ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После многочисленных хлопот по закупке материалов, инструментов и найма рабочих, после многих крючкотворных условий, которые пришлось подписать с разными поставщиками и маклерами, Матвей Никитич, крепко подгуляв, поздно ночью вернулся домой и не помнил, как его уложили в постель… Под утро ему приснился такой дурной сон, что, проснувшись, он вцепился обеими руками в волосы и, чтобы скорей очухаться, дважды стукнул себя кулаком по голове, да так крепко, что громко охнул. Снилось ему, будто венчался он с Пелагеей Даниловной у протоиерея отца Евдокима и, когда тот надевал ему венец, Матвей Никитич показал попу кукиш, потом будто выдернул ему клок волос из рыжей бороды и, мало того, плюнул в дымящееся кадило… А главное, когда целовал невесту, то у нее оказались такие длинные усищи, что у него запершило в горле…
– Кто там живой! Дайте квасу! – крикнул он. – Приснится же такая мерзость!
Облегченно вздохнув, почесывая волосатую грудь, он начал вспоминать события вчерашнего дня. После кутежа в трактире «Урал» бешено гонял рысака по городу, потом плясали в номерах Коробкова с девками… «Срам-то какой, помилуй бог; вот был бы жив родитель да узнал… Слышал там разговор, что Пелагеюшка наняла нового конторщика, ну и бог с ней, может, успокоится… Никак этому ходячему гробу-бухгалтеру дал сто рублей, дурак старый, но тот умен, черт, хотя и тощеват, такие бумаги пишет – молитвы!»
Дверь в спальню тихо отворилась. Вместо прислуги с квасом на пороге в запыленном дорожном макинтоше стоял Родион.
– Здравствуйте, папаша. Не ожидали, что так скоро вернусь?
– Я квасу жду… Здравствуй. – Предчувствуя что-то неладное, Матвей Никитич опустил босые ноги на ковер, поскреб еще сильные покатые плечи и, со свистом откашлявшись, приглушенно спросил:
|
|
– Почему скоро?
– Утешительного привез мало, – хмуро ответил Родион, с беспокойством посматривая на всклокоченного отца. – Не вышло наше дело, папаша…
Буянов рывком отбросил спустившееся на пол тяжелое стеганое одеяло и сжал угол его в кулаке.
– Что ты, подлец, говоришь? Что ты мелешь? А ну-ка, повтори! – шептал он, дико вращая воспаленными глазами.
Родиону даже жутко стало от этого взгляда.
– Опоздали, – сказал он коротко, стараясь сдержать дрожь в опущенных пальцах. Отец был страшен.
– Как опоздали? Кто опоздал?.. Как это не вышло, сукин ты сын?! – исступленно заорал Буянов и, комкая в руках одеяло, швырнул его в сына, потом вскочил, как поднятый из берлоги зверь, лохматый и гневный.
Поймав одеяло на лету, Родион попятился к двери, нажав задом филенки, выскочил в другую комнату и повернул торчавший в замке ключ.
– Убью-у-у! Ограбил! Разорил! – во всю мочь барабанил Матвей Никитич в запертую дверь. Послышался грохот брошенного стула, жалобный звон разбитых бронзовых настольных часов. Потом все затихло. Очевидно, первый порыв буйства прошел. Матвей Никитич, утихомирившись, просящим голосом крикнул: – Отопри же, дурак!
– В таком виде, папаша, с вами говорить нельзя. Изувечить можете…
– И изувечу! – пообещал Буянов. – Этакое дело упустил! Боже ж мой! Отца в пух и прах разорил! Да тебя, подлеца, четвертовать мало!
– Не за что, родитель, не за что… Сначала выслушайте толком, а потом уж браните…
– Отопри, тебе говорят! Квасу вели прислать и водки, а то я сейчас же умру, – уже немного спокойней заговорил Матвей Никитич.
|
|
– Малость повремените, все будет. Послушайте и не гневайтесь. Истинный бог, я ни в чем не виноват. Пока мы тут с гостями да со вторыми поминками занимались, все прозевали. Я как приехал, тотчас же пошел в полицейское управление, как вы приказывали. Там меня встретили и руками развели… Заявка, говорят, уже третьего дня зарегистрирована. А сами похихикивают. Я вам сразу же депешу послал…
– Какую депешу? Кто зарегистрировал? Чего ты, болван, мелешь! Участок – мой! Понимаешь, дурак! Слово дадено купецкое, задаток… Условие со Степановыми подготовлено, только подписать осталось… сегодня поеду… Да наше слово дороже всяких условий!
– Вот как раз мне и не сказали, кто зарегистрировал. Говорят, целый бочонок золота казне сдали да в дарственность горной инспекции чуть не целый пуд…
За дверью послышалось хриплое рычание. Буянов со стоном призывал:
– Квасу-у! Родя, сынок мой, спасай! Ох, дурак старый! Помру сейчас, помру-у-у!..
Родион поспешно открыл дверь. Потом, выглянув, крикнул, чтобы принесли водки и квасу.
Матвей Никитич, сжимая руками седую голову, сидел в одной нижней рубашке на полу и надрывно шептал:
– Все пропало… Господи боже мой! В кадило плюнул, попу бороду раздергал… Спаси и помилуй, что ж я натворил!
Подхватив отца под мышки, Родион уложил его на кровать. Ему показалось, что отец сошел с ума. Выбежав, велел звать доктора. Но когда вернулся, то увидел отца сидящим на кровати. Матвей Никитич решительно встряхнул головой, не открывая прищуренных глаз, с поразительным спокойствием проговорил:
|
|
– Ты никак за доктором послал? Никого не нужно… Водки дай.
Залпом осушив стакан водки, налил квасу, выпил и разгладил бороду. Взглянув на побледневшего Родиона, продолжал:
– Доктора, сынок, тут не помогут… Ты меня сразил, а я вот тебя сражу – и квит! Нищие мы с тобой… Все без тебя разорил. Сам себя ограбил, старый мерин…
– Что вы такое говорите, папаша?
– Все, брат, прахом пошло. Завод и мельницы я ведь в банк заложил. А эти грабители… О-о-ох! – Вспомнив улыбочку управляющего банком, Буянов не смог говорить дальше и с жадностью стал пить квас стакан за стаканом.
– Заложили! Завод! Да вы что, родитель?
Однако, чтобы не раздражать старика, Родион изменил тон, махнув рукой, добавил:
– Можно это дело поправить. Вернуть деньги по закладной. Только проценты. Пустяки!
– Пустяки? А с деньгами как? Я ведь получил из банка тридцать тысяч…
– За мельницы и завод – тридцать тысяч? – Родион шагнул к отцу и глубоко засунул руки в карманы макинтоша. – Вы рехнулись, папаша! Шутите! – Но, говоря это, Родион чувствовал, что отцу совсем не до шуток.
– Сам не пойму, как сыграли со мной этакую штуку, – дергая кудлатую бороду, проговорил Буянов. – Оценили дешево, такой уж у них, у мошенников, закон… Да еще пять тысяч процентов содрали.
Слушая его, Родион злобно кусал ногти. Ясно было, что отец сам закрутился в вихре мнимой наживы и его втянул в эту дурацкую авантюру. Молодой коммерсант крепко задумался. При дедушке жизнь его была простой и легкой: Никита Петрович вел дело твердой хозяйской рукой. Он уж не заплатил бы таких бешеных процентов.
– Сегодня же надо вернуть банку деньги, – посматривая на мокрые отцовские усы, решительно заявил Родион.
– Мало их осталось, – приниженно ответил Матвей Никитич, начиная понимать, что сын еще не знает, сколько его папаша ухлопал под пьяный кураж капитала на свои «золотопромышленные» операции.
Только после подробного отчета Родион понял, куда затащила отца золотая лихорадка. Матвей Никитич настолько запутался, что был близок к полному разорению.
– Натворили вы, папаша, делов.
– Ничего… Мы еще посмотрим, чья возьмет! Я этого Ивашку Степанова за шиворот схвачу… У меня расписка и условие заготовлено, – успокаивал себя Буянов. Условие было действительно составлено бухгалтером со всеми формальными пунктами, но не подписано. Матвей Никитич хотя и обещал привезти его в Шиханскую в следующее воскресенье, но не поехал, справляя вторые поминки по отцу и распивая магарычи в счет будущего золота. А там закрутился, решил дождаться Родиона. Незаметно прошло еще два воскресенья.
– Поймите наконец! Условие и расписка сейчас не играют никакой роли, – с досадой в голосе пытался втолковать ему Родион.
– А что, по-твоему, играет роль? Скажи, ученый человек.
Под действием изрядно выпитой водки Матвей Никитич совсем успокоился. В душе он питал призрачную надежду, что с приисками не все еще покончено. Мало ли кто там мог зарегистрировать, земля-то все-таки принадлежит казакам Степановым, а с ними-то он поладит…
– Роль играет золото, полученное начальством в подарок, – зло сказал Родион. – Понимаете, пуд, если верить болтовне чиновников; там оно сверху лежит…
– А я тебе что говорил? Пуд золотища! Ох! Помилуй господи!
Буянов даже подпрыгнул на кровати. Прихотливая судьба, стечение разных обстоятельств выхватили богатство из его рук. И какое богатство! Он так верил в него, так убедил себя, что скоро будет владеть миллионами, что расстаться с этой мыслью не было сил.
– Неужели на людях креста нет! – доказывал он Родиону. – Я открыл золото, значит, мне и компаньоном быть, а заявка та – незаконная! Сегодня же поеду к казакам Степановым…
– Поехать надо обязательно. Хоть доподлинно узнаем, кто дал заявку. Может быть, инструмент продадим, так и он теперь никому не нужен, пожалуй.
– Как это не нужен? Он агромадных денег стоит! – возмутился Буянов.
– Ежели Хевурду предложить, он, безусловно, купит за полцены, – язвительно сказал Родион.
– Он мне предлагал компанию составить, а я отказался.
– Надо было подумать. Он деловой человек, а мы…
– Хватит!
Буянов, зацепив пальцами горсть седых волос, долго молчал. Сын оказался во всем прав. Выходило, что он намного умнее своего отца.
– Что же о женитьбе-то ничего не говоришь? Брани отца, проклинай!
– Сейчас не до свадьбы, родитель.
Матвей Никитич ничего не ответил. Плотно закрыв глаза, он долго сидел с опущенной головой. В памяти возникла большая густобородая фигура отца, сердито и укоряюще смотревшего на него, своего взлохмаченного полупьяного сынка. Отец словно спрашивал: «Как ты выполнил, непутевый, родительский завет мой? Зачем врал, что построишь церковь? Бога прогневил, мне не даешь покоя в земле. Вчера в трактире и в коробковских номерах с голыми девками забавлялся… Сына бы постыдился. Эх ты!»
Содрогнувшись от этих мыслей, Буянов встал и начал торопливо одеваться. Подмигнув вошедшему Родиону лихорадочно воспаленным глазом, сказал:
– Не все еще кончено… Вели подседлать жеребца. На Шихан поеду.
– Верхом?
– Ничего, ветерком продует в степи. О нашем с тобой разговоре пока никому ни слова. Приеду, сам решу, как быть.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ранним утром, когда казачки, гремя ведрами, выходили доить коров, из станицы Шиханской выехала подвода. Маринка правила, Василий полулежал на разостланной в телеге кошме. Минут двадцать спустя, за станицей, когда подвода уже подъезжала к парому, их догнал верхом на коне Микешка. Они решили с Маринкой отвезти гостя в аул сами. Для этого Микешка отпросился у старшего пастуха Кошубея на целый день. Ему хотелось поговорить с Кондрашовым по душам, побыть с Маринкой наедине и вместе возвратиться назад. За то короткое время, пока Василий жил в станице, они успели привыкнуть друг к другу и сдружиться. Рассказы этого смелого человека тревожили горячее Микешкино воображение; хотелось слушать его без конца: как он жил в разных городах, как воевал с японцами, как работал, будучи каторжником, на Ленских золотых приисках и бежал оттуда. Правда, рассказал Василий о своем побеге только одному Микешке. А Микешка больше всего на свете уважал доверие людей.
Микешке казалось раньше, что только его учитель и старший товарищ Кошубей знает все тайны природы и человеческой жизни. Но когда он встретился с Василием, то понял, что помимо степной, пастушьей, жизни есть другая, сложная, с какими-то неразрешенными тайнами, о которых так много знал этот худощавый человек.
Переправились через Урал. Телега застучала по прибрежной гальке и, поскрипывая колесами, въехала в тугай. Зацветала крушина, подставляя восходящему солнцу белые и розовые лепестки. В густой листве молодого вязника и черемухи тысячами струн звенел пчелиный рой. Не слышно было этим прохладным утром пронзительного свиста степного ветра, не видно и серой мглы. От гнилого старого русла, где раньше бежал быстрый Урал, местами поднимались клочья тумана и исчезали в верхушках высоких осокорей.
– Давно уже я не видел такого утра, – вдыхая прохладный воздух, проговорил Василий. – А вы, Марина, наверное, не выспались?
– А я всегда рано встаю, – ответила Маринка.
Она думала об эпидемии. Вчера прибегала к ней подружка Кланька и сообщила, что завтра вся станица собирается на молебствие, девки и бабы будут тянуть сабан и пропахивать священную борозду. Маринка сказала сейчас об этом Василию.
– Расскажите, как это делается? – расспрашивал он Маринку. – Значит, запрягаются и тянут?
– Ну да… Так говорят… Я-то сама не видела.
– А что, это действительно задержит болезнь?
– Кто ж его знает… Тятя говорит, что все это ерунда, – смущенно отвечала Маринка.
– Как всегда, выйдет одна потеха, – заявил Микешка, посматривая на спину Маринки, на тяжелый жгут темной косы, сплетенной из трех прядей. Коса, прикрывавшая смуглый Маринкин затылок, не давала Микешке покоя, и он ловил себя на мысли, что ему хочется потрогать руками эти волосы.
– А золота, дядя Василий, на тех шахтах много добывается? – спросил он у Кондрашова.
– В девятисотом году взяли двести тридцать пять пудов и тридцать девять фунтов, а сейчас, вместе с иностранцами, добывают вдвое больше.
– Значит, около пятисот пудов? Ой-ей-ей! А ежели его на деньги переделать, сколько получится.
– Много, – подтвердил Василий. – Только не все золото на деньги идет. Делают из него кольца, серьги, разные украшения для богатых барынь.
– А рабочих там много? – спросил Микешка.
– Сейчас больше десяти тысяч. Работают беглые, беспаспортные. Эти самые дешевые. Им мало платят. Работа для них та же тюрьма, и еще самая скверная, простудная тюрьма – с грязью, сыростью. Единственным утешением бывает пьянство, а чаще всего подхватит рабочий лихорадку – и на тот свет. Бывает и так, что гнет он шею год-два, а вместо заработанных денег накладут ему стражники по той же шее – и на все четыре стороны.
– И женщины там работают? – спросила Маринка.
– Наравне с мужчинами. Была бы сила. Женщины выполняют и горные работы. Закон по типовому договору – я на память помню – такой: «Состоя на промыслах, начинать всем работу во всякое время года – зимой и летом – с пяти часов утра и оканчивать в восемь часов пополудни, имея в промежутках работы один час времени для обеда, то есть работать всего четырнадцать часов в сутки». И еще есть восьмой пункт этого каторжного договора: «Если кто сделается болен, то врачебные пособия больным как за время болезни, так и вообще за льготные дни не производить».
– И что ж, рабочие так все и переносят? – возмущенно спросил Микешка. – Мои родители тоже где-то там работали…
– Сейчас рабочие везде начинают бороться за свои права, устраивают забастовки, стачки. Но хозяев защищает власть, казаки, стражники. В том же договоре, например, есть и такой пункт: «В случае, если рабочий сделает важный проступок, дозволить уряднику, не дожидаясь приезда горного исправника, наказывать виновных розгами или держать в карцере».
– Может, и мать мою тоже пороли розгами и в карцер сажали, – задумчиво проговорил Микешка. Сжав в кулаке тяжелую камчу, он сердито сверкнул глазами. – Вот уж ни за что бы не стал в карцере сидеть!
– А что бы ты сделал? – усмехнувшись, спросил Василии.
– Все бы вдребезги разбил и убег…
– Подумаешь, какой герой, – обернувшись, сказала Маринка.
– Пусть бы меня на куски изорвали, а пока живой, не дался бы, – упорствовал парень.
– Бывали такие, – подтвердил Василий. Ему нравился задор Микешки, и он поверил, что этот богатырски скроенный юноша сумеет постоять за себя.
Миновав тугай, поехали по степи. Маринка по проселочной дороге пустила было лошадь рысью, но Василий просил не спешить, ехать шагом. Уж очень хорошо было утро в степи.
Кругом в безветрии цвело весеннее разнотравье. Большой тракт пересекала узкая тропа, ведущая к Буртинскому лиману, вокруг которого приютился Турумский аул.
У невысокого, заросшего ковылем кургана встретился всадник в синем малахае с лисьей опушкой. Рядом с всадником мелкими шажками, едва поспевая за лошадью, бежала тоненькая девушка в пестрых шальварах. Когда подвода и всадник сравнялись, Василий широко открыл глаза и удивленно спросил Микешку:
– Что это такое?
У девушки на запыленной шее висела волосяная веревка, завязанная калмыцким узлом, другой конец был замотан всадником за переднюю луку. Полудевушка-полуподросток, часто дыша, смотрела на людей дико и испуганно. На худеньких вздрагивающих плечах в беспорядке лежали нечесаные, спутанные пряди каштановых волос.
Всадник, поздоровавшись с Микешкой, добродушно улыбался, обнажив под рыжими, аккуратно подстриженными усиками белые крепкие зубы. Это был киргиз, как называли тогда казахов, лет сорока пяти, с круглыми, словно у барашка, глазами. Поигрывая камчой, черенок которой торчал из длинного рукава стеганого бешмета, он быстро что-то сказал Микешке на своем языке и, почесывая красноватую бороденку, покосил улыбающийся рот в сторону своей жертвы.
– Ты его знаешь? – спросил Василий.
– Знаю всю семью, – мрачно ответил Микешка. – Это он свою сноху ведет. Недавно только сына женил, а она, вишь, домой к родителям убежала… Сыну-то годов пятнадцать. Ему бы в бабки играть, а они его, дурака, женили… У них титешных могут женить. Эх ты, страна наша Азия! – горестно закончил Микешка.
– А почему она убежала, Микешка? – быстро проговорила Маринка, взволнованно перебирая на коленях спутавшиеся вожжи.
– Маненько, говорит, муж побил, маненько поучила свекровь… выходит, все поманеньку, – поправляя на пояске в кожаном чехле нож, ответил Микешка и вдруг, спрыгнув с коня, закрутив за луку поводья, подошел к девушке, выхватил нож и в один мах перерезал веревку пополам. Девушка, волоча отрезанный конец по земле, шарахнулась в сторону, но, видя, что ничего страшного не произошло, остановилась и гневно, как показалось Василию, посмотрела на свекра. Тот продолжал растерянно и глупо улыбаться. Девушка торопливо развязала на шее узел и швырнула веревку в ковыль. Сугир, как звали ее свекра, опасливо посматривал на Василия, оправдываясь, забормотал что-то.
– Что он говорит? – спросил Василий.
– Да болтает, что она против закона идет. Это тоже, значит, не лучше каторги, – ответил Микешка и, обращаясь к девушке, заговорил с ней по-казахски. Та молчала и только качала головой.
– Они ей есть не давали, – решил Микешка. – Мариша, дай ей хлебушка.
Маринка вытащила из-под кошмы мешок, развязала его и достала шаньгу, положенную матерью в дорогу на всякий случай.
– Как тебя зовут? – подавая девушке хлеб, спросила Маринка.
– Гульбадан, – ответила девушка и стыдливо отвернулась.
Марина стала уговаривать, чтобы она взяла лепешку и поела. Еще она сказала, что рядом с ней сидит человек, который не позволяет обижать таких, как она.
С удивлением посмотрев на этого странного человека, Гульбадан робко протянула руку и взяла лепешку. Постояв немного, она кивнула Маринке головой и, повернувшись, медленно пошла по скотопрогонной тропе, откусывая на ходу шаньгу крохотными кусочками.
– Зачем ты ее, как скотину, ведешь? – тем временем отчитывал Микешка Сугира.
– А зачем она нарушает обычай? Она осрамила нашу семью на всю степь! В своей юрте я хозяин, могу немножко и поучить глупую, – почесывая черенком камчи рыжие усики, возражал Сугир.
– Ты сам глупый, как овца, таких детей обижаешь. Ты попробуй кого другого обидеть… Я вот расскажу Кодару и Тулегену. Все табунщики от тебя отвернутся. Девку на веревке вел… Ну и джигит!
– Зачем говорить Кодару? Не надо! И табунщикам нельзя говорить. У них языки злые. Ты, я вижу, очень хороший человек, мог бы приехать ко мне покушать молодого барашка, – польстил Микешке Сугир, намереваясь попросить у него шаньгу. «Этой беглой козе дали хлеба, почему бы не дать и мне, старшему рода?» – думал он, почтительно придерживая своего коня и следуя за Микешкой.
В дореволюционной России казахи, кроме проса, почти ничего не сеяли. На целинных землях просо родилось при самой примитивной обработке. Из проса изготовлялся основной хлебный продукт – сек, или сюк, – пресные просяные лепешки, испеченные в золе. Поджаренное в большом казане просо толкли в деревянной ступе, обивали шелуху и просо провеивали на ветру. Получалось жареное пшено. Из него варилась кузя – кашица, заправленная кислым молоком. Это была основная пища бедняков в летнее время, когда еще не подросли молодые барашки. Сек также употреблялся в пищу с сырым молоком, а в богатых семьях со сливками. Пшеничный же хлеб был редчайшим лакомством в семье кочевников. Муку покупали на базаре только богачи. Поэтому-то Сугиру очень хотелось попробовать русского хлеба. Так он протащился за телегой с полверсты, пока Микешка не догадался дать ему кусок шаньги. Только после этого Сугир повернул обратно, подхлестывая низкорослую лошаденку, поскакал за удаляющейся в ковыле Гульбадан.
На место приехали в полдень. Юрты Кодара и Тулегена были разбиты на берегу небольшого лимана. Услышав скрип колес, Кодар вышел навстречу. Открылась резная дверь и второй юрты; там показалась пожилая женщина в белом высоком тюрбане. Приложив руку к глазам, она рассматривала вылезавших из телеги приезжих.
Увидев стоявшую возле лошади Маринку, Кодар растерялся. Такой гостьи он не ожидал… Отогнав лаявших собак, он подошел и низко поклонился.
– Здравствуй, Кодар. Не узнаешь? – видя смущение хозяина, спросил Василий, крепко пожимая ему руку.
– Узнал… Только мне сказали, что придет другой человек. Разве я знал, что вы приедете вместе?
– С кем вместе?
– Все вот гости, – разводя руками, сказал Кодар. – Идите в юрту, я сам распрягу лошадей.
– Да ничего, – успокоил его Микешка. – Я тут управлюсь, а ты веди гостей да барашка режь. Вишь, какой он худой.
Маринка, продолжая думать о девушке с веревкой на шее, рассеянно смотала вожжи, прибрала на телеге, свернув тулуп, закрыла его кошмой. Мешок с подарками для Камшат взяла с собой в юрту.
Открыв дверь, Кодар почему-то вошел первым и поспешно прикрыл одеялом рисунок заделанного на станке небольшого ковра.
– Работаешь? – присаживаясь на брошенную Кодаром подушку, сказал Василий и оглядел жилье. Станок, на котором ткались ковры, занимал весь правый край юрты. На левой стороне стояло несколько сундуков, поставленных один на другой, а сверху лежали ковры, перины и одеяла.
– Понемногу работаем, когда время есть, – ответил Кодар.
– Можно мне посмотреть? – попросила Маринка.
– Еще не готово, когда будет готово, посмотришь, – ответил Кодар, пряча глаза, словно боясь взглянуть на девушку.
– А поучиться можно? Мне очень хочется научиться ткать такие ковры.
Откинув в сторону сильные и стройные ноги, Маринка бочком села на ковер и, покусывая былинку, стала рассматривать разноцветные нити, натянутые вдоль деревянной станины. Удивительно было, почему Кодар, всегда такой внимательный и вежливый, сегодня был неловок, рассеян и даже не разрешил посмотреть ковер. Может быть, он был недоволен, что привезли такого гостя? Но, как выяснилось, они давно знали друг друга. Два года назад Василий несколько дней жил в этой самой юрте. Оба они сидели на ковре и вспоминали о прошлом, как старые друзья.
После чая с баурсаками[7]Микешка увел мужчин купаться, Маринка прилегла отдохнуть. В степи было жарко и душно. Маринке тоже захотелось освежиться в лимане, но она постеснялась мужчин. Полежав на ковре, она встала. Окинув взглядом станок, все-таки решила взглянуть на рисунок: уж очень было ей любопытно, что и как делал Кодар. Приподняв край одеяла, она увидела сначала конские ноги, а затем корпус лошади и фигуру всадника. Но что это? Лошадь была точь-в-точь похожа на Ястреба, а всадник… Всадник был в шароварах с голубыми лампасами, в синей кофте и белом платке… Маринка почувствовала, как щеки вспыхнули, словно в лицо ударила струя горячего воздуха, и торопливо закрыла ковер. Так вот почему не хотел показать свою работу Кодар!
Потом снова открыла ковер и стала внимательно его рассматривать. Игреневый конь стоял на тонких ногах твердо, резко надавливая острым копытом на зеленую травку. Сильная, выпуклая грудь всадницы под синей кофточкой, казалось, дышала, шевелилась. Эта же самая любимая ею простенькая кофточка была на Маринке и сейчас… «Как же это он смог? – мелькнула в голове мысль. – Так вот почему он часто приезжал и странно следил за каждым моим движением. Но для чего он задумал такое? Да и что скажут в станице?» Она еще больше покраснела, закрыла ковер и, прижав ладони к горящим щекам, опустилась на подушки. Она ясно чувствовала, что безмятежный покой ее нарушен, встревожена душа… Не сможет она теперь запросто разговаривать, шалить, устраивать свидания с Микешкой… Она должна скрывать случайно разгаданную ею тайну. А раз есть тайна, то не будет прежней откровенности и душевной простоты. Маринке захотелось немедленно уехать, хотя было решено, что они заночуют здесь, дадут коням отдохнуть, а утром, по холодку, она поедет домой и с ней Микешка, замечательный, преданный друг и товарищ, которого она любит и, конечно, будет его женой…
«Если даже он узнает про этот ковер, – думала Маринка, – что же делать, я тут совсем ни при чем».
После ужина Маринка рано ушла в юрту Камшат, отдала подарки и легла спать. Микешка хотел проехаться вечером по степи. Кодар предложил ей своего коня, но Маринка отказалась.
Ворочаясь под мягким одеялом из верблюжьей шерсти, она долго не могла заснуть.
Над степью опустилась короткая летняя ночь. Слышен был лай аульных собак, шорох проходивших мимо отар и конских табунов.
Привыкшая рано вставать, Маринка проснулась, когда еще на небе сверкали последние бледные звезды. Камшат уже была на ногах и успела подоить кобыл. У стойла отпущенные с привязи жеребята, тыча мордами в вымя сытых кобылиц, досасывали оставленное молоко и игриво повизгивали. Камшат мешала заквашенный кумыс.
– Зачем мало спала, дочка? – спросила Камшат.
– Пока нет жары, ехать надо, – ответила Маринка, знавшая немного по-киргизски, и попросила хозяйку разбудить Микешку.
– Ничего, успеешь. Маленько чай будем пить, баурсаки кушать. Такого закона нет в степи, чтобы гость уезжал и ничего не кушал.
Оставив свою работу, Камшат вошла в юрту и вынесла до блеска начищенный самовар. Наложив чурок, бросила пучок зажженных лучинок и надела местами дырявую, прогоревшую трубу. Однако чурки загорались плохо и только дымили. Ворча, Камшат снова сходила в юрту, принесла старый ичиг, надела его на самоварную трубу и стала раздувать. После этого самовар разгорелся и зашумел.
– Вот хорошо, – довольная своим успехом, проговорила Камшат и бросила на Маринку торжествующий взгляд. Но вдруг лицо ее вытянулось, добродушная улыбка сошла с морщинистых щек.
– Постой, постой, девка, – быстро заговорила Камшат. – Я где-то видела твои глаза. Да и кофточка тоже знакомая, постой! Только шальваров нет… А-ха-ха! – неожиданно засмеялась Камшат и, оборвав смех, продолжала: – Ой, какой дурак наш Кодар! Русскую девку на ковре нарисовал. Ай-яй-яй! Узнают люди, сколько смеху будет! Вся орда будет смеяться…
Опустив голову, Марина подошла к телеге и быстро стала запрягать лошадь. Сколько ни упрашивали ее проснувшийся Василий и Кодар, не дожидаясь утреннего угощения, собралась ехать. Микешка, видя упорство своей подруги, зная ее характер, не настаивал. Привязав подседланную лошадь к левой оглобле, покорно сел в телегу.
– Ты что это взъерепенилась, Мариша? Почему завтракать не осталась? Это не порядок. Хозяева обидятся…
– Ну и пусть обижаются… Может, я хочу на молебствие посмотреть, – сумрачно ответила Маринка. – Мне что-то домой захотелось…
– Ни с того ни с сего? И на конях не прокатились.
– Подумаешь, невидаль: на конях скакать! В любое время можно подседлать и поехать. Ты, случаем, ковер, который в кибитке делается, не видел? – придерживая дыхание, тихо спросила Маринка.
– Нет. А что? Больно хороший?
– Не знаю. Не готовый. Он его никому не показывает…
– Да ты только намекни ему, он тебе сам подарит. Хочешь, я намекну? Он для тебя все сделает…
– А что я ему? – вспыхнула Маринка, ругая себя за то, что не вовремя заговорила о злосчастном ковре.
– Будто ты и не знаешь, – неопределенно сказал Микешка.
Но Маринку это задело за живое, прервать разговор было уже невозможно: хотелось выяснить, что знает Микешка…
– Ты о чем говоришь? Что это такое я должна знать? Ну-ка, ответь.
– Он на тебя так смотрел! Мне со стороны даже жалко его стало. Ей-богу… Любят они русских женщин, ну ведь как любят! Азия, горячая кровь… – болтал Микешка, не подозревая, как он терзал душу девушки и разрушал их дружбу и любовь. – А ведь парень хороший… Вот ты, например, пошла бы за него замуж?
– Как тебе такое взбрело в голову? Эх ты!..
Маринка хотела сказать, что он тоже сын азиата, а ведь полюбила она его. Острыми иглами заколола в сердце обида. Она насупилась и отвернулась от него.
– Мало ли бывает в жизни… А бабы, они что… – злясь на Маринку за ее непонятное поведение, брякнул Микешка. – Пальчиком помани, гостинчиков поболе…
Маринка сильно натянула вожжи и остановила лошадь. Повернув голову, она смотрела на Микешку гневными глазами. Такой взгляд ничего хорошего не обещал. Грудной голос девушки прозвучал глухо и резко:
– Слазь!
– Ты что, Мариша? – разинул рот Микешка.
– Слазь, говорю! – скручивая руками концы вожжей, проговорила Маринка. – Слазь! А то… так поманю пальчиком!..