните это золотое правило.
– У вас все так серьезно?
– Более чем. У нас духовная связь. А как у вас с этой красоткой Беатрис? То, что она пальчики оближешь, сразу бросается в глаза, но суть вопроса вот в чем: она из тех, в кого влюбляешься, или из тех, кто пленяет, пробуждая наши природные инстинкты?
– Понятия не имею, – сказал я. – По‑моему, и то, и другое.
– Смотрите, Даниель, тут все просто. Это как с несварением желудка. Чувствуете что‑нибудь здесь, в самой середине? Ну, как если бы проглотили кирпич? Или же ощущаете только общий жар?
– Скорее, похоже на кирпич, – сказал я, впрочем, ощущая и некоторый жар тоже.
– Ну, значит, дело серьезное, берегитесь. Присядьте‑ка, а я заварю вам липовый цвет.
Мы уселись за стол в подсобке, окруженные сотнями книг и тишиной. Город спал, и наша лавка казалась дрейфующим кораблем в океане тьмы и покоя. Фермин протянул мне дымящуюся чашку и смущенно улыбнулся. Какая‑то мысль явно не давала ему покоя.
– Я могу задать вам вопрос личного характера, Даниель?
– Разумеется.
– Только умоляю ответить на него со всей откровенностью, – сказал он и откашлялся. – Как вы считаете, я мог бы стать отцом?
Должно быть, на моем лице отразилось такое замешательство, что он тут же поторопился добавить:
– Я не имею в виду биологическое отцовство, пусть с виду я и кажусь тщедушным и худосочным, Провидению было угодно наградить меня необычайной мужской потенцией и силой боевого быка из Миуры[58]. Я говорю о другом типе отцовства. Смог бы я быть хорошим отцом, понимаете?
– Хорошим отцом?
– Ну да, как ваш, например. Человек с головой, сердцем и душой. Тот, кто способен слушать, направлять и уважать свое чадо, а не душить в нем собственные недостатки. Тот, кого сын будет любить не только за то, что он – его отец, а еще и восхищаться им как человеком. Тем, на кого он будет равняться, стремиться всегда и во всем на него походить.
– Почему вы спрашиваете об этом меня, Фермин? Я думал, вы не верите в брак, семью и прочие вещи. Ярмо и все такое, помните?
Фермин кивнул:
– На самом деле это для дилетантов. Брак и семья будут тем, что мы сами из них сделаем. А без этого они превращаются в хлев, полный лицемерия. Хлам и пустое словоблудие, ничего более. Но если есть истинная любовь, не та, о какой кричат на всех углах, а любовь, которую надо уметь доказывать и проявлять…
– Вас просто не узнать, Фермин.
– Да, я другой человек. Благодаря Бернарде мне захотелось стать лучше, чем я есть.
– Почему это?
– Чтобы быть ее достойным. Вам этого сейчас не понять, потому что вы слишком молоды. Но со временем вы заметите, что самое главное – это не то, что даешь кому‑то, а то, чем поступаешься. Мы о многом говорили с Бернардой. Она по характеру истинная мамаша, уж вы‑то знаете. Она никогда об этом не говорит, но мне кажется, что самое большое счастье, которое могло бы быть в ее жизни, это материнство. А мне эта женщина нравится даже больше, чем персики в сиропе. Ради нее я готов пойти в церковь и вознести молитвы Святому Серафиму или кому там ей надо, и это после тридцати двух лет клерикального воздержания.
– А вы не слишком торопитесь, Фермин? Вы ведь едва с ней знакомы…
– Знаете, Даниель, в моем возрасте либо уже знаешь наперед все ходы, либо ты пропал. Эту жизнь стоит прожить ради трех‑четырех вещей, а все остальное – удобрения. Я наделал много глупостей, признаю, но сейчас единственное, чего хочу, это сделать счастливой Бернарду и однажды умереть у нее на руках. Я хочу снова стать уважаемым человеком, понимаете? Не ради себя, ведь лично мне глубоко наплевать на уважение этой своры макак, какую обычно все называют человечеством. Я хочу этого ради нее, потому что Бернарда верит во все эти вещи, в радиосериалы, в священников, в респектабельность, в Богоматерь Лурдскую. Она такая, и я люблю эту женщину именно такой, какая она есть, и не хочу менять в ней ничего, ни единого черного волоска из тех‑то растут на ее подбородке. Именно поэтому я хочу, чтобы Бернарда гордилась мной, хочу, чтобы она думала: мой Фермин – настоящий мужчина, как Кэри Грант, Хемингуэй или Манолете[59].
Я задумчиво скрестил руки на груди, оценивая ситуацию.
– А вы уже говорили с Бернардой об этом? Ну, о том чтобы завести детей?
– Ради Бога, конечно нет! За кого вы меня принимаете? Вы считаете, я брожу по миру, сообщая женщинам, что мечтаю их обрюхатить? Только не думайте, не то чтобы я этого не хотел, совсем нет, потому что этой дурочке Мерседитас я бы прямо сейчас заделал тройняшек и жил бы себе как король, но…
– Бернарда вам говорила, что мечтает о семье?
– О таких вещах не говорят, Даниель. Я это вижу по ее глазам.
Я кивнул:
– В таком случае, если для вас так важно мое мнение, я уверен, что вы будете замечательным отцом и супругом, хотя сами вы можете и не верить в подобные вещи.
Его лицо озарилось радостью:
– Вы и правда так думаете?
– Ну конечно.
– Вы даже не представляете, какой груз сняли с моей души! Потому что стоит мне вспомнить собственного родителя и подумать, что и я сам могу стать для кого‑то тем, чем он был для меня, у меня немедленно возникает желание подвергнуть себя тотальной стерилизации.
– Да успокойтесь, Фермин! Кроме того, я уверен, что ваши способности племенного производителя не одолеет никакое лечение, тем более хирургическое вмешательство.
– Тоже верно, – призадумался он. – Ну да ладно, идите отдыхать, не хочу вас больше задерживать.
– Вы меня вовсе не задерживаете, Фермин. И потом, мне кажется, я сегодня ночью не смогу сомкнуть глаз.
– Охота пуще неволи… Кстати, помните, вы просили меня кое‑что разузнать о том абонентском ящике?
– Вам уже удалось что‑то выяснить?
– Я же сказал вам: положитесь во всем на Фермина. Сегодня днем, в обеденный перерыв я отправился на почтамт и перекинулся парой слов с одним моим старым знакомым, который там работает. Почтовый ящик № 2321 зарегистрирован на имя некоего Хосе Мария Рекехо, адвоката, чья контора находится на улице Леона XIII. Я позволил себе проверить указанный адрес, и почти не удивился, когда оказалось, что он липовый. Ну, я полагаю, это было вам известно. Всю корреспонденцию, приходящую туда, вот уже много лет забирает некая персона. Я знаю это, так как все переводы и письма, которые они получают из какого‑то агентства недвижимости, приходят как заказные, и, чтобы забрать их, необходимо заполнить квитанцию и предъявить документ, удостоверяющий личность.
– И кто их забирает? Какой‑нибудь помощник адвоката Рекехо? – спросил я.
– Ну, так глубоко мне пока не удалось копнуть, однако я в этом сомневаюсь. Или я сильно ошибаюсь, или адвокат Рекехо так же реален, как Пресвятая Дева Фатимская. Я узнал только имя человека, регулярно забирающего почту: Нурия Монфорт.
Я побледнел.
– Нурия Монфорт? Вы в этом уверены, Фермин?
– Я собственными глазами видел несколько квитанций, подписанных этой женщиной. Везде стоит это имя и номер ее удостоверения. Судя по выражению на вашем лице, явно показывающему, что вас сейчас стошнит, эта новость стала для вас открытием.
– Да, и весьма неприятным…
– Могу я поинтересоваться, кто такая эта Нурия Монфорт? Служащий, с которым мне удалось поговорить, сказал, что отлично помнит ее, так как пару недель назад она приходила забрать письма и, по его мнению, эта дама была так же хороша и полногруда, как сама Венера Милосская. Я вполне доверяю его мнению, ведь до войны он был профессором эстетики, но сейчас, поскольку оказался дальним родственником Ларго Кабальеро[60], клеит марки на почте…
– Я сегодня встречался с этой женщиной у нее дома, – пробормотал я.
Фермин ошеломленно уставился на меня.
– С Нурией Монфорт? Я начинаю думать, что сильно в вас ошибался, Даниель. Да вы настоящий повеса!
– Это совсем не то, что вы подумали, Фермин.
– Ну и напрасно, сами не знаете, что теряете. Я‑то в ваши годы был настоящей машиной. Как минимум, три раза в день: утром, днем и вечером.
Я смотрел на этого худого костлявого человечка с огромным носом и желтоватой кожей и понимал, что он стал уже моим лучшим другом.
– Могу я кое‑что рассказать вам, Фермин? Это не выходит у меня из головы уже долгое время.
– Ну конечно. Все что угодно. В особенности, если это что‑нибудь непристойное и связано с той дамочкой.
Уже во второй раз за эти сутки я поведал Фермину историю Хулиана Каракса и его загадочной смерти. Фермин очень внимательно слушал, делая какие‑то пометки в своей тетради и иногда уточняя детали, значение которых от меня ускользнуло. Я говорил и сам себя слушал, и с каждой минутой для меня все очевиднее становились многочисленные странности и несоответствия. Несколько раз я в задумчивости замолкал, тщетно стараясь понять причину, по которой Нурия меня обманула. Почему она столько лет забирала корреспонденцию, предназначавшуюся несуществующему адвокату, который якобы занимался делами квартиры семейства Фортунь‑Каракс на улице Сан‑Антонио? Я не отдавал себе отчета в том, что уже размышляю вслух, говоря сам с собой.
– Мы пока не можем знать точно, почему эта женщина вам солгала, – сказал Фермин. – Но мы можем предположить, что, если она так поступила в этой ситуации, она могла вести себя аналогичным образом, что, скорее всего, так и было, и, вероятнее всего, так она поступала и в других ситуациях.
Я растерянно вздохнул:
– Ну и что вы обо всем этом думаете, Фермин?
Фермин Ромеро де Торрес принял позу философа.
– Я скажу вам, что мы можем сделать. В ближайшее воскресенье, если вы, разумеется, не против, мы как бы невзначай наведаемся в школу Святого Габриеля и постараемся что‑нибудь разузнать о происхождении дружеских связей между Хулианом и тем пареньком, богачом…
– Алдайя.
– Точно. У меня большой опыт общения с духовенством, я на этом руку набил, вот, посмотрите. Предполагаю, что виной тому моя физиономия пройдохи‑картезианца. Несколько льстивых слов, и они у меня в кармане.
– Вы так думаете?
– Дружище! Я вам гарантирую, нам все выложат, как на блюде.
Всю субботу я провел словно во сне, застыв за прилавком и не отрывая взгляда от двери, в ожидании, что вот‑вот, как по волшебству, на пороге появится Беа. Каждый раз, когда звонил телефон, я сломя голову бросался к нему, вырывая трубку у отца или Фермина. После обеда, ответив на несколько десятков звонков от покупателей, терзаемый неизвестностью, я почти смирился с мыслью, что мое жалкое существование, как и существование всего мира, близятся к концу. Отец уехал оценивать коллекцию книг в Сан Хервасио, и Фермин воспользовался представившейся возможностью, чтобы преподать мне еще один из своих многочисленных уроков о тайнах и перипетиях любовных интриг, опираясь на собственный весьма обширный в делах сердечных опыт.
– Вы должны успокоиться, иначе заработаете камни в печени, – посоветовал он. – Ухаживать за женщинами – все равно что танцевать танго: сплошной абсурд и чистой воды фантазии да причуды. Но раз уж мужчина вы, то инициатива должна исходить от вас.
Дело начинало приобретать неожиданно мрачный оборот.
– Инициатива? От меня?
– А вы как думали? Приходится чем‑то платить за преимущество справлять малую нужду стоя.
– Но ведь Беа ясно дала понять, что сама все скажет, когда придет время.
– Вы совсем не разбираетесь в женщинах, Даниель. Держу пари, что эта цыпочка сидит сейчас дома и с тоской смотрит в окно, будто дама с камелиями, ожидая, что вы придете и спасете ее от этого деспота папаши, чтобы увлечь в головокружительный водоворот страсти и греха.
– Вы уверены?
– Да это же чистая наука!
– А если она больше не хочет меня видеть?
– Послушайте, Даниель, женщины, за редким исключением, вроде этой вашей соседки Мерседитас, гораздо умнее нас, мужчин. По крайней мере, они более честны сами с собой насчет того, чего они хотят, а чего нет. Другое дело, говорят они об этом всем вокруг или кому‑то в частности, например, самому счастливцу. Перед вами настоящая загадка природы, Даниель. Женщина – это вавилонская башня и лабиринт Минотавра в одном лице. Стоит только позволить ей задуматься – пиши пропало. Запомните хорошенько: горячее сердце и холодный рассудок – вот главное правило кодекса настоящего соблазнителя.
Фермин как раз посвящал меня во все особенности и секреты техники соблазнения прекрасного пола, когда звякнул колокольчик входной двери и в лавку вошел мой друг Томас Агилар. Сердце чуть не выскочило у меня из груди. Провидение по каким‑то своим мотивам решило вместо Беа послать мне ее брата. Вот он, роковой вестник, подумал я. Томас, казалось, был чем‑то озабочен, и на его хмуром лице застыло выражение некоторого смятения.
– Уж больно похоронный вид у вас, дон Томас, – заметил Фермин. – Но вы по крайней мере выпьете с нами чашечку кофейку, не так ли?
– He откажусь, – как всегда очень сдержанно сказал Томас.
Фермин поспешил налить ему из своего термоса чашку какой‑то бурды, от которой подозрительно попахивало хересом.
– Что‑нибудь случилось? – спросил я. Томас пожал плечами.
– Все как всегда. Отец сегодня целый день дома и сильно не в духе, поэтому я и решил выйти и немного проветриться.
Я судорожно сглотнул.
– Что это с ним?
– Поди узнай. Вчера Беа явилась домой далеко за полночь. Отец, разумеется, не спал и ждал ее. Он был малость не в себе. Впрочем, это его обычное состояние. Беа отказалась сообщить, где и с кем провела все это время. Отец впал в бешенство. Он кричал как сумасшедший до четырех утра, поливал ее грязью, клялся, что отправит в монастырь и даже пообещал вышвырнуть на улицу к шлюхам, где ей, по его словам, самое место, если только он узнает, что она беременна.
Фермин встревожено посмотрел на меня. Я почувствовал, как пот, катившийся градом у меня по спине, вдруг стал на несколько градусов прохладнее.
– Сегодня утром, – продолжал свой рассказ Томас, – Беа закрылась в своей комнате и не выходила оттуда весь день. Отец расположился в гостиной и уткнулся в свою «Абеце»[61], включив на полную громкость радио, где как раз передавали сарсуэлы[62]. В антракте «Луисы Фернанды» я был вынужден уйти из дома, потому что почувствовал, что начинаю сходить с ума.
– Должно быть, ваша сестра гуляла со своим женихом, – язвительно предположил Фермин. – Это было бы вполне естественно.
Я пнул его под прилавком ногой, но Фермин с кошачьей ловкостью увернулся.
– Ее жених сейчас в армии, – уточнил Томас. – Он приедет в отпуск через пару недель. Кроме того, когда Беа с ним, она возвращается домой самое позднее в восемь.
– И у вас нет никаких соображений на тот счет, где была ваша сестра и с кем?
– Он же сказал, что не знает, Фермин, – прервал его я, пытаясь сменить тему разговора.
– А у вашего отца? – продолжал настаивать Фермин, которому, казалось, все происходящее доставляло непередаваемое удовольствие.
– Нет, но он поклялся все выяснить и, когда узнает, кто этот тип, переломать ему ноги и оторвать голову.
Я побелел как полотно. Фермин быстро налил мне чашку своего пойла, и я проглотил ее одним глотком. На вкус оно напоминало теплый мазут. Томас молча наблюдал за мной. Его взгляд был непроницаем, глаза потемнели.
– Вы слышали этот звук? – вдруг спросил Фермин. – Словно двойное сальто‑мортале.
– Нет.
– Это все желудок вашего покорного слуги. Что‑то я проголодался… Ничего, если я оставлю вас на некоторое время и зайду в булочную перехватить чего‑нибудь вкусненького? Я уж не говорю об этой новой продавщице, недавно приехавшей из Реуса. Она явно не прочь предложить мне что‑то, во что можно обмакнуть хлеб и все такое. Ее зовут Мария Виртудес, но хоть имя ее и означает «добродетельная», сдается мне, есть у этой девчушки один порок… В общем, я пошел, а вы тут поболтайте о своих делах.
И Фермин испарился буквально за несколько секунд, держа курс на булочную и предвкушая полдник и встречу с прекрасной нимфой. Мы с Томасом остались один на один в тишине, которая казалась такой неколебимой, что ей позавидовал бы швейцарский франк.
– Томас, – начал я, и слова застревали в моем пересохшем от волнения горле. – Вчера ночью твоя сестра была со мной.
Он уставился на меня неподвижным взглядом. Я с трудом сглотнул слюну.
– Не молчи, – сказал я.
– У тебя, верно, с головой плохо?
Минуту не было слышно ничего, кроме уличного шума. Томас все еще держал в руках чашку кофе, к которому так и не притронулся.
– У вас это серьезно? – вымолвил он наконец.
– Мы виделись только один раз.
– Это не ответ.
– А если да, то тебя бы это огорчило? Он пожал плечами.
– Надеюсь, ты сознаешь, что делаешь. Ты перестал бы с ней встречаться только потому, что тебя об этом попросил бы я?
– Да, – солгал я. – Но не проси меня об этом.
Томас опустил голову.
– Ты совсем не знаешь Беа, – прошептал он.
Я промолчал. Некоторое время мы так и провели, не обменявшись ни словом, глядя на серые силуэты прохожих, изучающих витрины, и каждый из нас в душе желал, чтобы хоть кто‑нибудь из них решился наконец зайти в лавку и вырвал бы нас из этой невыносимой гнетущей тишины. В конце концов Томас поставил чашку на прилавок и направился к двери.
– Уже уходишь?
Он кивнул.
– Увидимся завтра? – спросил я. – Мы могли бы сходить в кино вместе с Фермином, как раньше.
Томас остановился на пороге.
– Я скажу тебе это только один раз и не буду повторять, Даниель. Не вздумай причинить вред моей сестре.
Уходя, Томас столкнулся в дверях с Фермином, который нес в руках целый пакет теплой выпечки. Фермин посмотрел ему вслед, качая головой. Потом он поставил пакет на прилавок и протянул мне только что испеченную булочку. Я отказался, чувствуя, что в тот момент вряд ли был способен проглотить даже таблетку аспирина.
– У него это скоро пройдет, Даниель. Вот увидите. Такие ссоры между друзьями – обычное дело.
– Не знаю, не знаю, – пробормотал я.
Мы встретились в воскресенье в половине восьмого утра в кафе Каналетас, куда Фермин пригласил меня на завтрак. Нам подали кофе с молоком и булочки, которые, даже густо намазанные маслом, имели некоторое сходство с пемзой. Нас обслуживал официант с эмблемой «Фаланги» на лацкане пиджака и с тонкими аккуратно подстриженными усиками. Он что‑то напевал, не переставая, и когда мы поинтересовались причиной его хорошего настроения, ответил, что накануне стал отцом. Мы с Фермином искренне поздравили его, а он настоял на том, чтобы преподнести нам в подарок по сигаре и просил нас выкурить их за здоровье его первенца. Мы заверили счастливого папашу, что так и сделаем, Фермин, нахмурив брови, искоса поглядывал на официанта, и я начал подозревать, что он что‑то замышляет.
Во время завтрака Фермин положил начало трудовому дню доморощенных детективов, в общих чертах обрисовав проблему.
– Итак, вначале завязывается искренняя дружба между двумя мальчишками, Хулианом Караксом и Хорхе Алдайя, одноклассниками, как дон Томас и вы. Несколько лет все идет хорошо, они неразлучны, и впереди у них целая жизнь. Но в какой‑то момент между ними возникает конфликт, положивший конец этой дружбе. Выражаясь языком салонных драматургов, этот конфликт предстает в обличье женщины, и имя ему – Пенелопа. Совсем как у Гомера. Вы следите за моей мыслью, Даниель?